Киргиз видел, как большая снежная оплывина исчезла в глубине трещины. При вспышках молнии он не мог разглядеть всего хорошенько и решил, что оба погибли – и лошадь и всадник.
Он слез с седла, сел на снег и заплакал.
Неизвестно, долго ли прогоревал бы он тут над пропастью, если бы не заметил, что лошадь его отошла на несколько метров. Он пополз за ней на четвереньках. Лошадь опустила голову и, нюхая дорогу, осторожно шла вперёд. Киргиз где ползком, где дрожащими от страха ногами пробирался за ней.
Вот и конец снегу. Лошадь остановилась и оглянулась. Киргиз поймал поводья, влез на седло. Через два часа он сидел у жаркого очага в кибитке верхнего аула и рассказывал о том, как шайтан унёс в пропасть лесничего.
Молния, блеснувшая в момент гибели Чубарого, погасла. Наступила продолжительная темнота. Отец поднялся и напряжённо вглядывался туда, где только что билась несчастная лошадь.
– Не может быть, не может быть… – громко твердил он сам себе. – Какой умница!.. Как он упорно боролся, чтобы спасти жизнь себе и мне…
И с надеждой он ждал новой молнии. Вот сейчас она блеснёт, и он снова увидит Чубарого. Надо только постараться поддержать его за повод. И он выкарабкается… наверное выкарабкается.
Молния ракетой взвилась в небе. И отец увидел… тёмную пропасть и белый столб взлохмаченного снега, который плясал над Чубаркиной могилой.
Один в разбушевавшемся леднике…
При первых же шагах он провалился в яму: вокруг намело огромные сугробы.
Собрав все силы, он засвистел и закричал леснику:
– О-го-го-го-гоооу!..
Прислушался. Буран заревел сильнее.
«Нет, где уж тут! Может, он и близко, да разве тут услышишь!»
Он почувствовал озноб, нахлобучил поглубже ушастую шапку. Пальцы закоченели и не сгибались. Нестерпимо захотелось закутаться в шубу, лечь на снег и заснуть. Но он превозмог это желание и двинулся в путь, разговаривая и споря сам с собой. Спотыкался, падал, увязал в сугробах. Вставал и снова шёл всё дальше и дальше, не зная, куда идёт.
Длиннополый тулуп путался в ногах. Отец скоро устал, запыхался и вспотел. Добравшись до камней, он уселся, чтобы отдохнуть и покурить. Но табак и трубка были на седле, на лошади, а лошадь…
«Что же это такое?! Не бред ли, не дурной ли, кошмарный сон?! Чубарый спас мою жизнь… Нет, он не может погибнуть…»
В отчаянии он затряс головой. Схватил горстью снег, сделал несколько глотков и поднялся. Лицо горело, голова была лёгкая, а ноги ныли от усталости.
Яркое горное солнце. Жгучий ветер с ледников. Оранжевые альпийские маки под синим небом.
Двое киргизов слезли с коней и наклонились над человеком, спавшим на камне.
«Что за человек? Откуда он? Где его лошадь, оружие?» – вертелось у каждого на языке. Но, верные своим обычаям, киргизы, казалось, не удивлялись. Они присели на корточки, не торопясь достали из-за пазухи флакончик с жевательным табаком, закинули по щепотке за губу и поглядели друг на друга. Суетиться, проявлять любопытство неприлично взрослому мужчине. Киргизы молча сосали табак, цыкали слюной в сторону и раздумывали.
В это время подъехал новый всадник – высокий, костистый старик. Он ночевал в ауле, куда забрёл лесник, и слышал его рассказ.
– Это лесничий, – догадался подъехавший. – Так он, значит, спасся? А там из аула джигиты поехали, чтобы вытащить его тело из пропасти. Вставай, джолдаш!* Нельзя спать на солнце!
></emphasis> * Джолдаш – товарищ. (кирг.)
Отец с трудом поднял голову. Ах, как она гудела! В ушах прямо стон стоял. Он тупо оглядел всех и снова улёгся. Тогда старик взял его за плечи, поднял, посадил на свою лошадь и к ночи доставил к нам домой.
Прошло около месяца. Отец выздоровел. После тяжёлой болезни выздоровление всегда радостно. Он целые дни насвистывал весёлые песни, хорошо ел, много спал и часто смеялся.
Мы с осуждением поглядывали на него.
– Смеётся, – говорили мы, собравшись за конюшней. – А зачем он лошадь сгубил? Что ему Чубарочка сделал плохого?
Один раз нам велели проветрить постели. Мы навьючились подушками и одеялами и караваном вышли во двор. Солнце палило вовсю. Подушки поджарились, словно на плите. Мы перевернули их на другую сторону и хвалились, кто лучше проветрил.
– Моя горячее всех! – кричала Наташа. – Вот попробуй-ка, сядь-ка. Прямо… встанешь.
Она садилась, вскакивала и предлагала нам делать то же.
– А я свою ещё выхлопаю палкой, чтобы не было больше микробов.
Палки дружно захлопали.
– Ну вот, после такой работы уже не выбьешь пылинки.
– А это мы поглядим.
Я размахнулась.
Одновременно с хлопком раздался отчаянный крик Юли:
– Не смей биться! По голове меня прямо…
– Чего же ты подходишь сзади?
– А чего ты размахиваешься?
– Так я ж не видела.
– «Не видела»! А ты бы посмотрела.
– Что ж нам теперь делать? Голову закинь назад, а то кровь очень…
При виде крови Юля принялась громко плакать.
В это время из-за угла вылетела Соня.
– Не реви, постой, – торопливо сказала она Юле. – Там про Чубарого новости. Казак-объездчик там, на крыльце, рассказывает.
И она исчезла, подхватив Наташу.
Про Чубарого? Новости? Какие же про него могут быть новости?
Я пожала плечами.
Юля вытерла фартуком глаза и распухший нос. Мне очень стало неприятно, что у нас так нехорошо получилось. Я извинилась, и мы, помирившись, побежали к дому.
Объездчик уже начал рассказывать. Шапка на затылке, ружьё поставил между колен; разгорячился, размахивает руками. А все слушают внимательно, смотрят ему прямо в рот.
– Тише, – говорят нам, когда мы, запыхавшись, подбегаем, – это про Чубарого.
– Ну вот, значит, выпил я для храбрости водки, скидаю полушубок и говорю: «Ну, вы своего шайтана боитесь, а мне на шайтана начхать. Да и нет их вовсе, шайтанов ваших. Вяжите, айдате, мне под грудями аркан и спущайте. И уж будьте надёжны: и вьюк, говорю, и седло – всё в аккурат представлю». Ну, а киргизы – они, конечно, рады. Потому им спущаться по их суеверию боязно. Обвязали они меня всего вдоль и поперёк и спущают. Качусь я по льду. Крутизна – смерть! Эх, думаю, отпустят аркан – поминай как звали! Вниз лучше и не смотреть: конца-краю никак не видать. Бездонная, словом сказать, пропасть. Треплюсь я себе, как червяк, на верёвочке… Вдруг – стоп!.. Льдина одна, здоровенная, выперлась боком, на манер полочки, и дорогу мне загораживает. Стал я на неё обеими ногами, огляделся и… Мать честная! Что это – ровно храп какой? Вижу, стоит он. Весь вдавился в снеговую стену. Белый, обмёрзлый. Грива, хвост – сосульки одни. Из носу тоже сосульки топорщатся. И над глазами – вместо ресниц. Стоит, на стену навалился, да так и примёрз к ней боком. А под льдиною!..
Казак зажмурился и покрутил головой.
Потом продолжал, ещё пуще разгораясь:
– И вот ведь – животная, а глядите, до чего смышлёная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42