Прежде чем взрослым удается настичь нас, мы успеваем пробежаться по двору и постоять у запертых тяжелым засовом ворот. Их теперь редко открывают. Опасно выходить за ограду электростанции. В городе все еще стрельба, убийства, пожары.
Вечером, когда папа и Ваня Назаров садятся пить чай, Дуня озабоченно разводит руками:
— Хлеба на электростанции больше нет. Что я завтра дам детям? Надо ехать в город доставать еду.
— Я говорил с кучером… Боится, не хочет выезжать. — Ваня Назаров хмурится больше обычного, но папа перебивает его:
— Поедет!.. Уговорим. Мы тоже поедем… Вместе с Дуней… Согласна?
Конечно, поеду, — серьезно говорит Дуня.
На другой день утром станционный шарабан, на котором угрюмо восседает наш кучер, подкатывает к дому, и Дуня с папой, поставив под ноги плетеную корзину, выезжают со двора электростанции.
Когда шарабан возвращается, я слышу, как кучер сердито рассказывает спустившимся во двор жильцам:
— Ни за какие деньги больше не поеду! Мне жизнь не надоела! Как только живы остались! Перед нами человека наповал убили…
Однажды с Дуней и папой в дом входят какие-то люди. Я узнаю Алешу Джапаридзе, его доброе с большими ласковыми глазами лицо, его жену, красивую молоденькую Варо, которая приглаживает выбившиеся из-под гребенок густые волнистые пряди.
Что это рассказывают гости? Алешу и Варо хотели убить. Их дом окружили погромщики, они стреляли в окна. Папа и Дуня с товарищами пришли на помощь.
Они привели постовых солдат и вывели людей на улицу.
Алеша и Варо останутся у нас, здесь их никто не тронет.
Дальше события путаются в моей памяти. Приходит день, когда отец исчезает.
Взволнованы взрослые; давящая, тяжелая тишина наступает вечером в комнатах.
А перед этим было шумно. Во дворе топали тяжелые сапоги, щелкали затворы винтовок, и кто-то, вбегая в комнату, повторял испуганно:
— Войска! Войска окружили электростанцию… А утром Дуня ласково говорит со мной и помогает мне одеваться.
— Где папа? — спрашиваю я. Дуня не сразу отвечает.
— Сейчас пойдем к нему, может быть, увидим.
— А где он?
Я безнадежно гляжу, а Дуня только отворачивается. Через несколько дней во дворе длинного каменного здания я увидела отца; рядом с ним, строго подняв винтовки, выстроились часовые. Нельзя подойти к отцу. Дуня крепко держит меня за руку.
— До свидания! — кричит мне папа. — Кланяйся бабушке!..
Глава тринадцатая
Меня опять привозят в Тифлис, в Дидубе, к бабушке.
Пустырь за бабушкиным домом не покидают ни взрослые, ни наша детская ватага. Молчат гудки железнодорожных мастерских. Бастуют все тифлисские заводы. На пустыре рабочие выстраиваются рядами и идут по улицам. Мы шагаем за ними и подпеваем:
Вставай, подымайся, рабочий народ!
Вставай на врагов, люд голодный!
Раздайся, крик мести народной!
Вперед! Вперед! Вперед!
Торжественна наша песня. Она точно поднимает, точно возносит куда-то.
Взрослые дали нам красные ленты, и, приколов к платью банты, мы всей ватагой пробегаем мимо городовых.
— Ура! Да здравствует революция! — кричим мы.
Они не смеют нам ничего сказать. Это победа? И, подталкивая друг друга, мы торжествующе глядим на жандармов.
Однажды жандармы на лошадях ворвались в Дидубе. Они несутся по затихшей, пустой улице. Тихо сегодня в поселке. Горе приглушило голоса людей.
Во дворе перед галереей собираются соседи, они плюют вслед скачущим жандармам.
— Собаки, — говорят они, — убили Вано…
Убит не только Вано из домика напротив. Убитых десятки.
Полиция набросилась на безоружных рабочих, которые мирно собрались около городской управы. Трупы рабочих остались на Эриванской площади.
В день 17 октября на улицах Тифлиса шумит нарядная, довольная толпа.
Но на пустыре молчаливо собираются рабочие. Мы бежим в Нахаловку, к тете Ксене. У домика Казимира Манкевича стоят его товарищи. Они угрюмыми взглядами провожают спешащих в город людей. Вечером приходит Манкевич. Сегодня все говорят о дарованной царем свободе.
В дом к бабушке приходит товарищ и просит спрятать тяжелый сверток.
Никто не спрашивает, что в нем. Становится все ощутимей, что приближаются большие события.
В комнате Манкевичей каждый день собираются люди. Однажды Казимир приходит к нам, и бабушка с галереи громко кличет меня. Я бегу со всех ног. Казимир идет навстречу.
— Хочешь увидеть отца? — спрашивает он. Отца! Я молчу от волнения и жду, что же он скажет. Пусть говорит, скорей говорит.
И Казимир рассказывает. Его слушает весь двор.
— Завтра идем встречать освобожденных из Карской тюрьмы, — говорит Манкевич, — их везут в Тифлис. С ними Сергей.
…В толпе, которая шагает по улицам Тифлиса, и я с Шурой. Мы стараемся не отставать от Казимира. Идут железнодорожники, друзья из Дидубе и Нахаловки.
Я любуюсь красным полотнищем. Ветер развевает его, — ничто не может быть ярче. Знамя колышется в такт песне. Я пою. Громче, громче, я хочу слышать свой голос. Все эти люди идут к вокзалу встречать моего отца и товарищей.
Волна гордости заливает меня. Как громко звучит песня! Но она уже смолкла.
Люди кричат «ура».
Мы на вокзале. А на платформе еще новые и новые Друзья.
— Сейчас подойдет поезд, — говорит Казимир. Мне хочется плакать. Это, наверное, от радости. Вон папа спускается с подножки вагона.
— Нюра! — кричит он мне.
Он целует меня, я вижу, что и у него глаза в слезах.
Отец остался в Тифлисе. Он живет в Нахаловке, в квартире Манкевича.
Каждый день мы навещаем его. Почему нерадостно сегодня в доме Казимира и так рассеянно здоровается со мной отец? Он треплет меня по щеке и отходит к товарищам. Не слышно обычных шуток и слов привета. В руках у отца я вижу лист бумаги. Когда товарищи рассаживаются, отец вслух читает телеграмму из Баку, всего несколько слов: «Вчера вечером выстрелом в голову убит Петр Монтин».
У отца дрожит голос. Он кладет на стол скомканный листочек. В комнате долго молчат.
У меня тоскливо сжимается сердце. Ведь я помню Петра, его голос, такой звонкий, когда он говорил, мягкий и глубокий, когда он затягивал песню.
За что же его убили? Кто-то поднимается и говорит:
— Ушел из жизни любимый наш товарищ. Он боролся за народную свободу, и за это его убили.
Я вслушиваюсь в слова, которые произносят дрожащими голосами. Я вижу слезы на лицах. Монтина, значит, очень любили. Я помню, как Дуня Назарова рассказывала:
— Петра звали неуловимым. Никогда не удавалось сто удержать в тюрьме, всегда убегал. Как-то к тюрьме подъехала подвода с хлебом. Петра вывели на прогулку. Часовые и не заметили, как он оказался под телегой. Не успели хватиться, а он уже был за воротами.
Бакинцы послали Монтина в Тифлис на Кавказскую конференцию большевиков, которая проходила под руководством Сталина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Вечером, когда папа и Ваня Назаров садятся пить чай, Дуня озабоченно разводит руками:
— Хлеба на электростанции больше нет. Что я завтра дам детям? Надо ехать в город доставать еду.
— Я говорил с кучером… Боится, не хочет выезжать. — Ваня Назаров хмурится больше обычного, но папа перебивает его:
— Поедет!.. Уговорим. Мы тоже поедем… Вместе с Дуней… Согласна?
Конечно, поеду, — серьезно говорит Дуня.
На другой день утром станционный шарабан, на котором угрюмо восседает наш кучер, подкатывает к дому, и Дуня с папой, поставив под ноги плетеную корзину, выезжают со двора электростанции.
Когда шарабан возвращается, я слышу, как кучер сердито рассказывает спустившимся во двор жильцам:
— Ни за какие деньги больше не поеду! Мне жизнь не надоела! Как только живы остались! Перед нами человека наповал убили…
Однажды с Дуней и папой в дом входят какие-то люди. Я узнаю Алешу Джапаридзе, его доброе с большими ласковыми глазами лицо, его жену, красивую молоденькую Варо, которая приглаживает выбившиеся из-под гребенок густые волнистые пряди.
Что это рассказывают гости? Алешу и Варо хотели убить. Их дом окружили погромщики, они стреляли в окна. Папа и Дуня с товарищами пришли на помощь.
Они привели постовых солдат и вывели людей на улицу.
Алеша и Варо останутся у нас, здесь их никто не тронет.
Дальше события путаются в моей памяти. Приходит день, когда отец исчезает.
Взволнованы взрослые; давящая, тяжелая тишина наступает вечером в комнатах.
А перед этим было шумно. Во дворе топали тяжелые сапоги, щелкали затворы винтовок, и кто-то, вбегая в комнату, повторял испуганно:
— Войска! Войска окружили электростанцию… А утром Дуня ласково говорит со мной и помогает мне одеваться.
— Где папа? — спрашиваю я. Дуня не сразу отвечает.
— Сейчас пойдем к нему, может быть, увидим.
— А где он?
Я безнадежно гляжу, а Дуня только отворачивается. Через несколько дней во дворе длинного каменного здания я увидела отца; рядом с ним, строго подняв винтовки, выстроились часовые. Нельзя подойти к отцу. Дуня крепко держит меня за руку.
— До свидания! — кричит мне папа. — Кланяйся бабушке!..
Глава тринадцатая
Меня опять привозят в Тифлис, в Дидубе, к бабушке.
Пустырь за бабушкиным домом не покидают ни взрослые, ни наша детская ватага. Молчат гудки железнодорожных мастерских. Бастуют все тифлисские заводы. На пустыре рабочие выстраиваются рядами и идут по улицам. Мы шагаем за ними и подпеваем:
Вставай, подымайся, рабочий народ!
Вставай на врагов, люд голодный!
Раздайся, крик мести народной!
Вперед! Вперед! Вперед!
Торжественна наша песня. Она точно поднимает, точно возносит куда-то.
Взрослые дали нам красные ленты, и, приколов к платью банты, мы всей ватагой пробегаем мимо городовых.
— Ура! Да здравствует революция! — кричим мы.
Они не смеют нам ничего сказать. Это победа? И, подталкивая друг друга, мы торжествующе глядим на жандармов.
Однажды жандармы на лошадях ворвались в Дидубе. Они несутся по затихшей, пустой улице. Тихо сегодня в поселке. Горе приглушило голоса людей.
Во дворе перед галереей собираются соседи, они плюют вслед скачущим жандармам.
— Собаки, — говорят они, — убили Вано…
Убит не только Вано из домика напротив. Убитых десятки.
Полиция набросилась на безоружных рабочих, которые мирно собрались около городской управы. Трупы рабочих остались на Эриванской площади.
В день 17 октября на улицах Тифлиса шумит нарядная, довольная толпа.
Но на пустыре молчаливо собираются рабочие. Мы бежим в Нахаловку, к тете Ксене. У домика Казимира Манкевича стоят его товарищи. Они угрюмыми взглядами провожают спешащих в город людей. Вечером приходит Манкевич. Сегодня все говорят о дарованной царем свободе.
В дом к бабушке приходит товарищ и просит спрятать тяжелый сверток.
Никто не спрашивает, что в нем. Становится все ощутимей, что приближаются большие события.
В комнате Манкевичей каждый день собираются люди. Однажды Казимир приходит к нам, и бабушка с галереи громко кличет меня. Я бегу со всех ног. Казимир идет навстречу.
— Хочешь увидеть отца? — спрашивает он. Отца! Я молчу от волнения и жду, что же он скажет. Пусть говорит, скорей говорит.
И Казимир рассказывает. Его слушает весь двор.
— Завтра идем встречать освобожденных из Карской тюрьмы, — говорит Манкевич, — их везут в Тифлис. С ними Сергей.
…В толпе, которая шагает по улицам Тифлиса, и я с Шурой. Мы стараемся не отставать от Казимира. Идут железнодорожники, друзья из Дидубе и Нахаловки.
Я любуюсь красным полотнищем. Ветер развевает его, — ничто не может быть ярче. Знамя колышется в такт песне. Я пою. Громче, громче, я хочу слышать свой голос. Все эти люди идут к вокзалу встречать моего отца и товарищей.
Волна гордости заливает меня. Как громко звучит песня! Но она уже смолкла.
Люди кричат «ура».
Мы на вокзале. А на платформе еще новые и новые Друзья.
— Сейчас подойдет поезд, — говорит Казимир. Мне хочется плакать. Это, наверное, от радости. Вон папа спускается с подножки вагона.
— Нюра! — кричит он мне.
Он целует меня, я вижу, что и у него глаза в слезах.
Отец остался в Тифлисе. Он живет в Нахаловке, в квартире Манкевича.
Каждый день мы навещаем его. Почему нерадостно сегодня в доме Казимира и так рассеянно здоровается со мной отец? Он треплет меня по щеке и отходит к товарищам. Не слышно обычных шуток и слов привета. В руках у отца я вижу лист бумаги. Когда товарищи рассаживаются, отец вслух читает телеграмму из Баку, всего несколько слов: «Вчера вечером выстрелом в голову убит Петр Монтин».
У отца дрожит голос. Он кладет на стол скомканный листочек. В комнате долго молчат.
У меня тоскливо сжимается сердце. Ведь я помню Петра, его голос, такой звонкий, когда он говорил, мягкий и глубокий, когда он затягивал песню.
За что же его убили? Кто-то поднимается и говорит:
— Ушел из жизни любимый наш товарищ. Он боролся за народную свободу, и за это его убили.
Я вслушиваюсь в слова, которые произносят дрожащими голосами. Я вижу слезы на лицах. Монтина, значит, очень любили. Я помню, как Дуня Назарова рассказывала:
— Петра звали неуловимым. Никогда не удавалось сто удержать в тюрьме, всегда убегал. Как-то к тюрьме подъехала подвода с хлебом. Петра вывели на прогулку. Часовые и не заметили, как он оказался под телегой. Не успели хватиться, а он уже был за воротами.
Бакинцы послали Монтина в Тифлис на Кавказскую конференцию большевиков, которая проходила под руководством Сталина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53