..".
- Галиматья, - сказал я.
- Вы покраснели, - заметил начальник, иронически сощурившись. - Может, вы догадываетесь, кто это написал?
- Покраснел, - согласился я, - но не догадываюсь.
- Вы отрицаете все приведенные в этом письме факты?
- Конечно. Да вы и сами видите, что тут каждое слово насмешка.
- Над кем же?
- Над читателем, - ответил я уклончиво.
Начальник устал хмуриться, его лицо просветлело, он взял меня под руку, и мы стали приятно прогуливаться по кабинету из угла в угол, беседуя на ходу.
- Я признаю, что галиматья и что не все в этом документе заслуживает доверия, - сказал мой новый друг. - Ни за что, например, не поверю, что один человек способен за вечер выдуть двадцать бутылок вина. Как вам это удается? Поделитесь опытом. Человек! - вдруг крикнул он.
В дверях возник тот карлик, что привел меня сюда. Начальник продолжил:
- Мой помощничек, вы его видите, уж на что любитель приложиться, а и он даже за целый день двадцати бутылок не осилит. Что скажешь, прохиндей?
- Ни-ни! - встрепенулся и замахал руками человечек. - Двадцать? Нет!
- Хорошо, проваливай. Да, - сказал начальник, когда мы снова остались одни, - большой адепт зеленого змия, но вдумайтесь только, ведь никто никогда ни единой анонимки на него не сочинил, вот что поразительно расходится с вашим примером, мой молодой друг, вот что трогает и подкупает в нем и отпугивает в вас. Я согласен, что галиматья, не документ, а вздор, я ни в чем не могу вас упрекнуть. Я не враг вам, но вообразите же себе человека чуточку... как бы это выразить... косноязычного и между тем одержимого идеей донести до других правду, выразить свои принципы, даже поразить, чтобы сказанное не прошло мимо внимания читателей. Что и говорить, это по-своему тоже трогательно, это подкупает, впечатляет, не правда ли? Он сочиняет некую околесицу, может быть даже просто грубый донос, этот безвестный анонимщик, но где же гарантия, что за его выкладками не кроется драгоценная информация? Вот что мы должны учитывать, вот что является главным в такого рода делах и диктует нам линию поведения.
Снисходительная улыбка тронула его губы, когда он увидел, что я насупился.
- То есть вы все-таки допускаете, что я, скажем, подделываю документы?
- Упаси Бог! - воскликнул начальник. - Я никого не собираюсь огульно обвинять. Суть лишь в том, что это дело не должно ограничиться нашей нынешней встречей, должно выйти за рамки частного случая, стать делом общественности и, в частности, людей, по долгу службы призванными заниматься подобными вопросами. Мы не можем решить все в одиночку, поверьте мне, стреляному воробью, и главное, мы обязаны помнить простую истину. Доверять людям - в этом, исключительно в этом, всегда в этом первейший закон человеческого общежития. А с другой стороны, чистота идеалов и твердая нравственная позиция - в этом, опять же в этом, раз и навсегда только в этом святая обязанность каждого члена общежития. И потому проверять людей - в этом, как вы сами догадываетесь, единственно в этом, бесконечное количество раз в этом и всегда будет лишь в этом наша первоочередная задача, которую мы постараемся с честью выполнить. И было бы преступной утратой бдительности с нашей стороны не придавать значения любому острому сигналу с мест, даже такому, который в первом озвучивании может показаться смехотворным. Разберемся, выясним... Я предам дело огласке, и если окажется, что письмо это носит клеветнический характер, найдем подлеца и приструним, чтоб другим неповадно было...
Начальник позволил себе легкомысленно бросаться словами и даже совершил парочку игривых телодвижений. Я вынужден был глуповато ухмыляться, внимая этой его забаве. Он откровенно и искренне пародировал стиль анонимки, мне, однако, было ответить ему нечем, я внезапно ощутил себя страшно узким, не имеющим места, чтобы с беспечностью, Бог знает у кого заимствованной, вместить фарс, в который он столь легко и радостно ударился. Мысленно я уже, конечно, визжал от ярости, выл в тоске, но выходило и так, что я будто бы жалобно пищал, как ошпаренный, вырываясь из плена у этого старого пердуна, который тут предо мной уже невыразимо, неописуемо отплясывал и скоморошничал.
История сложилась бы отнюдь не в духе человеческого общежития, когда б я спустил Кураге его развязность. Едва очутившись на улице, я тут же вбежал в телефонную будку, набрал номер, захрипел:
- Курага, сволочь...
- Не я писал, - откликнулся далекий, но бодрый голос Кураги, - но я тебя предупреждал. Ты же понимаешь, ты же смышленный парень. У тебя нет никаких доказательств, что это моих рук дело, ты же понимаешь, Нифонт. Не я пачкун! А как только вернешь денежки, я тебе на того человека, на виновника бед твоих, если захочешь, сразу и без разговоров укажу.
- Ну, Курага... - скрипел я и корчился в телефонной будке.
- Да ты благослови судьбу, что у нас не отняли возможность смеяться, Господи, что ты охаешь да ахаешь, что с тобой? Юмор нашего солнечного города...
- Юмор навязчивых идиотов! - крикнул я.
- О, Нифонт! Ты в заблуждении... Подумай, посмейся... я ведь шучу, разве ты не понял этого? Не нервничай, умоляю тебя, пойми - все достойно осмеяния. Нет ничего святого. Мы стараемся надуть друг друга, ну так и это следует делать весело, с шуточками, а иначе... хоть сразу в гроб! Надеюсь, ты меня понял. Подумай на досуге...
Выдохшись, не зная, что еще сказать, я с треском повесил трубку. Логики в поступке Кураги не было. Ему ведь и в страшном сне едва ли снилось, что я далек от мысли возвращать долг, следовательно, он вовсе не рассчитывал нажать на меня, испугать, поторопить. Тут было другое. Если и был расчет, то на одно лишь: показать себя остроумным, непредсказуемым, навязаться со своей будто бы блестящей и эффектной игрой. Тут был упор на сенсацию. Была прихоть, юродствование, был даже смех сквозь слезы, сатира на наши нелепые нравы, но в очень уж убогом исполнении. И до крайности мало доверия внушал мне творец этой сатиры. А между тем, сколько в нем самоуверенности, какой апломб!
О, этот цирк я уже достаточно изучил. Мне вспоминается теперь и, видимо, как нельзя более кстати, экспедиторская поездка в городишко на Дунае, где я на заводе долго уламывал директора отпустить мне металл, а он все поворачивал и так и этак, находил тысячи причин не отпустить, хотя с самого начала оговорил, что непременно отпустит, раз уж мы притащились на машине в такую даль. Наши препирательства длились целый день, я не раз порывался уехать, а он тут же заверял, что металл отпустит, и тотчас выдвигал новые основания не отпустить.
Но я, собственно, не о нем; когда я уже положительно в последний раз заявился в его кабинет, он согласие дал и бумаги подписал. После него мне надлежало подписать у главного бухгалтера, я кинулся к тому в кабинет, и вот тогда выяснилось, что этот самый бухгалтер как раз сидел в директорском кабинете и знал, что я сейчас побегу его искать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
- Галиматья, - сказал я.
- Вы покраснели, - заметил начальник, иронически сощурившись. - Может, вы догадываетесь, кто это написал?
- Покраснел, - согласился я, - но не догадываюсь.
- Вы отрицаете все приведенные в этом письме факты?
- Конечно. Да вы и сами видите, что тут каждое слово насмешка.
- Над кем же?
- Над читателем, - ответил я уклончиво.
Начальник устал хмуриться, его лицо просветлело, он взял меня под руку, и мы стали приятно прогуливаться по кабинету из угла в угол, беседуя на ходу.
- Я признаю, что галиматья и что не все в этом документе заслуживает доверия, - сказал мой новый друг. - Ни за что, например, не поверю, что один человек способен за вечер выдуть двадцать бутылок вина. Как вам это удается? Поделитесь опытом. Человек! - вдруг крикнул он.
В дверях возник тот карлик, что привел меня сюда. Начальник продолжил:
- Мой помощничек, вы его видите, уж на что любитель приложиться, а и он даже за целый день двадцати бутылок не осилит. Что скажешь, прохиндей?
- Ни-ни! - встрепенулся и замахал руками человечек. - Двадцать? Нет!
- Хорошо, проваливай. Да, - сказал начальник, когда мы снова остались одни, - большой адепт зеленого змия, но вдумайтесь только, ведь никто никогда ни единой анонимки на него не сочинил, вот что поразительно расходится с вашим примером, мой молодой друг, вот что трогает и подкупает в нем и отпугивает в вас. Я согласен, что галиматья, не документ, а вздор, я ни в чем не могу вас упрекнуть. Я не враг вам, но вообразите же себе человека чуточку... как бы это выразить... косноязычного и между тем одержимого идеей донести до других правду, выразить свои принципы, даже поразить, чтобы сказанное не прошло мимо внимания читателей. Что и говорить, это по-своему тоже трогательно, это подкупает, впечатляет, не правда ли? Он сочиняет некую околесицу, может быть даже просто грубый донос, этот безвестный анонимщик, но где же гарантия, что за его выкладками не кроется драгоценная информация? Вот что мы должны учитывать, вот что является главным в такого рода делах и диктует нам линию поведения.
Снисходительная улыбка тронула его губы, когда он увидел, что я насупился.
- То есть вы все-таки допускаете, что я, скажем, подделываю документы?
- Упаси Бог! - воскликнул начальник. - Я никого не собираюсь огульно обвинять. Суть лишь в том, что это дело не должно ограничиться нашей нынешней встречей, должно выйти за рамки частного случая, стать делом общественности и, в частности, людей, по долгу службы призванными заниматься подобными вопросами. Мы не можем решить все в одиночку, поверьте мне, стреляному воробью, и главное, мы обязаны помнить простую истину. Доверять людям - в этом, исключительно в этом, всегда в этом первейший закон человеческого общежития. А с другой стороны, чистота идеалов и твердая нравственная позиция - в этом, опять же в этом, раз и навсегда только в этом святая обязанность каждого члена общежития. И потому проверять людей - в этом, как вы сами догадываетесь, единственно в этом, бесконечное количество раз в этом и всегда будет лишь в этом наша первоочередная задача, которую мы постараемся с честью выполнить. И было бы преступной утратой бдительности с нашей стороны не придавать значения любому острому сигналу с мест, даже такому, который в первом озвучивании может показаться смехотворным. Разберемся, выясним... Я предам дело огласке, и если окажется, что письмо это носит клеветнический характер, найдем подлеца и приструним, чтоб другим неповадно было...
Начальник позволил себе легкомысленно бросаться словами и даже совершил парочку игривых телодвижений. Я вынужден был глуповато ухмыляться, внимая этой его забаве. Он откровенно и искренне пародировал стиль анонимки, мне, однако, было ответить ему нечем, я внезапно ощутил себя страшно узким, не имеющим места, чтобы с беспечностью, Бог знает у кого заимствованной, вместить фарс, в который он столь легко и радостно ударился. Мысленно я уже, конечно, визжал от ярости, выл в тоске, но выходило и так, что я будто бы жалобно пищал, как ошпаренный, вырываясь из плена у этого старого пердуна, который тут предо мной уже невыразимо, неописуемо отплясывал и скоморошничал.
История сложилась бы отнюдь не в духе человеческого общежития, когда б я спустил Кураге его развязность. Едва очутившись на улице, я тут же вбежал в телефонную будку, набрал номер, захрипел:
- Курага, сволочь...
- Не я писал, - откликнулся далекий, но бодрый голос Кураги, - но я тебя предупреждал. Ты же понимаешь, ты же смышленный парень. У тебя нет никаких доказательств, что это моих рук дело, ты же понимаешь, Нифонт. Не я пачкун! А как только вернешь денежки, я тебе на того человека, на виновника бед твоих, если захочешь, сразу и без разговоров укажу.
- Ну, Курага... - скрипел я и корчился в телефонной будке.
- Да ты благослови судьбу, что у нас не отняли возможность смеяться, Господи, что ты охаешь да ахаешь, что с тобой? Юмор нашего солнечного города...
- Юмор навязчивых идиотов! - крикнул я.
- О, Нифонт! Ты в заблуждении... Подумай, посмейся... я ведь шучу, разве ты не понял этого? Не нервничай, умоляю тебя, пойми - все достойно осмеяния. Нет ничего святого. Мы стараемся надуть друг друга, ну так и это следует делать весело, с шуточками, а иначе... хоть сразу в гроб! Надеюсь, ты меня понял. Подумай на досуге...
Выдохшись, не зная, что еще сказать, я с треском повесил трубку. Логики в поступке Кураги не было. Ему ведь и в страшном сне едва ли снилось, что я далек от мысли возвращать долг, следовательно, он вовсе не рассчитывал нажать на меня, испугать, поторопить. Тут было другое. Если и был расчет, то на одно лишь: показать себя остроумным, непредсказуемым, навязаться со своей будто бы блестящей и эффектной игрой. Тут был упор на сенсацию. Была прихоть, юродствование, был даже смех сквозь слезы, сатира на наши нелепые нравы, но в очень уж убогом исполнении. И до крайности мало доверия внушал мне творец этой сатиры. А между тем, сколько в нем самоуверенности, какой апломб!
О, этот цирк я уже достаточно изучил. Мне вспоминается теперь и, видимо, как нельзя более кстати, экспедиторская поездка в городишко на Дунае, где я на заводе долго уламывал директора отпустить мне металл, а он все поворачивал и так и этак, находил тысячи причин не отпустить, хотя с самого начала оговорил, что непременно отпустит, раз уж мы притащились на машине в такую даль. Наши препирательства длились целый день, я не раз порывался уехать, а он тут же заверял, что металл отпустит, и тотчас выдвигал новые основания не отпустить.
Но я, собственно, не о нем; когда я уже положительно в последний раз заявился в его кабинет, он согласие дал и бумаги подписал. После него мне надлежало подписать у главного бухгалтера, я кинулся к тому в кабинет, и вот тогда выяснилось, что этот самый бухгалтер как раз сидел в директорском кабинете и знал, что я сейчас побегу его искать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85