Какой тяжелый платок... Да ведь это батькин подарок!
Не вдруг решается Шурка осмотреть сверток. Даже сердито думает: "Не швырнуть ли его на двор, в навоз?"
Побеждает любопытство.
Сверток оттягивает вытянутую руку, точно камень. Он с неровными, острыми углами, заманчиво перевязан синей ленточкой... Нож? Коробка леденцов? Оловянные солдатики?
Уголок свертка прорывается как будто сам. Черная дырка вороненого ствола смотрит на Шурку глазным зрачком.
Вот так коробка с леденцами!
Пальцы рвут, зубы грызут ленту...
- Пугач!
Он лежит на горячей Шуркиной ладони, этот почти всамделишный револьвер, черный, с курком и страшенным дулом. Рукоятка в пупырышках, чтобы, когда целишься, палец не дрогнул, не соскользнул; она заканчивается кольцом - хоть сейчас на ремень вешай пугач. По бумажным лоскутьям рассыпались грозные пробки, набитые селитрой. Неплохой все-таки человек батька - даже клеенчатую кобуру не позабыл, купил.
Пробка туго забита в ствол, курок взведен, глаза зажмурены. Прыгающий указательный палец ощупью находит и нажимает спуск...
Гремит выстрел.
Испуганные куры с истошным кудахтаньем летят со двора на улицу. Встревоженное лицо матери показывается на лестнице.
- Ты что там разбил, негодяй?
- Пугач! - визжит в восторге Шурка. - Тятя пугач привез... важнецкий!
- Ну вот, а ревел... бессовестный! - улыбается мать, поняв, в чем дело. - Лазь, кажи своему Яшке. Он все окна протер носом, тебя ожидаючи.
Глава XVIII
ИНТЕРЕСНЫЕ РАЗГОВОРЫ
Вечером Шурка отправился с отцом на Волгу купаться. Он примирился с мыслью, что ружья ему не видать как собственных ушей, нацепил к ремешку пугач и, грозно и счастливо посматривая по сторонам, очень жалел, что по дороге не встречаются знакомые ребята.
Они пересекли наискось Барское поле, вышли тропой к сельским приречным полосам. Заходящее солнце окрасило льны, травы и овсы багрянцем. Поле горит, как пожарище. Оно обрывается под гору, словно тухнет там, густо осыпав сизым пеплом вечерней тени крутые скаты. На лугу, под солнцем, трава снова вспыхивает багряно-зеленым огнем. За кустами серебристого ивняка, в песчаных отмелях и каменных грядах покоится неподвижная Волга, как второе небо.
Длинный лиловый человек шагает впереди Шурки, в точности проделывая все его движения. Вечер теплый, тихий, росистый.
- Хорошо... Эк, простор-то, честная мать! В раю живете... А-ах! восклицает отец, шумно вздыхая и оглядываясь. - Кабы землицы поболе, ни за какие коврижки в Питер не поехал...
- Питер больше нашей деревни?
- Ну, сказал! Тысячу деревень поместишь - и еще свободное место останется. Город, одним словом.
Шурка пробует представить себе тысячу деревень, соединенных вместе, и не может. Он знает счет только до тридцати, и тысяча для него так же велика, как этот простор полей, лесов, деревень, раскинувшийся на все четыре стороны. И везде дома, дома, дома... Год пройдешь - и все дома будут попадаться навстречу. Наверное, и небо там нигде не падает на землю - трубы подпирают его, как столбы. Похоже на дремучий лес, вроде Заполя. Может, там и волки водятся. Ну, не волки - бродячие собаки, они завсегда бешеные...
Озноб пробегает по Шуркиной спине.
- Страшно, тятя, в Питере?
- Почему страшно?
- А заблудишься!
Густые брови отца срастаются на переносье. Он поправляет под мышкой мыло и мочалку, завернутые в чистое полотенце, молчит. Потом, сморщившись, проводит ладонью по лицу, словно смахивает что-то неприятное, липучее, как паутина.
- Бывает... спервоначалу, - глухо говорит он, закуривая. - Д-да... бывает. А потом - ничего. Привыкнешь... Человек, брат, ко всему привыкает. Можно к городовым обратиться, которые на перекрестках стоят вроде сторожей. Только, брат, подходи к ним чинно-благородно. Иначе взашей получишь. Стро-огие господа... Опять же фонари, почитай, у каждого дома, и улицы названия имеют.
- Фамильи? - удивляется Шурка.
- Именно. Дворник спросит: "Куда тебе?" Туда-то, мол, на Выборгскую сторону. Ну и укажет прямой путь-дорогу... А то, ежели деньгой богат, после получки, допустим, на конку сядешь, барином. Кондуктор тебе билет даст, зараз и довезут до дому.
- Как по чугунке, да?
- Вроде. Одна разница - заместо машины тянут вагон лошади.
- Они ученые, тятя, лошади? Дорогу по вывескам знают?
- Чудак! - улыбается отец. - Да самые обыкновенные - сивые, карие... Кучер лошадьми правит.
- С кнутом, нет?
- С кнутом... Только теперь ходят вагоны без лошадей, трамваями называются... По проволоке.
- Почему по проволоке? И не падают? А проволока на столбах?
Ему хочется проникнуть в неведомый, заманчивый мир Питера, в котором все не так, как в деревне, - стулья и те на колесиках. Забегая вперед и глядя отцу в лицо, Шурка выпытывает настойчиво. Отец же начинает отвечать неохотно, он все смотрит по сторонам, щурится и потирает руки, будто они у него озябли.
- Смотри! - восклицает он, хлопнув ладонями. - Бабья радость зацвела.
- Кто?
- Лен, говорю, цветет. Ишь голубоглазый... зажмурился!
- А почему зажмурился?
- Лен всегда на ночь глаза закрывает, ровно человек, - оживленно объясняет отец.
- Зачем?
- Ну как зачем? Спать... Вот солнышко завтра обогреет, цветок и распустится, словно проснется... Красота-то кругом какая, батюшки! А овсы... Фу-ты, как прут!
Отец бежит поперек полос, наклоняется, что-то рвет, нюхает и вновь бежит. Шурка еле поспевает за ним. Ему жарко, и он не понимает состояния отца.
"И чего он по полю носится, как маленький! - думает Шурка с досадой. - Скорей бы на Волгу, купаться".
Вдруг отец останавливается. Под ногами у него ленточка позолоченного солнцем льна. Она пролегла дорожкой между широченным загоном картофеля с могучей зеленой ботвой и полосой колосящегося жита. Не останавливаясь, Шурка легко перескакивает эту льняную, с колючим осотом тропу.
- Никак, наша... полоска? - нерешительно бормочет отец, осторожно сдвигая ноги, чтобы не помять лен. - Упоминаю, она самая, - раздувает он в улыбке кошачьи усы. - Вот этот загон с картошкой - Устина Павлыча Быкова, а жито - Апраксеино... Наш ленок, точно. Реденько посеяла мамка, плешь на плеши.
- Дед Антип сеял, - вспоминает Шурка.
Отец с силой рвет куст осота. Хлещет им себя по вздрагивающим коленям.
Сухой комок земли попадает Шурке в бровь.
- Испортил полосу, шатун глухой. Чужое, не жалко... А за работу, поди, огреб!.. Эх, земля-матушка, хозяина у тебя нет! Кабы я пахал да кабы я сеял... нешто такой срам уродился бы?
Он долго и жалобно приговаривает, садится на корточки и четвертями меряет ширину полоски. Шурка видит, как отцова шея, туго стянутая воротом рубахи, наливается темной кровью. Отец ползет на карачках к Быкову загону, обмеривает и его.
- Га-ди-на! - шепчет он, бранясь. - Целую четверть отхватил... Больше: пять вершков. Ах ты!.. Мало тебе шести душ, ворище!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82