Не до него!
Лавр завозился под своим одеялом. К холоду, потоку гадких соплей из носа, неукротимому кашлю добавилось сосущее чувство голода. Поутру мамаша дала ему жиденького чайку с сушками, а признаков обеда не наблюдалось. Тотчас же услужливая память преподнесла ему румяные пироги, сочные котлеты, на которые была мастерица кухарка в дядином доме. Лавр даже застонал. Когтищев-отец, который сидел за столом над своим бессмертным творением, не поднял головы. В это время в комнату вошла Василиса. В руке она держала какую-то тряпку, а может, предмет гардероба, Лавр не разобрал. Он с надеждой смотрел на мать из своего укрытия, надеясь, что её появление принесет долгожданный обед. Василиса поежилась:
– Артемий, дров нынче совсем нет. Холодно, Артемий! – Она обхватила себя руками, но это вряд ли могло помочь. Когтищев поднял-таки голову. Взор его светился неземным восторгом:
– Послушай, послушай, что я нынче написал об угнетении трудящихся, об истинной картине эксплуатации…
Но жена мотнула головой, точно боднула его.
– Нет дров, Артемий. Мальчик болен! Холодно!
– Ах, занудная Ксантиппа! Вечно ты, ей-богу! – он был раздосадован. – Ну при чем тут дрова, ведь ты даже не удосуживаешься выслушать меня… Вот, послушай как складно, как хорошо, умно, свежо получается…
Но он не успел взять рукопись со стола и начать чтение, как Василиса быстрым шагом направилась к рукописи, сгребла её в охапку и одним махом отправила в печь. Затухающий огонь с радостным урчанием принялся переваривать новую пищу, да еще такую бесценную для дела свободы и борьбы с угнетением!
Когтищев издал дикий крик раненого животного и сильным ударом повалил жену на пол. Падая, она ушиблась головой об угол стола и потеряла сознание. Вслед за ней на пол полетели чернильница и керосиновая лампа. Керосин выплеснулся на пол, брызнул в печь, и пламя взметнулось столбом до потолка.
Лавр почти не помнил, как выскочил из постели. Как с нечеловеческими усилиями пытался вытащить мать из горящего дома. Её грузное тело оказалось чудовищно тяжелым. Но ему все же удалось вытащить её наружу, и он упал рядом совершенно без сил, покрытый липким потом и сажей. Пытаясь привести ее в чувство, он натирал её лицо грязным снегом. В какой-то миг она открыла глаза, посмотрела на него с безумием и тоской и закрыла их навсегда. Он все еще стоял перед ней на коленях, не веря в этот ужас, как гром, треск, вой пламени заглушили все звуки жизни. В этом вое потонули крики Когтищева-отца, который все же пал в борьбе за свободу и справедливость.
Со всех сторон бежали обыватели, кто помочь, а кто поглазеть, как это всегда бывает на пожарах. Уже близко тренькала пожарная команда. Лавр отупело смотрел на мать, на горящий дом, под обломками которого только что погиб его непутевый отец, и понимал, что в этот миг в его душе тоже сгорает нечто, что он еще не осмыслил.
Глава десятая
Серафима Львовна вернулась домой и не узнала дома, не узнала мужа. Нет, ничего не переменилось. Совершенно ничего. Мебель стояла на прежних местах, книги громоздились в высоких массивных шкафах, и те же богатые занавеси на окнах, и хрустальная люстра слегка звенела под потолком от гулких шагов. Появилось ощущение счастья, счастья, о котором она так долго мечтала. Ей даже показалось в первый момент, что все залито неким светом, который струится со всех сторон. Отчего вдруг наступила эта легкость, откуда этот свет? Исчезла ненавистная Василиса? Не только. Нечто новое, совершенно новое появилось между нею и мужем. Она не могла понять, что это, но вдруг она престала его бояться, и ей вдруг захотелось подойти и просто обнять его. Прижаться, свернуться на его коленях маленьким котенком. Остался в прошлом морок, окутывавший их отношения темной липкой паутиной. Впереди только свет, только доверие, только нежность. Впереди любовь!
Они как безумные предавались этой только что узнанной ими любви. Серафима все удивлялась, отчего она была так глупа и пуглива. Теперь её смешили собственные страхи, теперь ей казалось все нипочем. Ведь, наконец, она знает, что такое её муж, и каково это – любить такого человека.
Викентий, пожалуй, впервые в жизни отбросил свои предрассудки и нырнул в самую глубину страсти. Из этих глубин его долго не мог дозваться робкий голос Луши, принесли срочную телеграмму. Соболев натянул халат и вышел из спальни. Он поначалу не мог взять в толк, о чем тут? Телеграмма была послана гимназическим учителем, который сообщал ему, что приютил своего прежнего ученика Когтищева Лавра, сделавшегося сиротой после пожара в родительском доме. Но так как сам обременен семейством, то долго не может держать у себя мальчика, оттого и спрашивает столичного родственника сироты, возьмет ли тот на себя и далее бремя воспитания, или хлопотать об определении Когтищева в приют?
Серафима вышла следом за мужем. Его уже не было, на полу валялась злополучная телеграмма. Она подняла её, прочла. Рука безвольно опустилась вдоль тела. Свет вокруг перестал струиться и потух.
Возвращения Лавра Серафима ожидала без особого страха. О покойной золовке она старалась не думать, дабы не гневить Бога. Её смерть была ужасной, и Серафима старалась не думать о том, что каждый получает свое воздаяние. Но ей все казалось, что это Господь наказал злую женщину за её, Серафимы страдания.
Когда племянник мужа снова переступил порог их дома, Серафима сразу же поняла, что это уже другой человек, а вовсе не робкий зависимый ребенок.
– Лавр, голубчик! – она хотела обнять его и пожалеть.
Но он мягко отстранился и изобразил странное подобие улыбки. При этом он изогнулся, точно фигляр, и едва прикоснулся к её руке холодными губами.
– Здравствуйте, дорогая тетушка!
Его поза, тон показались Серафиме неуместными, нелепыми, даже вызывающими. Она с недоумением посмотрела на мужа, но тот только пожал плечами, что, мол, ты хочешь от мальчика, на глазах у которого сгорели его родители!
Домашний обед прошел в непривычном напряженном молчании. Ведь не будешь же спрашивать Лавра о том, как он провел каникулы! Однако Серафима с нарастающим беспокойством заметила, что племянник на глазах становится все более развязным. Он словно перестал бояться, что его изгонят из этого дома, перестал трепетать перед своими благодетелями. Исчезли робость и застенчивость, движения стали резкими, взор дерзким. Весь его вид говорил теперь: «Я заплатил страшную цену за право жить, как хочу! И вы, вы виноваты в моем несчастье. Я ничем вам не обязан за ваше благодеяние, вы обязаны меня облагодетельствовать и скрасить мое сиротство!» Муж все мрачнел и после обеда заперся у себя в кабинете. Лавр отчего-то вдруг засвистел какую-то песенку, чем поверг хозяйку дома в оторопь, и поскакал в свою комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Лавр завозился под своим одеялом. К холоду, потоку гадких соплей из носа, неукротимому кашлю добавилось сосущее чувство голода. Поутру мамаша дала ему жиденького чайку с сушками, а признаков обеда не наблюдалось. Тотчас же услужливая память преподнесла ему румяные пироги, сочные котлеты, на которые была мастерица кухарка в дядином доме. Лавр даже застонал. Когтищев-отец, который сидел за столом над своим бессмертным творением, не поднял головы. В это время в комнату вошла Василиса. В руке она держала какую-то тряпку, а может, предмет гардероба, Лавр не разобрал. Он с надеждой смотрел на мать из своего укрытия, надеясь, что её появление принесет долгожданный обед. Василиса поежилась:
– Артемий, дров нынче совсем нет. Холодно, Артемий! – Она обхватила себя руками, но это вряд ли могло помочь. Когтищев поднял-таки голову. Взор его светился неземным восторгом:
– Послушай, послушай, что я нынче написал об угнетении трудящихся, об истинной картине эксплуатации…
Но жена мотнула головой, точно боднула его.
– Нет дров, Артемий. Мальчик болен! Холодно!
– Ах, занудная Ксантиппа! Вечно ты, ей-богу! – он был раздосадован. – Ну при чем тут дрова, ведь ты даже не удосуживаешься выслушать меня… Вот, послушай как складно, как хорошо, умно, свежо получается…
Но он не успел взять рукопись со стола и начать чтение, как Василиса быстрым шагом направилась к рукописи, сгребла её в охапку и одним махом отправила в печь. Затухающий огонь с радостным урчанием принялся переваривать новую пищу, да еще такую бесценную для дела свободы и борьбы с угнетением!
Когтищев издал дикий крик раненого животного и сильным ударом повалил жену на пол. Падая, она ушиблась головой об угол стола и потеряла сознание. Вслед за ней на пол полетели чернильница и керосиновая лампа. Керосин выплеснулся на пол, брызнул в печь, и пламя взметнулось столбом до потолка.
Лавр почти не помнил, как выскочил из постели. Как с нечеловеческими усилиями пытался вытащить мать из горящего дома. Её грузное тело оказалось чудовищно тяжелым. Но ему все же удалось вытащить её наружу, и он упал рядом совершенно без сил, покрытый липким потом и сажей. Пытаясь привести ее в чувство, он натирал её лицо грязным снегом. В какой-то миг она открыла глаза, посмотрела на него с безумием и тоской и закрыла их навсегда. Он все еще стоял перед ней на коленях, не веря в этот ужас, как гром, треск, вой пламени заглушили все звуки жизни. В этом вое потонули крики Когтищева-отца, который все же пал в борьбе за свободу и справедливость.
Со всех сторон бежали обыватели, кто помочь, а кто поглазеть, как это всегда бывает на пожарах. Уже близко тренькала пожарная команда. Лавр отупело смотрел на мать, на горящий дом, под обломками которого только что погиб его непутевый отец, и понимал, что в этот миг в его душе тоже сгорает нечто, что он еще не осмыслил.
Глава десятая
Серафима Львовна вернулась домой и не узнала дома, не узнала мужа. Нет, ничего не переменилось. Совершенно ничего. Мебель стояла на прежних местах, книги громоздились в высоких массивных шкафах, и те же богатые занавеси на окнах, и хрустальная люстра слегка звенела под потолком от гулких шагов. Появилось ощущение счастья, счастья, о котором она так долго мечтала. Ей даже показалось в первый момент, что все залито неким светом, который струится со всех сторон. Отчего вдруг наступила эта легкость, откуда этот свет? Исчезла ненавистная Василиса? Не только. Нечто новое, совершенно новое появилось между нею и мужем. Она не могла понять, что это, но вдруг она престала его бояться, и ей вдруг захотелось подойти и просто обнять его. Прижаться, свернуться на его коленях маленьким котенком. Остался в прошлом морок, окутывавший их отношения темной липкой паутиной. Впереди только свет, только доверие, только нежность. Впереди любовь!
Они как безумные предавались этой только что узнанной ими любви. Серафима все удивлялась, отчего она была так глупа и пуглива. Теперь её смешили собственные страхи, теперь ей казалось все нипочем. Ведь, наконец, она знает, что такое её муж, и каково это – любить такого человека.
Викентий, пожалуй, впервые в жизни отбросил свои предрассудки и нырнул в самую глубину страсти. Из этих глубин его долго не мог дозваться робкий голос Луши, принесли срочную телеграмму. Соболев натянул халат и вышел из спальни. Он поначалу не мог взять в толк, о чем тут? Телеграмма была послана гимназическим учителем, который сообщал ему, что приютил своего прежнего ученика Когтищева Лавра, сделавшегося сиротой после пожара в родительском доме. Но так как сам обременен семейством, то долго не может держать у себя мальчика, оттого и спрашивает столичного родственника сироты, возьмет ли тот на себя и далее бремя воспитания, или хлопотать об определении Когтищева в приют?
Серафима вышла следом за мужем. Его уже не было, на полу валялась злополучная телеграмма. Она подняла её, прочла. Рука безвольно опустилась вдоль тела. Свет вокруг перестал струиться и потух.
Возвращения Лавра Серафима ожидала без особого страха. О покойной золовке она старалась не думать, дабы не гневить Бога. Её смерть была ужасной, и Серафима старалась не думать о том, что каждый получает свое воздаяние. Но ей все казалось, что это Господь наказал злую женщину за её, Серафимы страдания.
Когда племянник мужа снова переступил порог их дома, Серафима сразу же поняла, что это уже другой человек, а вовсе не робкий зависимый ребенок.
– Лавр, голубчик! – она хотела обнять его и пожалеть.
Но он мягко отстранился и изобразил странное подобие улыбки. При этом он изогнулся, точно фигляр, и едва прикоснулся к её руке холодными губами.
– Здравствуйте, дорогая тетушка!
Его поза, тон показались Серафиме неуместными, нелепыми, даже вызывающими. Она с недоумением посмотрела на мужа, но тот только пожал плечами, что, мол, ты хочешь от мальчика, на глазах у которого сгорели его родители!
Домашний обед прошел в непривычном напряженном молчании. Ведь не будешь же спрашивать Лавра о том, как он провел каникулы! Однако Серафима с нарастающим беспокойством заметила, что племянник на глазах становится все более развязным. Он словно перестал бояться, что его изгонят из этого дома, перестал трепетать перед своими благодетелями. Исчезли робость и застенчивость, движения стали резкими, взор дерзким. Весь его вид говорил теперь: «Я заплатил страшную цену за право жить, как хочу! И вы, вы виноваты в моем несчастье. Я ничем вам не обязан за ваше благодеяние, вы обязаны меня облагодетельствовать и скрасить мое сиротство!» Муж все мрачнел и после обеда заперся у себя в кабинете. Лавр отчего-то вдруг засвистел какую-то песенку, чем поверг хозяйку дома в оторопь, и поскакал в свою комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74