Сталин был первым учителем Камо.
Подробно описал нам Камо, как готовил он попытку бегства из Харьковской каторжной тюрьмы, в которой застала его революция. Он хотел притвориться умершим, чтобы бежать после того, как его вынесут и бросят в мертвецкую.
Но Февральская революция освободила Камо. Нам тогда показалось, что он немного жалеет о том. что ему не пришлось осуществить свой дерзкий план.
Потом он заговорил о будущем.
— До того, как захватим власть, придется еще драться, — сказал он.
У него не было сомнений в том, что большевики победят.
Глава тридцать восьмая
Большевики, конечно, победят — и мы не сомневались в этом. Мы знали, что на Выборгской стороне, там, где продолжал жить дядя Ваня и куда мы часто заходили, рабочие открыто требуют передачи власти партии Ленина.
Мы видели, как кипел наш Сампсониевский. Там слушали только большевистских ораторов. Меньшевикам лучше было там не показываться.
— Вот скоро появится Ленин, — говорят на Выборгской. — Тогда все будет иначе…
Но Ленин еще не мог вернуться в Питер. Мы знали, что из Разлива он уехал в Финляндию. Уже перед самым Октябрьским переворотом как-то днем в квартиру позвонили. Я пошла открыть.
На пороге стоял невысокий человек в черном пальто и финской шапке. Безбородое лицо с короткими усами мне показалось незнакомым.
— Кого вам? — недоумевая, спросила я.
— Сталин дома?
И тут по голосу я узнала Ленина.
— Боже мой! Да вы, Владимир Ильич, настоящий финн!
— Здорово, правда? — Ильич рассмеялся. — Сталин дома? — еще раз спросил он.
В переднюю выглянула мама. Она не могла удержать радостного возгласа:
— Да как же я рада! Владимир Ильич!.. Здравствуйте!
Ильич обнял ее, они расцеловались.
Сталин был дома и уже выходил в переднюю. Он из комнаты услышал голос Ильича. Мама пригласила обоих в столовую, предлагала поесть чего-нибудь.
Ленин отказался. После короткой беседы он вместе со Сталиным ушел из дома.
В напряженной предоктябрьской жизни Смольного Сходились нити того, что свершилось в вечер осеннего дня 25 октября; Ленин, еще не показываясь открыто, невидимо присутствовал при выполнении своих указаний.
Сталина я видела в Смольном: домой он приходил еще реже. Иногда звонил нам по телефону, который был внизу в подъезде.
— Зайду сегодня, — говорил он кому-нибудь из нас, кто спускался вниз на вызов швейцара, — может, удастся пораньше. Дома будете? — спрашивал он.
— Заходите обязательно, — просили мы его, догадываясь, что он не спал уже несколько ночей. — Приходите скорей.
— Постараюсь. Через час, может, буду. Через час ему зайти не удавалось, но мы не расходились спать, поджидая его.
Он был доволен, если заставал всех нас в столовой. Дома, с нами, Сталин был по-обычному общителен, спокойно насмешлив.
— А мы уже волновались, — встречала его мама. — Почему вас так долго не было? Ведь время-то какое — не знаешь, что и думать.
Иосиф Виссарионович не упускал случая подтрунить.
— Зачем же волноваться, — притворно серьезно отвечал он. — Это я должен беспокоиться, Ольга Евгеньевна. Какие вы там речи произносите в госпитале!
Керенский вас давно должен схватить.
— Вы все шутите, — не успокаивалась мама, — а вот посмотрите на себя, как похудели… Так тоже нельзя.
Но он продолжал отшучиваться, и под общий смех мама безнадежно махала рукой.
Часто Сталин говорил о замечательных, простых людях-питерцах — рабочих, моряках, солдатах, — с которыми встречался. Он находил в них черты большого человеческого мужества, простоты, скромного героизма. Он рассказывал о поразившем его поступке или словах кого-нибудь из этих людей, повторяя:
— С такими людьми можно совершить все… Он умел и осуждать. Трусов, неверов, предателей он клеймил короткими, жесткими определениями. Я помню, как он пришел домой накануне Октября. Скинув с себя в передней кожаную куртку, — эту куртку и такую же фуражку он носил с начала осени, — Сталин прошел к нам. Все были дома.
— А, Иосиф! — обрадовались мы.
Мама торопилась покормить его. Придвинув стакан чая, Сталин заговорил с отцом о том, что происходит в городе. Он выслушал отца, а потом сказал очень спокойно:
— Да, все готово! Завтра выступаем. Все части в наших руках. Власть мы возьмем…
После Октября, после того, как усилиями Ленина и его соратников была установлена народная власть, Сталин пришел домой такой же спокойный. О событиях 25 октября он рассказывал, восхищаясь мужеством людей, смелостью, величием совершенного ими.
Он подробно рассказал, как заняли телефонную станцию балтийские моряки.
— Шли, как железные… Из окон по ним палят юнкера, пули косят одного за другим, а они идут, не дрогнут. Молодцы, молодцы! Вот это настоящие русские люди Рассказывал о моряках еще и еще. О горсточке кронштадтцев, завладевших броневиком.
— Из броневика строчит пулемет, команда оттуда рвется напролом, — так передавал он этот эпизод, — а матросы не отступают — окружили машину, гремят:
«Ура, ура!» В броневике растерялись. И сдались. Вся команда сдалась в плен. И опять повторил:
— Молодцы, молодцы!
В Смольный сообщали: к Зимнему, где засело временное правительство, идут вооруженные рабочие, движутся части питерского гарнизона. Штурм Зимнего начинался.
А вечером в Смольном должен открыться 2-й съезд советов. Уже известно, что большинство делегатов съезда — большевики. Б Смольный они прибывают отовсюду, — это все рабочий люд и крестьяне. Я смотрю на делегатов, говорю с ними, указываю, куда им пройти. Внутреннее мое волнение переходит в уверенность:
мы победим. Я уже знаю, что Ленин в Смольном. Он выступает на фракции большевиков.
В Смольный на открытие съезда я обещала взять Надю. Я должна пробраться домой и с Надей вернуться обратно. В сумерках мне удается выбраться на улицу. Я бегу, сжимая в кармане пропуск для Нади. Удивляюсь спокойствию улиц, их тишине и безлюдию. Моросит дождь. Осенний питерский ветер пронизывает насквозь.
Дома застаю Надю одну. Я тороплю ее. Наскоро что-то ем, и мы выходим.
Промозглая ночная тьма кажется непроницаемой. Фонари не горят. Мы идем по трамвайным путям, дождь сменился снегом, и мокрые хлопья падают на нас.
Кроме нас, на улице ни одного прохожего. Мы отходим уже далеко, когда впереди вырастает тень. Обгоняем ее. Это какой-то старик, он шагает по рельсам.
С ним рядом понуро плетется собака. Палка старика гулко стучит по мостовой.
— Не укусит нас ваша собака? — спрашиваем мы, обрадовавшись неожиданному попутчику.
— Не бойтесь, — говорит старик, — она не кусается. Куда же это вы, девушки, в этакой темноте? Неспокойно ведь в городе… У Зимнего, сказывают, бой идет…
— По делу мы, дедушка, по делу…
Старик сворачивает в сторону, и в непроницаемой темноте мы опять остаемся одни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Подробно описал нам Камо, как готовил он попытку бегства из Харьковской каторжной тюрьмы, в которой застала его революция. Он хотел притвориться умершим, чтобы бежать после того, как его вынесут и бросят в мертвецкую.
Но Февральская революция освободила Камо. Нам тогда показалось, что он немного жалеет о том. что ему не пришлось осуществить свой дерзкий план.
Потом он заговорил о будущем.
— До того, как захватим власть, придется еще драться, — сказал он.
У него не было сомнений в том, что большевики победят.
Глава тридцать восьмая
Большевики, конечно, победят — и мы не сомневались в этом. Мы знали, что на Выборгской стороне, там, где продолжал жить дядя Ваня и куда мы часто заходили, рабочие открыто требуют передачи власти партии Ленина.
Мы видели, как кипел наш Сампсониевский. Там слушали только большевистских ораторов. Меньшевикам лучше было там не показываться.
— Вот скоро появится Ленин, — говорят на Выборгской. — Тогда все будет иначе…
Но Ленин еще не мог вернуться в Питер. Мы знали, что из Разлива он уехал в Финляндию. Уже перед самым Октябрьским переворотом как-то днем в квартиру позвонили. Я пошла открыть.
На пороге стоял невысокий человек в черном пальто и финской шапке. Безбородое лицо с короткими усами мне показалось незнакомым.
— Кого вам? — недоумевая, спросила я.
— Сталин дома?
И тут по голосу я узнала Ленина.
— Боже мой! Да вы, Владимир Ильич, настоящий финн!
— Здорово, правда? — Ильич рассмеялся. — Сталин дома? — еще раз спросил он.
В переднюю выглянула мама. Она не могла удержать радостного возгласа:
— Да как же я рада! Владимир Ильич!.. Здравствуйте!
Ильич обнял ее, они расцеловались.
Сталин был дома и уже выходил в переднюю. Он из комнаты услышал голос Ильича. Мама пригласила обоих в столовую, предлагала поесть чего-нибудь.
Ленин отказался. После короткой беседы он вместе со Сталиным ушел из дома.
В напряженной предоктябрьской жизни Смольного Сходились нити того, что свершилось в вечер осеннего дня 25 октября; Ленин, еще не показываясь открыто, невидимо присутствовал при выполнении своих указаний.
Сталина я видела в Смольном: домой он приходил еще реже. Иногда звонил нам по телефону, который был внизу в подъезде.
— Зайду сегодня, — говорил он кому-нибудь из нас, кто спускался вниз на вызов швейцара, — может, удастся пораньше. Дома будете? — спрашивал он.
— Заходите обязательно, — просили мы его, догадываясь, что он не спал уже несколько ночей. — Приходите скорей.
— Постараюсь. Через час, может, буду. Через час ему зайти не удавалось, но мы не расходились спать, поджидая его.
Он был доволен, если заставал всех нас в столовой. Дома, с нами, Сталин был по-обычному общителен, спокойно насмешлив.
— А мы уже волновались, — встречала его мама. — Почему вас так долго не было? Ведь время-то какое — не знаешь, что и думать.
Иосиф Виссарионович не упускал случая подтрунить.
— Зачем же волноваться, — притворно серьезно отвечал он. — Это я должен беспокоиться, Ольга Евгеньевна. Какие вы там речи произносите в госпитале!
Керенский вас давно должен схватить.
— Вы все шутите, — не успокаивалась мама, — а вот посмотрите на себя, как похудели… Так тоже нельзя.
Но он продолжал отшучиваться, и под общий смех мама безнадежно махала рукой.
Часто Сталин говорил о замечательных, простых людях-питерцах — рабочих, моряках, солдатах, — с которыми встречался. Он находил в них черты большого человеческого мужества, простоты, скромного героизма. Он рассказывал о поразившем его поступке или словах кого-нибудь из этих людей, повторяя:
— С такими людьми можно совершить все… Он умел и осуждать. Трусов, неверов, предателей он клеймил короткими, жесткими определениями. Я помню, как он пришел домой накануне Октября. Скинув с себя в передней кожаную куртку, — эту куртку и такую же фуражку он носил с начала осени, — Сталин прошел к нам. Все были дома.
— А, Иосиф! — обрадовались мы.
Мама торопилась покормить его. Придвинув стакан чая, Сталин заговорил с отцом о том, что происходит в городе. Он выслушал отца, а потом сказал очень спокойно:
— Да, все готово! Завтра выступаем. Все части в наших руках. Власть мы возьмем…
После Октября, после того, как усилиями Ленина и его соратников была установлена народная власть, Сталин пришел домой такой же спокойный. О событиях 25 октября он рассказывал, восхищаясь мужеством людей, смелостью, величием совершенного ими.
Он подробно рассказал, как заняли телефонную станцию балтийские моряки.
— Шли, как железные… Из окон по ним палят юнкера, пули косят одного за другим, а они идут, не дрогнут. Молодцы, молодцы! Вот это настоящие русские люди Рассказывал о моряках еще и еще. О горсточке кронштадтцев, завладевших броневиком.
— Из броневика строчит пулемет, команда оттуда рвется напролом, — так передавал он этот эпизод, — а матросы не отступают — окружили машину, гремят:
«Ура, ура!» В броневике растерялись. И сдались. Вся команда сдалась в плен. И опять повторил:
— Молодцы, молодцы!
В Смольный сообщали: к Зимнему, где засело временное правительство, идут вооруженные рабочие, движутся части питерского гарнизона. Штурм Зимнего начинался.
А вечером в Смольном должен открыться 2-й съезд советов. Уже известно, что большинство делегатов съезда — большевики. Б Смольный они прибывают отовсюду, — это все рабочий люд и крестьяне. Я смотрю на делегатов, говорю с ними, указываю, куда им пройти. Внутреннее мое волнение переходит в уверенность:
мы победим. Я уже знаю, что Ленин в Смольном. Он выступает на фракции большевиков.
В Смольный на открытие съезда я обещала взять Надю. Я должна пробраться домой и с Надей вернуться обратно. В сумерках мне удается выбраться на улицу. Я бегу, сжимая в кармане пропуск для Нади. Удивляюсь спокойствию улиц, их тишине и безлюдию. Моросит дождь. Осенний питерский ветер пронизывает насквозь.
Дома застаю Надю одну. Я тороплю ее. Наскоро что-то ем, и мы выходим.
Промозглая ночная тьма кажется непроницаемой. Фонари не горят. Мы идем по трамвайным путям, дождь сменился снегом, и мокрые хлопья падают на нас.
Кроме нас, на улице ни одного прохожего. Мы отходим уже далеко, когда впереди вырастает тень. Обгоняем ее. Это какой-то старик, он шагает по рельсам.
С ним рядом понуро плетется собака. Палка старика гулко стучит по мостовой.
— Не укусит нас ваша собака? — спрашиваем мы, обрадовавшись неожиданному попутчику.
— Не бойтесь, — говорит старик, — она не кусается. Куда же это вы, девушки, в этакой темноте? Неспокойно ведь в городе… У Зимнего, сказывают, бой идет…
— По делу мы, дедушка, по делу…
Старик сворачивает в сторону, и в непроницаемой темноте мы опять остаемся одни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53