Однако же он не то чтобы порвал именно с Дарьей и решительно отдалился от нее, а преобразился вдруг вообще в иного человека и самое первое - в человека, который обо всем происходящем с ним и в нем непостижимо умалчивает.
Нельзя думать и утверждать, будто Север принял некий обет молчания. Он-то как раз лучше, чем кто-либо иной, знал это, а вместе с тем, поскольку по невольному осознанию, что внешним образом он выглядит все же человеком, принявшим подобный обет или, на худой конец, имитирующим, будто принял, складывалось еще и как бы логическое сознание, что в некой действительности, например идеальной, там, где царит идея его, Севера, он и в самом деле пришел к такому обету. Одновременно выходила, в порядке уже полной несуразицы, и та надобность, чтобы происшедшее в этой идеальной действительности (где все, как известно, должно оставаться в неизменном виде) носило характер какого-то революционного переворота, невозможного на самом деле, а потому не отразившегося не только на Севере, но и на самой этой области идей. Т. е., случившись, явление вовсе не случилось, и никакого вреда идеальному нанесено не было, и, следовательно, приходится признать в высшей степени странным тот факт, что внезапное молчание Севера указывало на некие бесспорно происшедшие перемены. Такая вот путаница и такой, можно сказать, абсурд.
Естественно предположить, что Север выглядел глуповато, когда в ответ на пытливый взгляд Даши и какое-то, между прочим, ее глухое бормотание из глубин затравленности отделывался молчанием и подобием несколько даже презрительной ухмылки. Но это предположение может быть лишь заведомо неверным. Конечно, Север и сам бы почувствовал себя дурачком в своем новом положении, если бы не ощущение вмешательства идеального, которое, оставаясь незадействованной и неизменной областью идей, все же неким образом сейчас явно присутствовало в происходящем с ним, попутно порождая и ощущение вмешательства даже самых что ни на есть настоящих сверхъестественных сил. Эти ощущения, хотел он того или нет, приводили его к чувству некоторого превосходства над Дарьей, которой теперь на долю выпадало лишь злобно дергаться в ее бытовой тесноте. Дошло даже до того, что Даша и при всем желании не отыскала бы на его лице хотя бы только тени обязанной там появиться ухмылки, как, впрочем, не нашла бы и вообще ничего, что так или иначе соответствовало бы представлениям о возникающих на человеческих лицах выражениях. Но и не сказать, чтобы маска была перед ней. Нечто обескровленное, обезличенное в обычном понимании и одухотворенное в высшем смысле, если только допустимо предполагать существование такового, увидела она.
На все это ушло несколько мгновений. Север развязался с котом, а зачем он после этого подался на набережную, объяснению подлежит не больше, что все прочее, что стало с ним делаться. Солнце клонилось к горизонту. Север обходил гору, на которой стоял город, продвигаясь к культурно выстроенной набережной, где часто по вечерам собиралось и прогуливалось, кидая внимательные взгляды на реку, лучшее общество. Остается думать, что Север, уйдя в какой-то внутренний затвор, в то же время сохранил и даже увеличил свое желание хаотично бегать во все стороны, туда-сюда; может быть, эта склонность к физическому движению разрослась еще и от взрыва взявшего его внутреннего противоречия, ибо он отнюдь не утратил силы говорения и даже нашел бы, что сказать и в самой нынешней ситуации, а между тем обо всем уже молчал так, что, наверное, не заговорил бы и под пыткой.
Продвигался Север не без изящной сноровки, с замечательной, не то чтобы просто спортивной, а какой-то воздушной, звездной легкостью, чему в немалой степени способствовало, кажется, замешкавшееся в нем сознание превосходства над Дарьей. Удивительно только, что не это обстоятельство, а именно предвкушение встречи с лучшими людьми города повышало его настроение и заставляло думать, что ему хорошо и отрадно, как еще никогда не бывало прежде. Это было, правду сказать, как-то даже социально, с некоторым отвлечением от нравственной действительности его души и вообще состояния его духа, как если бы он неожиданно выдумал, что как раз теперь-то и настал для него момент явиться в обществе и то ли сделать в нем некую карьеру, то ли одним махом вдруг завоевать его симпатии. Но было бы выше сил нынешнего Севера побороть эту навязчиво завладевшую им, не слишком-то ясную и для него самого цель, тем более что мысли о разумном и благотворном уединении он больше не имел настолько определенно, словно не имел ее вообще никогда. Так что и тут была если не путаница, то уж во всяком случае неизъяснимая крайность. И еще скажем: если не сам Север плутает Бог весть где, то уж во всяком случае мы забредаем в немыслимые дебри, пытаясь постичь его действия и складывающиеся вокруг него обстоятельства. Разве недостаточно выразилась вся его тайна, когда он на вопрос Дарьи о его местонахождении ответил, что не скажет? Не достаточно ли для объяснения последующих событий того факта, что это было последнее, что он произнес вслух боле или менее уверенно и веско? И нет ли у нас оснований утверждать, что, отказавшись дать Дарье положительный и естественный ответ, он тем самым изобличил не свое нежелание открыться ей, а самое натуральное незнание и непонимание своего места, иначе сказать, того, где он в тот момент находился?
Если же мы все-таки неумолимо продолжаем вникать и пытаемся, несмотря на безнадежность дела, все же разобраться в загадке Севера, то вызвано это может быть только, с одной стороны, нашим пристрастием ко всему таинственному и легендарному, а с другой, стремлением вступить, не теряя, конечно, рассудка и меры, в область той легенды, которую наш герой создал из своей жизни. Таинственное соблазнительно для нас, положим, не само по себе, как нечто возбуждающее помыслы о совсем не плотском и материалистическом, обезьяньем происхождении мира, а как сфера, где именно что легко превращаются в легенды самые обыкновенные, на первый взгляд, явления, сфера, где нас всегда поджидает славная диалектика подобных превращений. Другое дело, вступить в эту сферу не от фонаря, так сказать, не от нечего делать, не по собственной прихоти и фантазии, а вслед за человеком, который, может быть, сам-то и не думал вступать в нее, а поди-ка, оказался в ней да еще с такой внезапной ловкостью и заведомой обустроенностью. Это дивное дело! Пробуешь собственными силами, норовишь въехать туда на собственном энтузиазме - и выясняется вдруг, что и диалектика уходит в сплошные недоразумения, и легендарность получается какая-то надуманная, словно бы высосанная из пальца. А следуешь покорно за субъектом, у которого, возможно, сделалось не все в порядке с головой или который, не исключено, махнул, прыгнул в абсурд аккурат по Кьеркегору, тут уже можно без опаски делать умное, вдумчивое лицо не только записного диалектика, но даже хотя бы и живописца, который прямо сейчас какую угодно бытийственность легенды вам зарисует в наилучшем и вполне правдоподобном виде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Нельзя думать и утверждать, будто Север принял некий обет молчания. Он-то как раз лучше, чем кто-либо иной, знал это, а вместе с тем, поскольку по невольному осознанию, что внешним образом он выглядит все же человеком, принявшим подобный обет или, на худой конец, имитирующим, будто принял, складывалось еще и как бы логическое сознание, что в некой действительности, например идеальной, там, где царит идея его, Севера, он и в самом деле пришел к такому обету. Одновременно выходила, в порядке уже полной несуразицы, и та надобность, чтобы происшедшее в этой идеальной действительности (где все, как известно, должно оставаться в неизменном виде) носило характер какого-то революционного переворота, невозможного на самом деле, а потому не отразившегося не только на Севере, но и на самой этой области идей. Т. е., случившись, явление вовсе не случилось, и никакого вреда идеальному нанесено не было, и, следовательно, приходится признать в высшей степени странным тот факт, что внезапное молчание Севера указывало на некие бесспорно происшедшие перемены. Такая вот путаница и такой, можно сказать, абсурд.
Естественно предположить, что Север выглядел глуповато, когда в ответ на пытливый взгляд Даши и какое-то, между прочим, ее глухое бормотание из глубин затравленности отделывался молчанием и подобием несколько даже презрительной ухмылки. Но это предположение может быть лишь заведомо неверным. Конечно, Север и сам бы почувствовал себя дурачком в своем новом положении, если бы не ощущение вмешательства идеального, которое, оставаясь незадействованной и неизменной областью идей, все же неким образом сейчас явно присутствовало в происходящем с ним, попутно порождая и ощущение вмешательства даже самых что ни на есть настоящих сверхъестественных сил. Эти ощущения, хотел он того или нет, приводили его к чувству некоторого превосходства над Дарьей, которой теперь на долю выпадало лишь злобно дергаться в ее бытовой тесноте. Дошло даже до того, что Даша и при всем желании не отыскала бы на его лице хотя бы только тени обязанной там появиться ухмылки, как, впрочем, не нашла бы и вообще ничего, что так или иначе соответствовало бы представлениям о возникающих на человеческих лицах выражениях. Но и не сказать, чтобы маска была перед ней. Нечто обескровленное, обезличенное в обычном понимании и одухотворенное в высшем смысле, если только допустимо предполагать существование такового, увидела она.
На все это ушло несколько мгновений. Север развязался с котом, а зачем он после этого подался на набережную, объяснению подлежит не больше, что все прочее, что стало с ним делаться. Солнце клонилось к горизонту. Север обходил гору, на которой стоял город, продвигаясь к культурно выстроенной набережной, где часто по вечерам собиралось и прогуливалось, кидая внимательные взгляды на реку, лучшее общество. Остается думать, что Север, уйдя в какой-то внутренний затвор, в то же время сохранил и даже увеличил свое желание хаотично бегать во все стороны, туда-сюда; может быть, эта склонность к физическому движению разрослась еще и от взрыва взявшего его внутреннего противоречия, ибо он отнюдь не утратил силы говорения и даже нашел бы, что сказать и в самой нынешней ситуации, а между тем обо всем уже молчал так, что, наверное, не заговорил бы и под пыткой.
Продвигался Север не без изящной сноровки, с замечательной, не то чтобы просто спортивной, а какой-то воздушной, звездной легкостью, чему в немалой степени способствовало, кажется, замешкавшееся в нем сознание превосходства над Дарьей. Удивительно только, что не это обстоятельство, а именно предвкушение встречи с лучшими людьми города повышало его настроение и заставляло думать, что ему хорошо и отрадно, как еще никогда не бывало прежде. Это было, правду сказать, как-то даже социально, с некоторым отвлечением от нравственной действительности его души и вообще состояния его духа, как если бы он неожиданно выдумал, что как раз теперь-то и настал для него момент явиться в обществе и то ли сделать в нем некую карьеру, то ли одним махом вдруг завоевать его симпатии. Но было бы выше сил нынешнего Севера побороть эту навязчиво завладевшую им, не слишком-то ясную и для него самого цель, тем более что мысли о разумном и благотворном уединении он больше не имел настолько определенно, словно не имел ее вообще никогда. Так что и тут была если не путаница, то уж во всяком случае неизъяснимая крайность. И еще скажем: если не сам Север плутает Бог весть где, то уж во всяком случае мы забредаем в немыслимые дебри, пытаясь постичь его действия и складывающиеся вокруг него обстоятельства. Разве недостаточно выразилась вся его тайна, когда он на вопрос Дарьи о его местонахождении ответил, что не скажет? Не достаточно ли для объяснения последующих событий того факта, что это было последнее, что он произнес вслух боле или менее уверенно и веско? И нет ли у нас оснований утверждать, что, отказавшись дать Дарье положительный и естественный ответ, он тем самым изобличил не свое нежелание открыться ей, а самое натуральное незнание и непонимание своего места, иначе сказать, того, где он в тот момент находился?
Если же мы все-таки неумолимо продолжаем вникать и пытаемся, несмотря на безнадежность дела, все же разобраться в загадке Севера, то вызвано это может быть только, с одной стороны, нашим пристрастием ко всему таинственному и легендарному, а с другой, стремлением вступить, не теряя, конечно, рассудка и меры, в область той легенды, которую наш герой создал из своей жизни. Таинственное соблазнительно для нас, положим, не само по себе, как нечто возбуждающее помыслы о совсем не плотском и материалистическом, обезьяньем происхождении мира, а как сфера, где именно что легко превращаются в легенды самые обыкновенные, на первый взгляд, явления, сфера, где нас всегда поджидает славная диалектика подобных превращений. Другое дело, вступить в эту сферу не от фонаря, так сказать, не от нечего делать, не по собственной прихоти и фантазии, а вслед за человеком, который, может быть, сам-то и не думал вступать в нее, а поди-ка, оказался в ней да еще с такой внезапной ловкостью и заведомой обустроенностью. Это дивное дело! Пробуешь собственными силами, норовишь въехать туда на собственном энтузиазме - и выясняется вдруг, что и диалектика уходит в сплошные недоразумения, и легендарность получается какая-то надуманная, словно бы высосанная из пальца. А следуешь покорно за субъектом, у которого, возможно, сделалось не все в порядке с головой или который, не исключено, махнул, прыгнул в абсурд аккурат по Кьеркегору, тут уже можно без опаски делать умное, вдумчивое лицо не только записного диалектика, но даже хотя бы и живописца, который прямо сейчас какую угодно бытийственность легенды вам зарисует в наилучшем и вполне правдоподобном виде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18