..
И закрыла мой рот поцелуем, ее губы легли на мои, как крышка на кастрюльку, все для меня померкло в этом потрясении, ее била лихорадка, и я дрожал рядом с ней.
- Домой бы к тебе... - пробормотал я.
- Но мама, - застонала она, - черт возьми, там же мама!
- А сколько тебе лет, что ты стесняешься мамы?
- Я тебя все равно не отпущу.
- Гулечка...
- Помолчи!
- Куда скажешь, туда и пойдем... понимаешь, куда хочешь, куда можно, даже если нас там не ждут... но лишь бы так, как решили, как ты хочешь...
- Конечно, конечно... - Она легонько отстранилась и, размышляя, где бы нам обрести приют, по-детски приставила палец ко лбу.
- Я нисколько на тебя не обиделся, Гулечка, - сообщал я в глухом волнении. - Я просто был глуп.
- Нашел о чем сейчас говорить.
- Нет, можно подумать, что сегодня между нами были какие-то недоразумения... Это не так, я теперь понял.
- Да помолчи ты! Пень! Я прогоню тебя, если не заткнешься!
Все это она раздраженно прокричала мне в ухо. Но я не слушался.
- Раз уж так сложилось, что ты сама захотела удержать меня... предвосхитила мое желание... то я теперь во всем от тебя завишу, Гулечка, от твоего слова, от любых твоих капризов. Я не могу тебя ни к чему принуждать, но прошу... Что ты делаешь?
Она неверными сбивающимися пальцами пыталась сорвать с руки часы.
- Возьмешь их, чтобы время не проглядеть. Приходи через час, я тебе открою. Через час, не раньше, ровно через час, ты все понял?
- Часы не надо, я и так не пропущу... Я буду здесь рядом.
- Бери, говорю. Это знак доверия.
- Да не надо, Гулечка, - почему-то отчаянно упирался я. - Я время хорошо чувствую...
- Хватит молоть вздор, ведь не маленький.
- Нет, правда, я не пропущу... время хорошо чувствую!
- Иди. Через час, запомни.
- Постой... Ты не передумаешь? Все-таки целый час, Гулечка, ты...
Я подзатих, вовсе смолк в ее внезапной пасмурности, которая так и пошла на меня волнами.
- Ну, договаривай...
- Да что уж... - замялся я.
Ее кривая улыбка, отлично различимая в темноте, испугала меня. Моя глупость могла все погубить.
- Нет, ты договаривай, - настаивала она, усмехаясь.
- Ты протрезвеешь...
- Тебя упрашивать? На колени перед тобой становиться?
- Ну зачем ты так?
- Я не хочу тебя отпускать.
- Я иду, иду... Через час... В общем, тихонько постучусь... ты только не передумай, отвори дверь. Маму успокой. Мама ничего не скажет, может, и не заметит ничего. Иди, я немного постою здесь.
- Здесь не стой, - сказала она.
- Почему?
- Могут увидеть. Как ты мне надоел! Иди наконец!
Ее каблучки зацокали по каменным ступеням, понесли ее вверх, непостижимо затихая где-то над моей головой. Я сунул руки в карманы пиджака и пошел бродить вокруг рынка, между гаснущими домами, среди запоздалых прохожих. Не время было гадать, что подумает Жанна о моем ночном отсутствии.
Я не обольщался, понимал, что Гулечкина внезапная вспышка вызвана не чем иным как пьяненьким азартом, но я верил, глядя в пропасть ночи и словно бы что-то в ней прорицая, что близок полный переворот, полная счастливая катастрофа, от которой уже никогда не будет освобождения. Я был счастлив и хотел немедленно к Гулечке. Ее жизнь представлялась мне глубокой тайной.
Я постучал, и она сразу открыла, будто ждала под дверью. Мы молча посмотрели друг другу в глаза; мне казалось, тысячи ветров сорвали с меня одежду и я стою перед ней голый. А в прихожей наивно, по-детски воняло мочой, сновали коты, которые не останавливались, а только поворачивали на ходу голову и бросали на меня хмурый изучающий взгляд. На бугристых стенах висели ведра, велосипеды, примусы, в углу стоял коричневый допотопный комод, и в нем что-то поскрипывало и омерзительно пищало. К комнате, куда она меня привела и где велела сесть прямо на кровать, на близкое наше и уже неотвратимое ложе утоления, пасмурно горел ночник и было кое-как прилизанное и приглаженное усилиями наведения порядка убожество обстановки, всех этих издерганных стульев, шаткого стола, щербатых подоконников, этого мутного зеркала с разбросанными под ним аксессуарами гулечкиных драм борьбы за красоту. Теперь я не испытывал особенного волнения, или оно было слишком глубоким, чтобы я понимал его. Мне забавно было думать, что за стенами вокруг меня спят люди, мама мой Гулечки, соседи, детишки и животные, и в простоте душевной не ведают о моем вторжении. Я сидел на кровати, а Гулечка бесшумно двигалась по комнате, удивительно быстроногая, мирная, родная, в коротком халатике, навевавшем на меня ощущение, что она как-то оглушающе крепко обнажена и боевита, даже воинственна на манер амазонки. Она что-то еще делала, доделывала, подготовляла, повернувшись ко мне спиной, и молчала, и была спокойна, потом размеренным, ничего не выражающим, ничего не говорящим, привычным и бездумным движением над моей головой погасила свет, и среди черной тьмы я осознал, что она села рядом со мной и раздевается, и стал делать то же самое.
---------------
Я не сбросил маску, не разоблачился, не отбил на своем челе клеймо и не вскричал: Гулечка, вот я каков. Я понял эту свою девушку, ну, скажем, испил ее как некую горькую чашу. И мог теперь всего лишь констатировать прискорбный факт, что воззрения Гулечки на брак, на роль и призвание современного мужчины и прочее в этом духе так же мало выстраданы, как мало будет у меня желания танцевать на собственных похоронах, и есть плод воспитания убожеством, внешним и внутренним, есть заставка, которой она отгородилась от всего, что способно опровергнуть ее взгляд на положение вещей. Ее воззрения - что они, если не хладнокровное и почти бессознательное, слепое и покорное следование общепринятому шаблону, а в сущности, чему-то скроенному из осколков некогда действенных и разумных правил, нынче выродившихся и получивших карикатурный облик? Девушка хочет быть свободной, открыто выражать свое мнение, ни в чем не ущемляться мужчиной, а то и верховодить им, - и чтобы иметь экономические основания для такого рода свободы, она во всеуслышание заявляет, что готова перейти на содержание к мужчине и быть его фактической рабой; естественно, втайне она рассчитывает поправить свои дела за его счет и в скором времени осуществить все проекты своего свободомыслия. Что ей до того, что она поступает подло и вероломно? При своем небольшом мозге и скудном запасе духовных сил представительница слабого пола даже не сознает, как правило, что такого рода действия гибельны прежде всего для ее собственной натуры, для того, что еще осталось в этой натуре живого.
Своротить Гулечку с проторенной дорожки грез, в которых мерещилась ей правда жизни, борьбы за существование, все те суровые истины, что любят провозглашать якобы умудренные житейским опытом балаболки, могло разве что повальное вымирание мужчин, на которых в естественном порядке сосредоточились ее поиски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
И закрыла мой рот поцелуем, ее губы легли на мои, как крышка на кастрюльку, все для меня померкло в этом потрясении, ее била лихорадка, и я дрожал рядом с ней.
- Домой бы к тебе... - пробормотал я.
- Но мама, - застонала она, - черт возьми, там же мама!
- А сколько тебе лет, что ты стесняешься мамы?
- Я тебя все равно не отпущу.
- Гулечка...
- Помолчи!
- Куда скажешь, туда и пойдем... понимаешь, куда хочешь, куда можно, даже если нас там не ждут... но лишь бы так, как решили, как ты хочешь...
- Конечно, конечно... - Она легонько отстранилась и, размышляя, где бы нам обрести приют, по-детски приставила палец ко лбу.
- Я нисколько на тебя не обиделся, Гулечка, - сообщал я в глухом волнении. - Я просто был глуп.
- Нашел о чем сейчас говорить.
- Нет, можно подумать, что сегодня между нами были какие-то недоразумения... Это не так, я теперь понял.
- Да помолчи ты! Пень! Я прогоню тебя, если не заткнешься!
Все это она раздраженно прокричала мне в ухо. Но я не слушался.
- Раз уж так сложилось, что ты сама захотела удержать меня... предвосхитила мое желание... то я теперь во всем от тебя завишу, Гулечка, от твоего слова, от любых твоих капризов. Я не могу тебя ни к чему принуждать, но прошу... Что ты делаешь?
Она неверными сбивающимися пальцами пыталась сорвать с руки часы.
- Возьмешь их, чтобы время не проглядеть. Приходи через час, я тебе открою. Через час, не раньше, ровно через час, ты все понял?
- Часы не надо, я и так не пропущу... Я буду здесь рядом.
- Бери, говорю. Это знак доверия.
- Да не надо, Гулечка, - почему-то отчаянно упирался я. - Я время хорошо чувствую...
- Хватит молоть вздор, ведь не маленький.
- Нет, правда, я не пропущу... время хорошо чувствую!
- Иди. Через час, запомни.
- Постой... Ты не передумаешь? Все-таки целый час, Гулечка, ты...
Я подзатих, вовсе смолк в ее внезапной пасмурности, которая так и пошла на меня волнами.
- Ну, договаривай...
- Да что уж... - замялся я.
Ее кривая улыбка, отлично различимая в темноте, испугала меня. Моя глупость могла все погубить.
- Нет, ты договаривай, - настаивала она, усмехаясь.
- Ты протрезвеешь...
- Тебя упрашивать? На колени перед тобой становиться?
- Ну зачем ты так?
- Я не хочу тебя отпускать.
- Я иду, иду... Через час... В общем, тихонько постучусь... ты только не передумай, отвори дверь. Маму успокой. Мама ничего не скажет, может, и не заметит ничего. Иди, я немного постою здесь.
- Здесь не стой, - сказала она.
- Почему?
- Могут увидеть. Как ты мне надоел! Иди наконец!
Ее каблучки зацокали по каменным ступеням, понесли ее вверх, непостижимо затихая где-то над моей головой. Я сунул руки в карманы пиджака и пошел бродить вокруг рынка, между гаснущими домами, среди запоздалых прохожих. Не время было гадать, что подумает Жанна о моем ночном отсутствии.
Я не обольщался, понимал, что Гулечкина внезапная вспышка вызвана не чем иным как пьяненьким азартом, но я верил, глядя в пропасть ночи и словно бы что-то в ней прорицая, что близок полный переворот, полная счастливая катастрофа, от которой уже никогда не будет освобождения. Я был счастлив и хотел немедленно к Гулечке. Ее жизнь представлялась мне глубокой тайной.
Я постучал, и она сразу открыла, будто ждала под дверью. Мы молча посмотрели друг другу в глаза; мне казалось, тысячи ветров сорвали с меня одежду и я стою перед ней голый. А в прихожей наивно, по-детски воняло мочой, сновали коты, которые не останавливались, а только поворачивали на ходу голову и бросали на меня хмурый изучающий взгляд. На бугристых стенах висели ведра, велосипеды, примусы, в углу стоял коричневый допотопный комод, и в нем что-то поскрипывало и омерзительно пищало. К комнате, куда она меня привела и где велела сесть прямо на кровать, на близкое наше и уже неотвратимое ложе утоления, пасмурно горел ночник и было кое-как прилизанное и приглаженное усилиями наведения порядка убожество обстановки, всех этих издерганных стульев, шаткого стола, щербатых подоконников, этого мутного зеркала с разбросанными под ним аксессуарами гулечкиных драм борьбы за красоту. Теперь я не испытывал особенного волнения, или оно было слишком глубоким, чтобы я понимал его. Мне забавно было думать, что за стенами вокруг меня спят люди, мама мой Гулечки, соседи, детишки и животные, и в простоте душевной не ведают о моем вторжении. Я сидел на кровати, а Гулечка бесшумно двигалась по комнате, удивительно быстроногая, мирная, родная, в коротком халатике, навевавшем на меня ощущение, что она как-то оглушающе крепко обнажена и боевита, даже воинственна на манер амазонки. Она что-то еще делала, доделывала, подготовляла, повернувшись ко мне спиной, и молчала, и была спокойна, потом размеренным, ничего не выражающим, ничего не говорящим, привычным и бездумным движением над моей головой погасила свет, и среди черной тьмы я осознал, что она села рядом со мной и раздевается, и стал делать то же самое.
---------------
Я не сбросил маску, не разоблачился, не отбил на своем челе клеймо и не вскричал: Гулечка, вот я каков. Я понял эту свою девушку, ну, скажем, испил ее как некую горькую чашу. И мог теперь всего лишь констатировать прискорбный факт, что воззрения Гулечки на брак, на роль и призвание современного мужчины и прочее в этом духе так же мало выстраданы, как мало будет у меня желания танцевать на собственных похоронах, и есть плод воспитания убожеством, внешним и внутренним, есть заставка, которой она отгородилась от всего, что способно опровергнуть ее взгляд на положение вещей. Ее воззрения - что они, если не хладнокровное и почти бессознательное, слепое и покорное следование общепринятому шаблону, а в сущности, чему-то скроенному из осколков некогда действенных и разумных правил, нынче выродившихся и получивших карикатурный облик? Девушка хочет быть свободной, открыто выражать свое мнение, ни в чем не ущемляться мужчиной, а то и верховодить им, - и чтобы иметь экономические основания для такого рода свободы, она во всеуслышание заявляет, что готова перейти на содержание к мужчине и быть его фактической рабой; естественно, втайне она рассчитывает поправить свои дела за его счет и в скором времени осуществить все проекты своего свободомыслия. Что ей до того, что она поступает подло и вероломно? При своем небольшом мозге и скудном запасе духовных сил представительница слабого пола даже не сознает, как правило, что такого рода действия гибельны прежде всего для ее собственной натуры, для того, что еще осталось в этой натуре живого.
Своротить Гулечку с проторенной дорожки грез, в которых мерещилась ей правда жизни, борьбы за существование, все те суровые истины, что любят провозглашать якобы умудренные житейским опытом балаболки, могло разве что повальное вымирание мужчин, на которых в естественном порядке сосредоточились ее поиски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85