- И всего-то навез, милые вы мои, всего-то навез... Одного чаю три фунта. Сахару пудовик, окромя лампасеи... Пшена там, селедок... Лаврового листу, почитай, целый веник. Я его спрашиваю: "Миша, батюшко, да почто же столько лаврового листу?" А он говорит: "Мамаша, в кажинном кушании должон быть лавровый лист. Не могу кушать без запашистого аромату..." - "Так неужто, - говорю, - и в хлеб лавровый лист класть?" - "В хлеб, слышь, можно не класть, а во все остальное - обязательно!"
Бабы удивляются, ахают. Марья Бубенец, жившая, как знает об этом Шурка, когда-то в городе, пояснила: точно, лавровый лист завсегда кладут в господское кушанье.
- Господин! Господин! - радостно подхватывает бабка Ольга, и даже слеза у нее навертывается от удовольствия. - Пальцев не видать, одни кольца золотые нанизаны. Каменья на них так и горят... И нинжаков, трахмале этих самых - сундук набит, крышка не затворяется... Полсапожки мне привез новехонькие, складные. Опять же на два платья и полушалок... Лег отдохнуть и под голову кошель положил, что твоя торба... А уж сколько в нем, в кошеле, не сказывал. Должно, много... - Она засмеялась и опять прослезилась. - Ой, Миша, батюшко! Четыре года весточки не слал, а тут прикатил на тройке. Порадовал мать-старуху... Гляжу в окошко и глазонькам своим не верю: мой али не мой?.. Ну, чисто инператор!
А в избе все причитает Аграфена, и слышен на улице ее тонкий, щемящий сердце плач:
Попроси ты господа бога
Да возьми-ка нас, несчастных, к себе
На житье, на вековечное...
Шурка поражен. Мужики и бабы на бревнах точно оглохли. Они толкуют про свое, словно и не умер дядя Игнат. Те, что выходят из избы, поначалу будто сумрачные, печальные, но, присев на бревна, повздыхав, вступают в беседу и очень скоро как ни в чем не бывало чешут языками и даже смеются.
- Ты, известно, разливная душа, - говорит Ваня Дух, сердито косясь на дядю Осю. - Удочки, грибы... От такой заботы эвон шея-то... как зарево.
- У всякой охоты свои заботы, - отшучивается дядя Ося, попыхивая трубочкой. - Вот ты, Иван, к примеру, от заботы почернел... а не шибко разбогател.
- Хо-хо! Поддел! - грохочут мужики.
- Я в худых лаптях не хожу, - огрызается Ваня Дух, торопливо отходя от бревен.
- Э-э! - зевнул дядя Ося, почесывая свою медную круглую бородку. Что худые, что новые - одинаково лапти.
- За нас питерщики в лакированных голенищах щеголяют, - говорит кто-то из мужиков.
- Особливо, которые домой прут с "березовым кондуктором"!*
Мужики, смеясь, заерзали на бревнах. Глухой Антип закивал лысиной. А Косоуров, седой, грустный, тихонько вздохнул. Шурке известно - это он, кабатчик Косоуров, прикатил нынче из Питера пешедралом на кривых ногах, точно на колесах, и вшей на нем, говорят, было видимо-невидимо, три дня подряд в бане у Солиных парился, а рубаху его и портки Косоуриха сожгла в печи.
- При нашей земле из лаптей не вылезешь, это верно, - говорит Косоуров, покашливая. - Издыхай либо в петлю полезай.
- Поклонись барину, - насмешливо советует дядя Ося, - может, он раздобрится и отвалит тебе, мытарю, свое поле. Али поп... Зачем ему земля? Его бог прокормит.
- Какое там поле! - оживились мужики, перебивая. - Хоть бы луг волжский вернуть. Ведь луг-то наш был!
- Был, да сплыл.
- Кто - косить, а мы - сена просить.
- За свои, за кровные...
- Почем-то управляло сдерет нонче за луг?
- Глебовские как бы не перебили. Чу*, ходили намедни* в усадьбу, торговались.
- Поторгуем мы им... чем ворота запирают!
Матвей Сибиряк, тихий, рябой плотник, вмешался в разговор.
- Хороша земля в Сибири, - сказал он и причмокнул. - Сдобна-а... Хоть пироги из нее пеки.
Пуще прежнего заерзали на бревнах мужики, громко засмеялись.
- Что ж ты, переселенец, лататы из Сибири задал?
- Без пирогов!
- Какое... без штанов!
Матвей молчит, рассматривая свои большие, как лопухи, ладони в мозолях. Шурка знает от матери, что Матвей продал корову, лошадь, дом, уступил лавочнику Быкову свои полдуши* земли и подался с семьей в Сибирь, на богатые хлеба. Года полтора от него не было ни слуху ни духу; думали хорошо уселся на новых местах, знаться не желает, как вдруг Матвей вернулся обратно и добро свое притащил со станции в одном узлишке на плече.
Он поселился теперь у глухого Антипа, перебиваясь плотницкими поделками. Мужики говорят, что у него золотые руки. Но это неправда. Руки у Матвея Сибиряка обыкновенные, жилистые и рябоватые, только не от оспы, как лицо, а от несмываемых пятен еловой и сосновой серы. Руки пахнут хорошо, но золота на них не видать.
- Вот те и сдоба... довела до гроба! - зубоскалили мужики. - Зато в Сибири побывал, сладкого куска попробовал.
Дядя Ося выбил трубочку, потянулся и равнодушно махнул рукой:
- Как ни живем - все равно помрем.
- Д-да...
- Игнат-то старался... а теперь ему ничего не надо...
Мужики замолчали, полезли за кисетами.
И Шурке вдруг показалось, что говорили и смеялись мужики только для того, чтобы не думать о дяде Игнате. Шурке опять становится страшно, потому что он тоже хочет не думать, а все думает, и в ушах у него не умолкает тоскливый вой горбатой Аграфены. Почему-то Шурке сейчас жалко и Аграфену, и мужиков, которые, насупившись, дымят цигарками, и самого себя, и Яшку, а пуще всего - Катьку. Он слышит за спиной ее прерывистое дыхание, ему хочется обернуться, сказать Катьке что-нибудь ласковое, но он стыдится делать это при Яшке и Кольке.
- Вот, мытари, какие дела! - заключает дядя Ося, слезая с чурбана и подбирая свое рыбацкое добро. Он посмеивается, точно знает что-то такое, чего не знают мужики, и таит от них самое главное.
- Это кто бы говорил, да не нам бы слушать... Ха! Ай, земли-ста нам! Ай, поболе!.. А ее надобно человеку три аршина.
- До трех аршин еще прожить надо.
- Ну и живи, не горюй.
- По-твоему нешто? Жену по хозяйству запрячь, а самому на Волгу.
- Чем плохо?
- Надо бы хуже, да нельзя... В пастухи вот на место Сморчка разве.
Дядя Ося повесил ведро на удочки, сердито вскинул их на плечо.
- Тьфу! Сморчок счастливей вас, дураков, живет: кнутом щелкает да в дудку играет.
Шурка тронул локтем Яшку.
- Пойдем.
- Обожди, - шепнул тот. - Никак, Саша Пупа идет...
От станции по шоссейке брел маленький пузатый мужик, босой, в меховой папахе и в полушубке внакидку. Его так и мотало из стороны в сторону. Марье Бубенец из-за баб он не был виден, и она, посиживая на бревнах, трещала сорокой:
- Да такому жениху нигде отказу не будет. Женишок - не грибок, в лесу не родится... Да за такого каждая девка, перекрестясь, пойдет... Ай, право, пойдет! - Тут она глянула на шоссейку и вскочила: - Хлебы забыла в печи... Побежать вынуть скореича... Фу-ты, пропасть, посидеть некогда!
Она шмыгнула в переулок, но Саша Пупа уже заметил ее, попробовал бежать за ней, споткнулся и упал.
- Стой, стерва! - закричал он, уронил полушубок и пополз на карачках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82