Он уверенно завязал Лаэрте сложный узел и приладил галстук к золотой запонке, которой был застегнут высокий, открытый воротник с загнутыми наружу уголками.
В эту минуту часы в столовой пробили девять. Лаэрте подошел к окну, отодвинул кружевную занавеску и выглянул наружу. Улица была безлюдна. В домах горел свет, но они казались пустынными, кроме лавки итальянца, откуда слышались голоса. Молодой человек, разочарованный, собирался было отойти от окна, но вдруг в тишине услышал звуки флейты и увидел приближавшихся музыкантов. Неся под мышкой инструменты, они поднимались на холм, к дому сеньора Нунеса. За несколько метров до двери они остановились у фонаря, о чем-то переговорили между собой и неожиданно заиграли вальс.
Тихая улица сразу оживилась; открылись окна, отовсюду стали выглядывать любопытные женщины. Сбежавшиеся ребятишки окружили музыкантов. Последним появился малый лет десяти-одиннадцати, который, очевидно, был вожаком всех ребят Табатингуэры. Это он в день Приезда Лаэрте открыл ему глаза на то, что представляет собой Касапава. Этого мальчишку можно было встретить повсюду; товарищи звали его Калунга. «Калунга здесь, Калунга там!» Он носил короткие штаны и отцовский пиджак, доходивший ему до колен; создавалось впечатление, что под пиджаком на нем нет никакой другой одежды. На голове у него была круглая шапчонка, искусно сделанная из газетного листа. Он залихватски курил зловонную сигарету из тех, от которых дохнут птицы на лету. Время от времени Калунга спохватывался, что он продает газеты, и выкрикивал:
– А вот «Газета до Пово», «Газета до Пово»!..
Лаэрте бегом поднялся к себе наверх, чтобы закончить туалет, а тетя Синьяра, на ходу вытирая руки о передник, пошла встретить музыкантов. Она показала отведенное для них место и для воодушевления угостила их портвейном.
Начали съезжаться гости. Слышался цокот копыт, лошади тащили пролетки в гору. Появление каждой семьи встречалось бурными приветствиями. Расспросы, поцелуи, объятия…
То были друзья Алвеса Нунеса – по преимуществу консервативные деятели, пользующиеся уважением и авторитетом во всей провинции. Но были среди гостей и студенты, и литераторы, и даже лица, не получившие приглашения, которые, однако, неизбежно проникают всюду. Группа юношей – почти все республиканцы, – не желая сразу входить в дом, предпочла непринужденно побеседовать на улице при свете газового фонаря, напротив освещенных окон особняка Алвеса Нунеса. Один из них был поэт, автор поэмы «Светящееся море», очень похожий на молодого Генриха IV. Другой – славившийся своим изысканным стилем журналист, который должен был положить начало новой литературной школе. На плечах у них были короткие черные накидки с яркой бархатной подкладкой.
К этой группе молодых людей подошел Буэно, и приятели с места в карьер засыпали его вопросами о Паше.
Паша был конь, и у него была своя история.
Барон де Капанема, директор телеграфа, в прошлом профессор ботаники, однажды по просьбе Парижского ботанического сада выслал во Францию драгоценные экземпляры бразильской флоры. За это французское правительство преподнесло ему пару чистокровных арабских скакунов – кобылу и жеребца. Позднее барон подарил жеребенка от этой породистой четы своему другу, инженеру Жанакопулосу, живущему в Сантосе. Инженер – друг пижамы и книг – не питал слабости к лошадям. Кончилось это тем, что он уступил подаренного ему коня Буэно де Андрада – инженеру с душой мушкетера, – который и стал повсюду разъезжать на Паше. Но содержание породистого коня обходилось дорого, он был бесполезен и дорог, как принц.
Расспросы друзей были приятны Буэно, и он, оживленно жестикулируя, начал рассказывать о частной жизни арабского скакуна.
При свете газового фонаря молодые люди шутили и смеялись.
Поэт по чьей-то просьбе начал декламировать один из своих новых сонетов.
В этот момент по мостовой прогрохотал экипаж, запряженный четверкой лошадей. Кони с разбегу остановились перед освещенной дверью. Ливрейный лакей соскочил с запяток и торжественно открыл дверцу.
Первой из экипажа вышла изящная девушка со светло-каштановыми косами, перехваченными большим бантом. Казалось, в этот вечер она впервые надела длинное платье из золотистого дамасского шелка с тремя рядами оборок; ее маленькие ножки были затянуты в шнурованные ботинки из белой лайки. Однако на самом деле она, видимо, была не такой уж скромницей, какой представлялась с первого взгляда. Девушка поздоровалась с несколькими студентами, фамильярно назвав их по имени, затем вошла в дом, где ее уже ожидала дона Синьяра с объятиями и поцелуями.
За девушкой вышла строгая тощая дама с неприветливой физиономией, в круглых очках с дымчатыми стеклами. Она, казалось, постоянно была наготове, чтобы защищать, не свою костлявую фигуру, конечно, а прелести особы, которую сопровождала. Поздоровавшись с хозяевами, обе они затерялись в толпе дам и кавалеров. И все это произошло быстрее, чем мы успели рассказать…
Последним из экипажа вышел отец девушки, высокий иностранец с седыми висками, с корректными манерами. Господин Моран, французский инженер, уже много лет жил в Бразилии, куда вместе с другими специалистами приехал по контракту для постройки газового завода. Некоторое время спустя он женился на доне Адриане де Оливейра, паулистской даме исключительной красоты и отменных душевных качеств. Господин Моран не был, однако, счастлив в семейной жизни: на следующий год он овдовел, оставшись с дочкой, которой было тогда всего несколько месяцев.
Все склонны были думать, что он женится снова. В Сан-Пауло не было недостатка в девушках, которые согласились бы выйти замуж за такого благородного и учтивого человека, к тому же обладавшего известным состоянием. Однако он выглядел грустным и держался замкнуто. Выписав из Франции сестру, старую деву, Моран поручил ей вести хозяйство и воспитывать дочь. Мадемуазель Жувина – так ее звали – прекрасно справилась со своей миссией: она стала полноправной хозяйкой дома, вскоре приобретенного Мораном, и занялась воспитанием девочки, которую растила, словно редкий цветок. Со временем девушка действительно стала цветком – красоты и ума.
Звали ее Лусила; она была Лу в семье и дона Лу – в обществе. Обычно в марте старая Жувина и дона Лу выезжали в Сантос, садились там на французский пароход и отправлялись на несколько месяцев в Марсель погостить у своих родственников. Вот откуда у этой элегантной паулистаночки и появились несколько свободные европейские манеры – и это в те времена, когда дамы не выходили одни из дому и даже не всегда получали разрешение сидеть у окна! Дона Лу представляла собой прелестное исключение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
В эту минуту часы в столовой пробили девять. Лаэрте подошел к окну, отодвинул кружевную занавеску и выглянул наружу. Улица была безлюдна. В домах горел свет, но они казались пустынными, кроме лавки итальянца, откуда слышались голоса. Молодой человек, разочарованный, собирался было отойти от окна, но вдруг в тишине услышал звуки флейты и увидел приближавшихся музыкантов. Неся под мышкой инструменты, они поднимались на холм, к дому сеньора Нунеса. За несколько метров до двери они остановились у фонаря, о чем-то переговорили между собой и неожиданно заиграли вальс.
Тихая улица сразу оживилась; открылись окна, отовсюду стали выглядывать любопытные женщины. Сбежавшиеся ребятишки окружили музыкантов. Последним появился малый лет десяти-одиннадцати, который, очевидно, был вожаком всех ребят Табатингуэры. Это он в день Приезда Лаэрте открыл ему глаза на то, что представляет собой Касапава. Этого мальчишку можно было встретить повсюду; товарищи звали его Калунга. «Калунга здесь, Калунга там!» Он носил короткие штаны и отцовский пиджак, доходивший ему до колен; создавалось впечатление, что под пиджаком на нем нет никакой другой одежды. На голове у него была круглая шапчонка, искусно сделанная из газетного листа. Он залихватски курил зловонную сигарету из тех, от которых дохнут птицы на лету. Время от времени Калунга спохватывался, что он продает газеты, и выкрикивал:
– А вот «Газета до Пово», «Газета до Пово»!..
Лаэрте бегом поднялся к себе наверх, чтобы закончить туалет, а тетя Синьяра, на ходу вытирая руки о передник, пошла встретить музыкантов. Она показала отведенное для них место и для воодушевления угостила их портвейном.
Начали съезжаться гости. Слышался цокот копыт, лошади тащили пролетки в гору. Появление каждой семьи встречалось бурными приветствиями. Расспросы, поцелуи, объятия…
То были друзья Алвеса Нунеса – по преимуществу консервативные деятели, пользующиеся уважением и авторитетом во всей провинции. Но были среди гостей и студенты, и литераторы, и даже лица, не получившие приглашения, которые, однако, неизбежно проникают всюду. Группа юношей – почти все республиканцы, – не желая сразу входить в дом, предпочла непринужденно побеседовать на улице при свете газового фонаря, напротив освещенных окон особняка Алвеса Нунеса. Один из них был поэт, автор поэмы «Светящееся море», очень похожий на молодого Генриха IV. Другой – славившийся своим изысканным стилем журналист, который должен был положить начало новой литературной школе. На плечах у них были короткие черные накидки с яркой бархатной подкладкой.
К этой группе молодых людей подошел Буэно, и приятели с места в карьер засыпали его вопросами о Паше.
Паша был конь, и у него была своя история.
Барон де Капанема, директор телеграфа, в прошлом профессор ботаники, однажды по просьбе Парижского ботанического сада выслал во Францию драгоценные экземпляры бразильской флоры. За это французское правительство преподнесло ему пару чистокровных арабских скакунов – кобылу и жеребца. Позднее барон подарил жеребенка от этой породистой четы своему другу, инженеру Жанакопулосу, живущему в Сантосе. Инженер – друг пижамы и книг – не питал слабости к лошадям. Кончилось это тем, что он уступил подаренного ему коня Буэно де Андрада – инженеру с душой мушкетера, – который и стал повсюду разъезжать на Паше. Но содержание породистого коня обходилось дорого, он был бесполезен и дорог, как принц.
Расспросы друзей были приятны Буэно, и он, оживленно жестикулируя, начал рассказывать о частной жизни арабского скакуна.
При свете газового фонаря молодые люди шутили и смеялись.
Поэт по чьей-то просьбе начал декламировать один из своих новых сонетов.
В этот момент по мостовой прогрохотал экипаж, запряженный четверкой лошадей. Кони с разбегу остановились перед освещенной дверью. Ливрейный лакей соскочил с запяток и торжественно открыл дверцу.
Первой из экипажа вышла изящная девушка со светло-каштановыми косами, перехваченными большим бантом. Казалось, в этот вечер она впервые надела длинное платье из золотистого дамасского шелка с тремя рядами оборок; ее маленькие ножки были затянуты в шнурованные ботинки из белой лайки. Однако на самом деле она, видимо, была не такой уж скромницей, какой представлялась с первого взгляда. Девушка поздоровалась с несколькими студентами, фамильярно назвав их по имени, затем вошла в дом, где ее уже ожидала дона Синьяра с объятиями и поцелуями.
За девушкой вышла строгая тощая дама с неприветливой физиономией, в круглых очках с дымчатыми стеклами. Она, казалось, постоянно была наготове, чтобы защищать, не свою костлявую фигуру, конечно, а прелести особы, которую сопровождала. Поздоровавшись с хозяевами, обе они затерялись в толпе дам и кавалеров. И все это произошло быстрее, чем мы успели рассказать…
Последним из экипажа вышел отец девушки, высокий иностранец с седыми висками, с корректными манерами. Господин Моран, французский инженер, уже много лет жил в Бразилии, куда вместе с другими специалистами приехал по контракту для постройки газового завода. Некоторое время спустя он женился на доне Адриане де Оливейра, паулистской даме исключительной красоты и отменных душевных качеств. Господин Моран не был, однако, счастлив в семейной жизни: на следующий год он овдовел, оставшись с дочкой, которой было тогда всего несколько месяцев.
Все склонны были думать, что он женится снова. В Сан-Пауло не было недостатка в девушках, которые согласились бы выйти замуж за такого благородного и учтивого человека, к тому же обладавшего известным состоянием. Однако он выглядел грустным и держался замкнуто. Выписав из Франции сестру, старую деву, Моран поручил ей вести хозяйство и воспитывать дочь. Мадемуазель Жувина – так ее звали – прекрасно справилась со своей миссией: она стала полноправной хозяйкой дома, вскоре приобретенного Мораном, и занялась воспитанием девочки, которую растила, словно редкий цветок. Со временем девушка действительно стала цветком – красоты и ума.
Звали ее Лусила; она была Лу в семье и дона Лу – в обществе. Обычно в марте старая Жувина и дона Лу выезжали в Сантос, садились там на французский пароход и отправлялись на несколько месяцев в Марсель погостить у своих родственников. Вот откуда у этой элегантной паулистаночки и появились несколько свободные европейские манеры – и это в те времена, когда дамы не выходили одни из дому и даже не всегда получали разрешение сидеть у окна! Дона Лу представляла собой прелестное исключение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43