Трое суток ведь так простоял, не шелохнулся. Только глазами водит, да ноздри так и трепещутся, так и дрожат. Прижался я к нему. Ах, думаю, горе-то какое! И помочь, главное, нечем. А конь-то уж больно обнадёжен – меня прямо ест глазами. Что ты будешь делать? Дёрнул я верёвку три раза, как было положено. Стали меня подымать. А конь!.. Как увидел, что я ухожу и опять его одного бросаю, повернул за мной морду, слезы в глазах и хрипит – зовёт: помоги, мол, брат, не уходи, не дай замёрзнуть живому!..
Соня отвернулась. Юля прижала руками наброшенный на лицо фартук. Наташа совсем близко подошла к рассказчику, гладила его колено маленькой загорелой ручкой и шептала:
– Ну, а потом… потом чего?..
– Наверху обступили меня киргизы. Почему, дескать, ты не снял седла и вьюк не захватил с собой? Тут меня разобрало. Тварь живая, может, говорю, погибает, а вы с седлом пристаёте! Коня выручить беспременно, говорю, надо. Трясут головами: «Ой, бой! Как можно, никак этого не можно. Провалился, жеребец – пускай там и сдыхает. Человек дороже коня». Они своё, а я своё. Тут вызвался киргиз – лихой джигит – спущаться со мной. Взяли досок, кошму – и айда. Насилу опять разыскали. Не позвал бы конь – прошли бы мимо. Шибко уж белый он – в снегу вовсе теряется…
Казак замолчал и завозился с табаком и бумагой. Но скрученная цигарка так и осталась незаклеенной, потому что все наперебой заторопили его вопросами:
– Ну что же, вытащили вы его из пропасти?.
– Как же вам удалось, а?
– И что же он, правда живой?
– Трое суток во льду! Шутка ли дело!
– Я и сам не надеялся. Да ведь вот удалось – вытащили. Обернули его войлоком, обвязали арканом, доски под живот подвели – и айда… Тянули, тянули… и вытянули. Размотал я верёвки. Из тюка сразу – пар. Чубарый отогрелся, вспотел, шерсть на нём закурчавилась. Лежит весь мокрый, слабый и головы поднять не может! Схватил я бутылку водки и ему в рот – раз! Выпил Чубарый – головой только замотал. Прикрыл его снова кошмами. Стонет лежит. Киргизы все в одну душу: околеет конь. Всё едино, говорят, сдохнет. А я говорю: дайте срок – отдышится. Оно по-моему и вышло. Отдышался…
Казак широко улыбнулся. Наташа снова ласково погладила его по колену.
Чубарый не мог поднять головы и долго не притрагивался к еде. Но потом, когда он обсох, у него проснулся волчий голод. Ему дали немного овса. Натаяли в казанке снега и напоили тёплой водой. Потом поставили на ноги. Он не мог переступать и всё валился на бок. С него сняли тяжёлый вьюк и седло и, подпирая, поддерживая со всех сторон, потихоньку сводили с горы.
Через каждые десять-пятнадцать шагов Чубарый падал. Ему давали полежать, потом снова поднимали и так, почти на руках, вели дальше. Каждый шаг от своей ледяной могилы Чубарому приходилось брать с бою. Ледник остался позади. До жилья было уже недалеко. Но киргизы выбились из сил и решили оставить лошадь на дороге.
Снова жизнь Чубарки висела на волоске. Ночью больную, беспомощную лошадь, конечно, заели бы волки. В это время сквозь верхушки ёлок полыхнул огонёк, и осипшая киргизская собака простуженно залаяла невдалеке.
Из аула спешила подмога.
– Живой! – послышались восклицания. – Неужели живой?!
– Живой, живой! Вытащили живьём из могилы.
Ещё несколько сотен неверных, дрожащих шагов – и Чубарый тяжело рухнул возле кибитки.
У костров забегали люди. Подбежали кудлатые, оборванные щенки и с ворчаньем обнюхали коня. Мимо с тревожным фырканьем и ржаньем пронеслись лёгкие тени кобылиц.
А Чубарый лежал, вытянув на ласковой траве свою большую простуженную голову, и трудно, хрипло стонал.
Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой приходили о нём вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить, Чубарый заржал.
Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной радостью.
– Чубарку приведут завтра утром, – услышали мы однажды за обедом.
– Конюшню для него мы уже давно приготовили, – поспешно заявила Соня.
Отец мельком взглянул на неё и как-то невесело усмехнулся.
Несколько дней назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубарому.
– Ничего не осталось от прежней лошади. Это теперь какой-то живой укор совести, – проговорил он как-то непонятно.
Потом Наташа приставала с расспросами:
– Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил – укор у него какой-то.
– Укор совести, – поправила Юля. – Нет, просто лёгкое у него одно выболело. Он примёрз боком к стенке ледника – оно и простудилось. А потом вовсе выболело. Нужно два, а у него только одно лёгкое осталось.
– А укор?
– Ну что – «укор»? Что ты повторяешь чужие слова?.. Соня! А, Соня! Разве укор совести – болезнь?
– Конечно, болезнь. Ещё как страдают от этого.
– И Чубарка тоже страдает?
– Кто?
– Чубарка.
– Тьфу, глупые какие!
Она возмущённо повернулась ко мне и сказала про Наташу:
– И всё это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.
Мы всегда немножко гордились Чубарым.
И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.
– Вот у нас лошадь, – говорили мы на посёлке, – трое суток в ледяной трещине – и хоть бы что? Одно лёгкое только начисто выболело. Завтра Чубарика нашего приведут. Идёмте встречать его с нами!
После таких разговоров утром к нам присоединилась целая ватага ребят.
Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка:
– Другим лошадям тяжело, а ему всё нипочём! Да вот вы сами увидите.
Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачёвской аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и повернули домой.
По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, кавалькадами по пять-десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах-аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой, захудалой клячонке, а рядом его жена – маржа – на корове. У маржи на руках ребёнок, а у коровы к хвосту привязан телёнок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребёнок и телёнок ревут что есть силы, стараясь перекричать друг друга.
Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.
– Нет, сегодня его не приведут, – решили мы наконец и отправились домой.
– Не приведут его сегодня! – закричали мы, входя в калитку сада.
– Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали небось?
– Как!.. Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В конюшне?
От нетерпения мы никак не могли отложить тяжёлый засов. Толкались, мешали друг дружке.
– Пусти – я…
– Стой-ка, ты не так…
– Дайте-ка я лучше попробую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Соня отвернулась. Юля прижала руками наброшенный на лицо фартук. Наташа совсем близко подошла к рассказчику, гладила его колено маленькой загорелой ручкой и шептала:
– Ну, а потом… потом чего?..
– Наверху обступили меня киргизы. Почему, дескать, ты не снял седла и вьюк не захватил с собой? Тут меня разобрало. Тварь живая, может, говорю, погибает, а вы с седлом пристаёте! Коня выручить беспременно, говорю, надо. Трясут головами: «Ой, бой! Как можно, никак этого не можно. Провалился, жеребец – пускай там и сдыхает. Человек дороже коня». Они своё, а я своё. Тут вызвался киргиз – лихой джигит – спущаться со мной. Взяли досок, кошму – и айда. Насилу опять разыскали. Не позвал бы конь – прошли бы мимо. Шибко уж белый он – в снегу вовсе теряется…
Казак замолчал и завозился с табаком и бумагой. Но скрученная цигарка так и осталась незаклеенной, потому что все наперебой заторопили его вопросами:
– Ну что же, вытащили вы его из пропасти?.
– Как же вам удалось, а?
– И что же он, правда живой?
– Трое суток во льду! Шутка ли дело!
– Я и сам не надеялся. Да ведь вот удалось – вытащили. Обернули его войлоком, обвязали арканом, доски под живот подвели – и айда… Тянули, тянули… и вытянули. Размотал я верёвки. Из тюка сразу – пар. Чубарый отогрелся, вспотел, шерсть на нём закурчавилась. Лежит весь мокрый, слабый и головы поднять не может! Схватил я бутылку водки и ему в рот – раз! Выпил Чубарый – головой только замотал. Прикрыл его снова кошмами. Стонет лежит. Киргизы все в одну душу: околеет конь. Всё едино, говорят, сдохнет. А я говорю: дайте срок – отдышится. Оно по-моему и вышло. Отдышался…
Казак широко улыбнулся. Наташа снова ласково погладила его по колену.
Чубарый не мог поднять головы и долго не притрагивался к еде. Но потом, когда он обсох, у него проснулся волчий голод. Ему дали немного овса. Натаяли в казанке снега и напоили тёплой водой. Потом поставили на ноги. Он не мог переступать и всё валился на бок. С него сняли тяжёлый вьюк и седло и, подпирая, поддерживая со всех сторон, потихоньку сводили с горы.
Через каждые десять-пятнадцать шагов Чубарый падал. Ему давали полежать, потом снова поднимали и так, почти на руках, вели дальше. Каждый шаг от своей ледяной могилы Чубарому приходилось брать с бою. Ледник остался позади. До жилья было уже недалеко. Но киргизы выбились из сил и решили оставить лошадь на дороге.
Снова жизнь Чубарки висела на волоске. Ночью больную, беспомощную лошадь, конечно, заели бы волки. В это время сквозь верхушки ёлок полыхнул огонёк, и осипшая киргизская собака простуженно залаяла невдалеке.
Из аула спешила подмога.
– Живой! – послышались восклицания. – Неужели живой?!
– Живой, живой! Вытащили живьём из могилы.
Ещё несколько сотен неверных, дрожащих шагов – и Чубарый тяжело рухнул возле кибитки.
У костров забегали люди. Подбежали кудлатые, оборванные щенки и с ворчаньем обнюхали коня. Мимо с тревожным фырканьем и ржаньем пронеслись лёгкие тени кобылиц.
А Чубарый лежал, вытянув на ласковой траве свою большую простуженную голову, и трудно, хрипло стонал.
Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой приходили о нём вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить, Чубарый заржал.
Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной радостью.
– Чубарку приведут завтра утром, – услышали мы однажды за обедом.
– Конюшню для него мы уже давно приготовили, – поспешно заявила Соня.
Отец мельком взглянул на неё и как-то невесело усмехнулся.
Несколько дней назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубарому.
– Ничего не осталось от прежней лошади. Это теперь какой-то живой укор совести, – проговорил он как-то непонятно.
Потом Наташа приставала с расспросами:
– Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил – укор у него какой-то.
– Укор совести, – поправила Юля. – Нет, просто лёгкое у него одно выболело. Он примёрз боком к стенке ледника – оно и простудилось. А потом вовсе выболело. Нужно два, а у него только одно лёгкое осталось.
– А укор?
– Ну что – «укор»? Что ты повторяешь чужие слова?.. Соня! А, Соня! Разве укор совести – болезнь?
– Конечно, болезнь. Ещё как страдают от этого.
– И Чубарка тоже страдает?
– Кто?
– Чубарка.
– Тьфу, глупые какие!
Она возмущённо повернулась ко мне и сказала про Наташу:
– И всё это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.
Мы всегда немножко гордились Чубарым.
И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.
– Вот у нас лошадь, – говорили мы на посёлке, – трое суток в ледяной трещине – и хоть бы что? Одно лёгкое только начисто выболело. Завтра Чубарика нашего приведут. Идёмте встречать его с нами!
После таких разговоров утром к нам присоединилась целая ватага ребят.
Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка:
– Другим лошадям тяжело, а ему всё нипочём! Да вот вы сами увидите.
Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачёвской аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и повернули домой.
По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, кавалькадами по пять-десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах-аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой, захудалой клячонке, а рядом его жена – маржа – на корове. У маржи на руках ребёнок, а у коровы к хвосту привязан телёнок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребёнок и телёнок ревут что есть силы, стараясь перекричать друг друга.
Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.
– Нет, сегодня его не приведут, – решили мы наконец и отправились домой.
– Не приведут его сегодня! – закричали мы, входя в калитку сада.
– Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали небось?
– Как!.. Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В конюшне?
От нетерпения мы никак не могли отложить тяжёлый засов. Толкались, мешали друг дружке.
– Пусти – я…
– Стой-ка, ты не так…
– Дайте-ка я лучше попробую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42