– Уеду. Пойми, я вовсе не намерена помогать Тетке при поджоге бачевских гумен. Сами загорятся. Дерево уж очень старое.
– Какое еще дерево? – спросил я, ошеломленный столь внезапным решением. Тогда сестра склонилась ко мне и прошептала так, словно эта была страшная тайна:
– Генеалогическое.
Впрочем, то же самое она сообщила бачевской барыне. Старая помещица смерила ее таким взглядом, словно перед ней вдруг очутилось говорящее животное, и, кликнув горничную, велела ей паковать вещи Молодой.
– Завтра пусть кучер подъедет к утреннему поезду. Молодой надо уладить кое-что…
Сестра спокойно отнеслась к этому решению. Хотя вряд ли предполагала, что ее желание уехать из Бачева осуществится столь быстро. Так или иначе, виду она не подала, и ранним утром мы с Теткой поехали провожать ее на станцию. До сих пор не пойму, чего ради Тетка проявила столь несвойственную ей любезность. Я даже думаю, что она до последней минуты опасалась отмены отъезда. И, чтобы не допустить этого, предпочла сама при сем присутствовать.
Мы ехали медленно, перебрасываясь пустыми фразами о родственниках, которых сестра при случае собиралась навестить. Ничто вроде бы не предвещало прощания навеки. И Тетка и сестра беседовали так, словно с грустью расставались на пару дней. Помню, сестра просила подготовить байки для варенья, напоминала о сроках ежегодной уборки. И лишь когда бричка миновала распятие, у которого кончались бачевские земли, сестра, глядя на осеняющую себя широким крестом Тетку, спросила:
– Интересно, хоть это они оставят?…
– Что оставят? – удивилась Старая Барыня, внезапно вздрогнув, словно утренняя сентябрьская прохлада пробрала ее даже сквозь толстый шерстяной платок.
– Нет, ничего, – прервала сестра. – Это ведь уже не будет иметь значения. Начнут, вероятно, с того, что запустят хозяйство. Не свое ведь…
Тетка сжала губы. Теперь она сидела неподвижно, выпрямившись, вперив глаза в одну точку, точно так, как на удивление деревни восседала на резной почетной скамье в костеле. Перед отходом поезда она подала сестре руку, украшенную мужским перстнем с печатью. И когда Молодая Барыня, то ли движимая чувством вины, то ли сожалея о том, что ей предстояло через минуту покинуть, поцеловала ее длинные, ревматические пальцы, бачевская помещица прошептала:
– Жаль, моя милая. Кто знает, может, мы бы в конце концов поладили… – И, словно бы отвергая эту неожиданную мысль о дружбе с женщиной, которой должны были отойти во владение все коридоры, комнаты и закоулки бачевской усадьбы, прибавила: – Во всяком случае, напиши, где ты будешь. Я постараюсь первое время присылать тебе какое-нибудь содержание…
IV
Содержание для Зарембянки – так, лишив ее звания Молодой Барыни, стали называть после отъезда мою сестру. Деньги, высылаемые ей регулярно, раз в квартал, послужили причиной нескольких лаконичных писем, которые Тетка направила ксендзу Станиславскому. Ибо священник знал, где обитает вдова бачевского помещика, и время от времени – так было условлено – обязан был оповещать усадьбу о том, как ведет себя Зарембянка.
Отчеты его, он присылал их ровно за неделю до очередной выплаты, Тетка складывала в особую шкатулку, которую прятала под груды белья, заполонившего старый комод. Я никогда не видел, чтобы Тетка читала то, что своим размашистым почерком доносил «сумасшедший» ксендз. И когда ей случалось получить его письмо в моем присутствии, она демонстративно, даже не вскрыв конверта, прятала его в скрипящее нутро старых ящиков. Письма священника не представляли для нее важности. Вдова помещика, по убеждению бачевской барыни, имела право на ту именно сумму, которая ей высылалась.
В самые трудные моменты, когда восстанавливалось разоренное хозяйство и Тетка питалась, как беднейший батрак в бывшем поместье, сухой картошкой и кислым молоком, сестра моя день в день получала обещанные деньги. По-моему, именно регулярность выплаты позволяла Тетке верить в прежнее значение Бачева. А то, что там делалось, было, по ее мнению, всего лишь следствием кратковременного бессилия власти божественной и земной. «На бога надейся, а сам не плошай», – поучала старая помещица; то, что она ни разу не запоздала выслать деньги, должно было свидетельствовать небу, что из всех подверженных каре божьей поместий только одно ее не противится высочайшему судье. Не противится, но и от борьбы не отрекается. Впрочем, борьба, по твердому убеждению Старой Барыни, была куда угодней небесам, чем песнопенье, а тем более молитва или пассивное ожидание чуда.
Итак, раз в квартал из прихода в усадьбу приносили и относили конверты. И я мог бы поклясться, что в письмах из Охотничьего Домика не содержалось ничего, кроме стереотипной благодарности и очередной положенной суммы.
Однако письма эти привели все же к новой встрече помещицы с «сумасшедшим» священником. Я, как всегда в моменты для Бачева важные, был вызван срочной телеграммой, из которой нельзя было понять, что опять стряслось на этих бесплодных песках. Именно тогда – единственный раз за время частых моих приездов – у маленького деревянного здания станции меня ожидала двуконка.
Ошеломленный столь неожиданным доказательством признания, я заметил, что лошади не усадебные, лишь когда кучер, вместо того чтобы свернуть к Охотничьему Домику, крыша которого уже виднелась за кронами деревьев, объехал усадьбу и, полоснув гнедых кнутом, подкатил к воротам священника.
Парадный вход, обычно наглухо заделанный паклей и мхом для защиты дома от холодных порывов ветра с реки, сейчас был открыт. Еще сидя в сотрясавшейся от резкого торможения коляске, я увидел гостиную ксендза и в ее темной глубине склонившуюся над столом уже белую голову Тетки.
«Плачет, – с удивлением подумал я. – Она плачет…»
Тетка словно бы не заметила моего прибытия, хотя его возвестили скрип экипажа и фырканье коней. То, что она сидела, склонившись над темной крышкой стола, почти невидимая в сумраке, позволило мне, сойдя с коляски и медленно ступая по коридору, обдумать слова, которые надо было сказать сейчас этой, впервые увиденной мною в слезах, женщине.
– Слава господу нашему, – пробормотал я, решив, что это самое подходящее приветствие в доме священника, крышу которого осеняет тень костельной башни.
– Во веки веков, – загремел ксендз, погруженный в свое высокое кресло, и тут лишь, направившись не то в его, не то в Теткину сторону, я понял, что она просто сидит так, сгорбившись, но вовсе не плачет.
Нервно роясь в карманах в поисках запропавших очков, Тетка пыталась прочесть, что написано на маленьком голубом листочке; когда она поднесла его к свету, я узнал мелкий, весь в завитушках почерк моей сестры.
– Ну и что пишет эта дура?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28