– крикнула Тетка невозмутимо сидящему ксендзу.
– А то, что вы, сударыня, изволили прочитать, – ответил «сумасшедший» ксендз из глубины своего кресла, как из окопа. – Выходит, будем заказывать памятник на могилу пана Анджея.
– Памятник! – Тетка припечатала кулаком клочок голубой бумаги. – Как она смела даже подумать о памятнике бачевскому помещику – она, Зарембянка…
– Вы, сударыня, плохо прочитали. – Ксендз привстал с кресла и, показывая письмо сестры, повторил: – Должно быть так: «Незабвенному мужу в годовщину трагической смерти – Жена». А внизу, если вы изволите выразить согласие, приписано: «семья». Для этого, собственно, я и пригласил вас в приход, милостивая сударыня.
– Что это еще за семья? – возмутилась Старая Барыня и, словно только теперь заметив меня, протянула мне руку для поцелуя. – Скажи, разве она имеет право ставить памятник на могиле? – обратилась ко мне Тетка.
– Ну, как бы это сказать… – заколебался я. – По нынешним…
– Короче, – прервала она. – Меня как раз интересует, как это будет по нынешним незаконным установкам. Раньше мне бы и в голову не пришло спрашивать, имеет ли она право. Раньше я тут права устанавливала. И никто не может пожаловаться… – прибавила она, повернувшись в сторону неподвижно сидящего в кресле ксендза. – Никого не убивали, никто ни у кого земли не отнимал. А вы, ксендз, все поучаете: не укради…
Все немного помолчали. Потом Тетка коснулась пальцем письма и, словно бы черпая в этом прикосновении силу для дальнейших вопросов, сказала:
– Ну, так имеет она сейчас право или нет…
– Имеет, – пробормотал я, а ксендз добавил:
– Ну, сами видите, сударыня…
– Пока еще ничего не вижу, – сказала Тетка, вставая, – ничего еще не вижу… У вас тут темно.
И вдруг, – мы были убеждены, что сейчас она выйдет из комнаты, – бачевская помещица тяжело оперлась о стол, а потом, как-то смешно растопырив пальцы, принялась рвать на себе ворот темного, застегнутого под самую шею платья.
– Сударыня, – перепугался ксендз, – может, воды…
Тетка выпрямилась и, схватившись рукой за спинку кресла, прошептала:
– Здесь – ни хлеба, ни воды. – И не успел я подбежать к ней, она тихо, легко опустилась на пол гостиной ксендза.
* * *
Так началось мое вторичное бдение у ее постели. На этот раз, быть может, так же, как и я, вспоминая то время, когда она с парализованными конечностями лежала в ожидании выздоровления в лучшей комнате нашего дома, Тетка принимала мои заботы с невиданной доныне благодарностью. Впрочем, она как-то притихла в последние годы, и порой, сидя подле нее и нащупывая кончиками пальцев ее едва заметный пульс, я невольно думал, как все же устала бачевская помещица. Теперь она не могла уже, как бывало прежде, даже в год убийства брата, находить в себе все новые запасы сил. Слухи о ее твердости уже не соответствовали действительности. Именно в то время, внезапно разбуженный среди ночи, я впервые услышал ее плач.
Тетка лежала неподвижно и, вглядываясь в тусклый огонек негасимой лампады перед старым, помнящим еще графские паломничества в Рим, образом, то и дело надрывалась от кашля. И если бы не слезы, медленно катившиеся по ее исхудавшему лицу, я бы подумал, что ошибся и что это просто-напросто кашель.
– И для чего все это, – шепнула она, когда я склонился над ней, пытаясь как-то остановить ее скорей похожие на икоту рыдания. – Одна я теперь осталась… С этой… – Она взглянула на потрескавшийся, отделанный под мрамор алебастровый потолок. – С позволения сказать, усадьбой…
– Может, все еще поправится, – пробормотал я, тупо всматриваясь в запутанную сеть трещин, в новые и новые изломы, возникающие за каждым слоем масляной краски. – На пасху я привезу мастеров из города. Они лучше это сделают…
– Ты и вправду веришь…
– Ну да, – поспешил я ее успокоить. – Я лично знаю нескольких хороших мастеров. Из тех, знаете, тетя, что в давние времена в усадьбах работали…
– Ах, в усадьбах, – донеслось до меня из постели. – Они теперь безработные, верно…
– Уже недолго, – заверил я ее, думая о близком восстановлении Охотничьего Домика. – Еще несколько месяцев… Пасха…
Но Тетка уже забыла о потрескавшемся потолке. Она взглянула на меня и, когда я нагнулся, чтобы разобрать ее шепот, произнесла вдруг неожиданно громко:
– Чепуха, ничего уже не изменишь. Ни на какую пасху… – А потом добавила потише: – Усадьбам конец. Бачевская умерла с Молодым Помещиком.
Этот ночной разговор был, впрочем, единственным, когда Тетка обнаружила столь тяжкие сомненья в целях своей борьбы. Никогда более, даже перед самой смертью, не дано мне было видеть ее слез. Впрочем, не думаю, чтобы она сама считала этот ночной разговор недопустимой слабостью, следствием болезни и что нам обоим лучше было бы забыть о нем. Бачевская помещица просто высказала мне то, о чем, верно, не раз задумывалась в одиночестве. Я был удостоен чести быть посвященным в ее сомнения. Однако тот факт, что она уже не верила в возможность возврата к прошлому, отнюдь не менял ее обычного поведения. Это, возможно, прозвучит слишком патетически, но она, подобно человеку, твердо знающему, что болезнь неизлечима, даже не пыталась причаститься другой, способной недели на две оттянуть ее смерть, но столь чуждой ей жизни. Тетке оставалось лишь до самого конца скрывать от окружающих тот факт, что она сознавала закономерность своей смерти. Именно потому я и расценивал тот ночной разговор как честь, оказанную мне, как отличие, которое я заслужил многолетней свой благодарностью.
О ночи той не вспоминалось больше никогда. Единственным, пожалуй, ее следствием были участившиеся теперь разговоры о бачевском помещике. Тетка, единожды одарив меня своим доверием, позволила теперь вспоминать это имя; более того, даже сама пыталась каждый вечер во время своей болезни вызывать его в нашей памяти.
Я мог подробней, чем другие, рассказать ей о его смерти. А предвидел я эту смерть с тех самых пор, когда после прихода армии Молодой Барин поехал в город и вернулся оттуда в мундире капрала. На его конфедератке вместо довоенного орла красовалась пястовская «ворона». В местных трактирах, где в ожидании лучших времен отсиживались парни, не желавшие примириться с новой эмблемой этой странной польской армии, много разглагольствовали о помещичьей «вороне». Даже больше, пожалуй, чем о его нашивках, – вопреки всем ожиданиям он был тогда всего лишь в чине капрала. Бачевский с капральскими нашивками и с лишенным короны орлом на конфедератке…
Именно необычность его жизненного выбора помогла ему, как я думаю, весьма быстро получить мундир. Не прошло и двух дней со времени вступления помещика в коммунистическую армию, а новый президент города на торжественном банкете уже ораторствовал о тех, кто, несмотря на чуждое классовое происхождение, присоединяется к правому делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– А то, что вы, сударыня, изволили прочитать, – ответил «сумасшедший» ксендз из глубины своего кресла, как из окопа. – Выходит, будем заказывать памятник на могилу пана Анджея.
– Памятник! – Тетка припечатала кулаком клочок голубой бумаги. – Как она смела даже подумать о памятнике бачевскому помещику – она, Зарембянка…
– Вы, сударыня, плохо прочитали. – Ксендз привстал с кресла и, показывая письмо сестры, повторил: – Должно быть так: «Незабвенному мужу в годовщину трагической смерти – Жена». А внизу, если вы изволите выразить согласие, приписано: «семья». Для этого, собственно, я и пригласил вас в приход, милостивая сударыня.
– Что это еще за семья? – возмутилась Старая Барыня и, словно только теперь заметив меня, протянула мне руку для поцелуя. – Скажи, разве она имеет право ставить памятник на могиле? – обратилась ко мне Тетка.
– Ну, как бы это сказать… – заколебался я. – По нынешним…
– Короче, – прервала она. – Меня как раз интересует, как это будет по нынешним незаконным установкам. Раньше мне бы и в голову не пришло спрашивать, имеет ли она право. Раньше я тут права устанавливала. И никто не может пожаловаться… – прибавила она, повернувшись в сторону неподвижно сидящего в кресле ксендза. – Никого не убивали, никто ни у кого земли не отнимал. А вы, ксендз, все поучаете: не укради…
Все немного помолчали. Потом Тетка коснулась пальцем письма и, словно бы черпая в этом прикосновении силу для дальнейших вопросов, сказала:
– Ну, так имеет она сейчас право или нет…
– Имеет, – пробормотал я, а ксендз добавил:
– Ну, сами видите, сударыня…
– Пока еще ничего не вижу, – сказала Тетка, вставая, – ничего еще не вижу… У вас тут темно.
И вдруг, – мы были убеждены, что сейчас она выйдет из комнаты, – бачевская помещица тяжело оперлась о стол, а потом, как-то смешно растопырив пальцы, принялась рвать на себе ворот темного, застегнутого под самую шею платья.
– Сударыня, – перепугался ксендз, – может, воды…
Тетка выпрямилась и, схватившись рукой за спинку кресла, прошептала:
– Здесь – ни хлеба, ни воды. – И не успел я подбежать к ней, она тихо, легко опустилась на пол гостиной ксендза.
* * *
Так началось мое вторичное бдение у ее постели. На этот раз, быть может, так же, как и я, вспоминая то время, когда она с парализованными конечностями лежала в ожидании выздоровления в лучшей комнате нашего дома, Тетка принимала мои заботы с невиданной доныне благодарностью. Впрочем, она как-то притихла в последние годы, и порой, сидя подле нее и нащупывая кончиками пальцев ее едва заметный пульс, я невольно думал, как все же устала бачевская помещица. Теперь она не могла уже, как бывало прежде, даже в год убийства брата, находить в себе все новые запасы сил. Слухи о ее твердости уже не соответствовали действительности. Именно в то время, внезапно разбуженный среди ночи, я впервые услышал ее плач.
Тетка лежала неподвижно и, вглядываясь в тусклый огонек негасимой лампады перед старым, помнящим еще графские паломничества в Рим, образом, то и дело надрывалась от кашля. И если бы не слезы, медленно катившиеся по ее исхудавшему лицу, я бы подумал, что ошибся и что это просто-напросто кашель.
– И для чего все это, – шепнула она, когда я склонился над ней, пытаясь как-то остановить ее скорей похожие на икоту рыдания. – Одна я теперь осталась… С этой… – Она взглянула на потрескавшийся, отделанный под мрамор алебастровый потолок. – С позволения сказать, усадьбой…
– Может, все еще поправится, – пробормотал я, тупо всматриваясь в запутанную сеть трещин, в новые и новые изломы, возникающие за каждым слоем масляной краски. – На пасху я привезу мастеров из города. Они лучше это сделают…
– Ты и вправду веришь…
– Ну да, – поспешил я ее успокоить. – Я лично знаю нескольких хороших мастеров. Из тех, знаете, тетя, что в давние времена в усадьбах работали…
– Ах, в усадьбах, – донеслось до меня из постели. – Они теперь безработные, верно…
– Уже недолго, – заверил я ее, думая о близком восстановлении Охотничьего Домика. – Еще несколько месяцев… Пасха…
Но Тетка уже забыла о потрескавшемся потолке. Она взглянула на меня и, когда я нагнулся, чтобы разобрать ее шепот, произнесла вдруг неожиданно громко:
– Чепуха, ничего уже не изменишь. Ни на какую пасху… – А потом добавила потише: – Усадьбам конец. Бачевская умерла с Молодым Помещиком.
Этот ночной разговор был, впрочем, единственным, когда Тетка обнаружила столь тяжкие сомненья в целях своей борьбы. Никогда более, даже перед самой смертью, не дано мне было видеть ее слез. Впрочем, не думаю, чтобы она сама считала этот ночной разговор недопустимой слабостью, следствием болезни и что нам обоим лучше было бы забыть о нем. Бачевская помещица просто высказала мне то, о чем, верно, не раз задумывалась в одиночестве. Я был удостоен чести быть посвященным в ее сомнения. Однако тот факт, что она уже не верила в возможность возврата к прошлому, отнюдь не менял ее обычного поведения. Это, возможно, прозвучит слишком патетически, но она, подобно человеку, твердо знающему, что болезнь неизлечима, даже не пыталась причаститься другой, способной недели на две оттянуть ее смерть, но столь чуждой ей жизни. Тетке оставалось лишь до самого конца скрывать от окружающих тот факт, что она сознавала закономерность своей смерти. Именно потому я и расценивал тот ночной разговор как честь, оказанную мне, как отличие, которое я заслужил многолетней свой благодарностью.
О ночи той не вспоминалось больше никогда. Единственным, пожалуй, ее следствием были участившиеся теперь разговоры о бачевском помещике. Тетка, единожды одарив меня своим доверием, позволила теперь вспоминать это имя; более того, даже сама пыталась каждый вечер во время своей болезни вызывать его в нашей памяти.
Я мог подробней, чем другие, рассказать ей о его смерти. А предвидел я эту смерть с тех самых пор, когда после прихода армии Молодой Барин поехал в город и вернулся оттуда в мундире капрала. На его конфедератке вместо довоенного орла красовалась пястовская «ворона». В местных трактирах, где в ожидании лучших времен отсиживались парни, не желавшие примириться с новой эмблемой этой странной польской армии, много разглагольствовали о помещичьей «вороне». Даже больше, пожалуй, чем о его нашивках, – вопреки всем ожиданиям он был тогда всего лишь в чине капрала. Бачевский с капральскими нашивками и с лишенным короны орлом на конфедератке…
Именно необычность его жизненного выбора помогла ему, как я думаю, весьма быстро получить мундир. Не прошло и двух дней со времени вступления помещика в коммунистическую армию, а новый президент города на торжественном банкете уже ораторствовал о тех, кто, несмотря на чуждое классовое происхождение, присоединяется к правому делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28