– Как же это, Флич? - спросил Павел сдавленным голосом.
Флич снова обхватил голову руками и молча закачался из стороны в сторону; так качается человек, чтобы унять зубную боль.
Братья заглянули в спальню. Мать лежала на кровати, зарывшись лицом в подушку. Прическа ее сбилась, светлые пряди разметались.
Они тихонько подошли к ней, дружно, не сговариваясь, погладили ее волосы. Она повернула к ним заплаканное помятое лицо. В глазах ее была та же боль, что и у Флича. Оттолкнувшись от постели руками, она села, сказала тихо:
– Вы уже знаете… - привлекла сыновей к себе, и так они посидели втроем молча.
В дверь заглянул обеспокоенный Флич.
– Идите сюда, Флиш, - позвала Гертруда Иоганновна.
Он прошел в комнату, сел на пуфик возле туалетного столика.
– Я не смогу больше выступать перед ними, - сказал Флич решительно. - Я сорвусь. Я ненавижу их. Простите, Гертруда.
Она молчала, потом произнесла дрогнувшим голосом:
– Я виновата. Нельзя было оставлять Мимозу одного.
– Он ушел сам, - глухо откликнулся Флич.
– Да. Он не понял… Его надо было искать.
– Вы не имели права. Я ведь догадываюсь, зачем вы здесь…
Гертруда Иоганновна печально покачала головой.
– Наверно, можно было что-нибудь придумывать. Что-нибудь делать… - Она поднялась с кровати, прижала сжатые кулаки к груди. - Смерть тоже дает силу отомщать! Дядя Миша погибал, как шеловек. Весь город говорит: крысы!
Павел и Петр смотрели на мать во все глаза, никогда, наверно, они так сильно не любили ее. Сейчас она была такой, какой они представляли ее себе, когда жили у Пантелея Романовича. Они гордились ею, они готовы были умереть за нее.
– Надо выступать, Флиш. Надо взять сердце в кулак.
– Не знаю, не знаю, Гертруда, смогу ли выйти на эстраду…
– Сможете, Флиш. Вспомните нашего Мимозу и сможете. Он их не побоялся!

5
Черное длиннополое пальто на ватине не грело. Дьякон Федорович понимал, что там, на площади, промерзло не только тело, промерзла душа. И нету на свете такого жару, чтобы отогреть ее.
За что караешь, господи? Глаз не смежить, возникают три тела, удавленные в петлях. Что ж это?… Дай прозрения, господи! Аз есмь червь… Романсы пою для нечисти, а после грех замаливаю. Не будет прощения!
Федорович шел по улице быстрым шагом, засунув руки глубоко в карманы, и не мог согреться.
Еще недавно стоял он в согнанной на площадь толпе и цепенел от ужаса вместе со всеми.
Видел, как вели их, связанных, словно зверей.
Видел, как воспрянул немощный старик, плюнул в лицо им: крысы! Как упал, как поволокли его двое солдат, подымали бездыханного в петлю. Как торопливо накинули двум другим на шеи веревки.
А он стоял и цепенел. Ему бы сотворить в тот страшный час молитву по невинно убиенным. Затянуть бы во весь голос "Вечную память". А он стоял и цепенел, и сердце грыз страх. Страх, дьякон, страх, страшок… И нет тебе прощенья!…
Где ж ты был в тот час, господи?
Солнце село, а дьякон все кружил и кружил по улицам. И кружил с ним неотвязный жуткий страх.
Тем же быстрым шагом дошел он до гостиницы. Скинул на сцене за кулисой пальто и шапку, яростно стал тереть руки.
В зале ресторана сидело несколько офицеров. Федорович прошмыгнул мимо них в буфет.
Буфетчик лениво протирал фужеры.
– Налей чару, - попросил Федорович.
– Не велено.
– Шапку отдам. Смушковую. Душа промерзла.
– Изыди! Божий человек, а в грех вводишь, - засмеялся буфетчик, воровато огляделся: не видит ли кто? Быстренько плеснул в фужер немного шнапсу. - Пей.
Федорович выпил, не почувствовав ни тепла, ни горечи.
– Налей еще. Шапка-то смушковая, бога побойся.
– Бог далеко, а хозяйка - вот она… К Шанцу сходи. Он, говорят, гуляет, лыка не вяжет. Может, угостит.
Федорович промычал что-то, пошел к двери.
– Про шапку не забудь, - крикнул вдогонку буфетчик.
Дьякон побродил по коридору. К немцу идти не хотелось, хоть он и не вредный. Все они не вредные! Поганой бы их метлой, чтоб и духу не осталось! Он распалял себя, и чем больше распалялся, тем больше хотелось выпить.
Покружив по коридору, Федорович решительно двинулся на кухню. Хрен с ним, с немцем. Жрет, поди, самогон нехристь, а православный тут мучайся!
Шанце сидел в своей каморке на койке. У ног его стояли две бутылки, порожняя и ополовиненная. Рядом - стакан да тарелка с соленым огурцом. Оловянные глаза повара глядели в одну точку перед собой, длинные опущенные руки чуть не доставали до полу, нос свисал на подбородок. На вошедшего дьякона Шанце не обратил внимания, даже не шевельнулся.
Федорович постоял в дверях, потом прикрыл их за собой, чтобы поварихи не любопытствовали.
– Шанца… - он кашлянул вежливо.
Немец не пошевелился.
– Шанца, - позвал он громче и пощелкал себя пальцем по шее. - Налей мих, их… - Он показал пальцем на бутылку.
Шанце шевельнул носом.
Федорович подошел поближе, присел на корточки, налил самогону в стакан до половины и посмотрел на повара. Тот не двигался. Тогда дьякон долил до края и выпил залпом.
– Ну и надрался ты, - сказал он немцу. - Сидишь тут, похлебываешь, а там - людей вешают! Соображаешь? - Он обвел пальцем вокруг шеи, поднял его от затылка вверх и, для пущей убедительности, высунул язык.
Шанце внезапно шарахнулся от него, ударился головой о стену, крикнул сдавленным голосом:
– Нейн, нейн!… - и закрыл лицо руками.
– Ух ты, немец-перец! - осерчал Федорович и, раскрутив в бутылке оставшийся самогон, решительно вылил его себе в глотку. Погрозил повару пустой бутылкой. - Всех бы вас!…
Шанце качнулся вперед, уронил руки, словно подставлял себя под удар, покорялся. По щекам его текли слезы.
– У-у… - промычал Федорович, бросил бутылку к ногам немца и вышел. В коридоре он чуть не столкнулся с хозяйкой. Носит ее нечистая! Но фрау не заметила дьякона.
Гертруда Иоганновна застала Шанце в той же позе, в которой его оставил Федорович: руки свисали, из оловянных, остановившихся глаз текли слезы. На полу валялись бутылки.
– Что это значит, Шанце? - спросила она строго. - Вы на службе. Куда девалась ваша хваленая немецкая аккуратность?
– Не… не-мецкая ак… ак-куратность, - Шанце икнул, подавился словом. - Не… немецкая ак-ку-рат-ность… - из груди его вырвались хриплые, клокочущие звуки, плечи дрогнули, нос опустился на подбородок.
Гертруда Иоганновна догадалась, что он смеется.
– Хе… ха… не-мецкая… хо… ак… ак…
– Прекратите, Гуго! - прикрикнула Гертруда Иоганновна.
Шанце отшвырнул ногой пустую бутылку, она завертелась и жалобно звякнула в углу. Оперевшись длинными руками о край койки, он поднялся, длинный, всклокоченный. Его шатнуло, но он устоял.
– Не… не-мецкая ак-курат-ность… Именно, фрау, - язык не слушался, Шанце заставлял его ворочаться. - Доски надо острогать. Виселицы про-ну-ме-ровать… Номер один… номер два… номер три… Немец-кая ак-ку-ратность… За веревку платит повешенный… Ведь он пользуется веревкой… Он пользуется!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84