- Напьешься, - с тихой злостью прошипела Гулечка и под столом толкнула меня ногой, - с утра-то, нет у тебя совести, Кирилл, Мефодий или как там тебя...
В эту минуту я заметил в дверях Жанну: строгая, с поджатыми губами, бледная, в несколько даже как бы траурном платье и с благородством в чертах, которое на мгновение мне показалось позаимствованным у нашей застольной старушки, она стояла, превосходно и значительно озаренная падавшими в окно лучами солнца, и напряженно смотрела на меня немигающими глазами. На меня был обращен ее взор, а не пожирал соперницу и разлучницу, меня, а не ее испепелял взгляд обманутой и оскорбленной жены. Я не в состоянии был с достоверностью рассудить, как долго она стояла там, в дверях, не замечаемая мною. Я отвлеченно помахал ей рукой и принял бутылку с ликером. Меня удивило, что Лора, с головой, казалось бы, погруженная в светлые вихри и кружева праздника, все же выкроила время оповестить ее. Еще больше меня поразило, что супруга не привела с собой моих родителей, своих верных союзников, - это было не вполне на уровне ее психологии, в анализе которой я чувствовал себя эрудитом. Но пришла она, однако, не одна. Сзади и как-то снизу вывернулся Вепрев, не то обвиваясь вокруг ее точеной фигурки, не то выбирая позицию, откуда ему будет удобнее всего взглянуть на меня с укором, с холодной осуждающей улыбкой. Жанна шла сюда не как в дом подруги, а как в логово врага и зверя, в рассадник порока и предательства, ибо я своим присутствием сделал таковым этот еще недавно тихий и мирный домик. И Жанна хотела иметь своего свидетеля и защитника. Я прослеживал от начала до конца ход мысли, который привел ее к нашему богобоязненному приятелю. Ну что ж, я помахал и Вепреву.
Эти двое, которым я доставил столько душевных и нравственных огорчений, сколотили между собой первостатейную партию и не нуждались бряцать оружием или потрясать кулаками в бешенстве полемики, чтобы произвести ошеломляющее впечатление на Лору. Несчастная и без того хлопала глазами в полном замешательстве. Она гибла в бурных водах нашего любовного треугольника, и ее взгляд тщетно искал спасение. Между тем ангелы душевной скорби и нравственного мщения не стали испытывать выносливость ее рассудка и, насытившись зрелищем моего падения (я как раз осушил рюмочку ликера и, нагнувшись к уху Гулечки, зашептал первое, что пришло на ум), упорхнули. Я отлично понимал, что в планы супруги не входило ничего иного, кроме как молча постоять в дверях олицетворением высшей справедливости, в некотором роде торжествующей, и помотать мне нервы, впрочем, если повезет, так и вынуть из меня душу. Но я не настолько опешил, чтобы не заинтересоваться, как сложится дальнейшая судьба ее великолепного союза с моим даровым благодетелем Вепревым, это занимало меня даже до горячего и остроумного желания заключить с кем-нибудь пари, предлагая руку на отсечение, что они так просто не разойдутся. Я встал, бросил на ходу Гулечке, что неотложное дело требует моего отсутствия на короткий срок, и вышел из комнаты.
Не давая им знать о себе, я шел за ними на почтительном расстоянии, и воображение рисовало мне, как я разыгрываю перед ними свирепого ревнивца, оскорбленного мужа. Я отобрал бы у них шанс оправдаться и доказать зевакам свою невиновность, я бы настроил против них общество, топтал бы их ногами. Они остановились у ограды хилой церквушки, и Вепрев, окуная в небесную дымку свою длинную руку, указывал на покосившиеся купола, и это было как нарисованное. Как нарисованное на старых добрых картинах с их меланхолией и романтизмом, это было в узеньком переулке, петлявшем между заборами, возле скудной церковной ограды. Возле хилой церквушки с покосившимися куполами, и это было как в другом измерении, в старом добром измерении с его человеколюбивыми понятиями, и Вепрев все говорил что-то моей нелюбимой жене, уже моей бывшей, а теперь ничьей и открытой всему миру Жанне. Все говорил, причудливо к ней наклоняясь, что твоя ива, а рукой очень прямо указывал сквозь небесную и солнечную дымку на покосившиеся купола, на подточенные временем маковки, и все говорил, как волшебник, возвращая старые добрые времена, выравнивая купола, отогревая поникшие было маковки. И тысячелетняя трагикомедия общения с небесами происходила сейчас в них, пролегала через их разбитые горем сердца и раскачивалась сквозь них, как маятник, пытаясь в них застыть, обрести покой и забвение, равно как им хотелось в ней раствориться, осесть разноцветной и искрящейся пылью, обрести покой и забвение. Я не хотел, чтобы мною тут овладело раскаяние. Я увидел, что они удаляются, унося с собой старые добрые времена, и не пошел за ними. И в этой полуразрушенной, потерявшей всякую душу, превратившейся в груду пустых камней, в этой больной церквушке внезапно воплотилось для меня самое ужасное, ненавистное, проклятое, вся угроза, уже теперь надвигающаяся из будущего, - я словно увидел разверзшуюся под ногами бездну, ведь так бывает. Я увидел, что события, обстоятельства, дела рук моих и мечты - путь мой ведет меня к пределу, к грани, на которой моя человеческая слабость взмолится о прощении и оправдании, когда мой дух вскричит о науках и идеях, в которых отыщется точка согласия с моими поступками, когда ему сделается страшно и одиноко в так называемых россыпях духовного роста и развития человечества и он побежит искать утешения в книгах, в развалинах былого, во всей этой алхимии дум, идей и теорий, в этом бреде и шарлатанстве, в этой одури, которой добродетельным предоставляется упиваться до невменяемости. Человек, опившийся идеей свободы, такой же раб, как и те, против кого он кричит и бьет в колокола, и все эти религии и атеизмы, теологии, христианства и сектантства, все эти толстовства, марксизмы, ленинизмы, фрейдизмы, сенсуализмы и спиритуализмы, все эти дуализмы и монизмы, баранизмы, толпеизмы и индивидуализмы - вздор, маразм, опиум, мракобесие, поповщина, если угодно, которая ослепляет и оглушает покрепче хмеля, сечет поядреннее кнута, и в ней забвение, как во всяком хмелю, но в ней и гибель.
---------------
Я вернулся на юбилей, когда заканчивались последние приготовления к пикнику. Двор кишел кавалерами, мастерившими что-то вроде паланкина, который они увивали цветами и бумажными гирляндами. Иные из этих изобретательных субъектов переоделись в женские платья и встали на каблучки, их дамы размалевали себе лица красками, углем, карандашами, заправили, подражая индейцам, перья в волосы и придали своим нарядам соблазн и вызов.
Как ни весело было вокруг меня, я в унынии, в неизъяснимом томлении духа, начавшемся еще возле церквушки, прикидывал, что станется со мной, если Гулечка вот среди этой развеселой потехи бросит меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85