Это бесцветие. Тогда-то и попадаешь на остров Бенедиктыча, где и настигают новые напасти, но ни сроки, ни государства не имеют той власти, которая заставляет человека собственными руками превращать себя в искореженный пень. И обрушиваются умиротворения, чудные поступки и можно сойти с ума, но все это уже будет не так, иначе, потому что ширится сознание, проникая в неизведанные просторы собственных возможностей. И остается идти и дерзать, уповая на одно - терпение.
Так при чем здесь время?
Мы должны жить красиво, даже комфортабельно, и сами мы должны быть красивы...
Но много уродств. Они не проникают на остров Бенедиктыча, это мы выходим им навстречу - в будущее закованное в бетон общество. Мы не хотим, чтобы сильный уничтожал слабого, мы молча смеемся над убожествами и не вмешиваемся в дела государственные.
Но все зависит от нас. Все подчинено нашей воле и музыке наших слов. И мы сходим с ума в поисках Единственного Решения. Нам не отгородиться от мира, плещущего у наших берегов. Мы счастливы.
Но есть чувство невыполненной задачи. И мы смотрим на Бенедиктыча, раскрыв в ожидании рты. Он познал главную беду всех: нереализованность форм и возможностей.
Он как-то говорил мне: "Знаешь, Валерий, так странно мне было увидеть однажды, что я прожил долгую жизнь, а впереди возможны времена, когда массы вновь начнут сталкиваться в сражении за жизнь, платя за это жизнью. И я увидел, как из тысячи попыток сознания меня, как и каждого, вот эта попытка может реализоваться. Знаешь, Валерий, как забилось мое сердце?"
Я тогда ничего не понял. И что я должен был понять, если ему было 30, а мне 25.
Но тогда меня осенило иное. Я задумался, а не дожил ли когда-то до естественной смерти, эдак до лет восьмидесяти. И не потому ли я живой покойник, ограниченный своей бывшей реализованностью на все грядущие времена? И не в том ли причины рабского обывательства? Вероятно, в этих вопросах и кроются истоки моей прошлой хандры.
А теперь я сам могу сказать Бенедитычу, что беда наша в том, что мы желаем служить - делу ли, наслаждениям ли, богу ли, как какой-нибудь шекспировед, кутежник или молчальник посвящает свою жизнь уже достигнутому, данному, мы не стремимся к божественному и созидательному внутри нас. Почему, спрашиваю я Бенедиктыча. И он раздражающе долго говорит о законах массовости, пока не произносит достойное своей таинственной сущности:
- Ну, Валерий Дмитриевич, ты же должен понимать основную трагедию человека.
Это он опять намекает, что я всего лишь временный жилец на его острове, не перенесший сюда своих личных вещей. И я делаю непередаваемый вид, что да, знаю, но неплохо бы ещё раз сформулировать основную трагедию.
- Нам некуда больше спешить, - понимающе пропел Бенедиктович и досказал, - трагедию в том, что несмотря на ясное осознание дурного действия, человек поступает вопреки сознанию и совершает это действие .
И, как всегда, он поднимает меня над землей, и я вижу её с высоты - с заводами и мчащимися поездами, с островами зелени - вижу соотношение и расчет и спрашиваю, обретая равенство в его глазах:
Мы запрограммированы, да, Кузьма?
- Я вот все смотрю на природу, - отвечает он, она нам все показывает, она говорит с нами своим языком - видами, веществами, явлениями. Любое дуновение ветра - подсказка о прошлом, настоящем и будущем. Но нам всегда страшно увидеть Образ Отца. Вот ты, Веефомит, смог бы заглянуть в глаза тому, кто оплодотворил эту мать-природу тобой?
Я не отвечал. Наверное, я бы не смог. Хотя, пока Бенедиктыч продолжал говорить, я уже мысленно заглянул в эти глаза, напитанные мудростью, силой, дерзновением, насмешливостью и волей. Это были отстраненные глаза, смотрящие на меня, как на самостоятельное дитя, с которым и говорить-то не о чем. Я понял одно - Отцу не до меня - и отвел взгляд.
Передо мной сидел Бенедиктыч и опускал меня на землю.
- Уйдя от матери, можно найти братство, но и вызвать гнев отца, который не простит ухода, если сыном не будет построен дом.
И умиротворенность улетучивалась, остров Бенедиктыча расплывался, как мираж, и сам Кузьма делался далеким-далеким, не зависевшим от моего существования, как некая абстракция, выдуманная мной в прекрасном юношестве.
Я уже не стремился удивить людей. И не желал "пожить в свое удовольствие". Да и сама свобода в этом обществе мне была уже не нужна. Романные планы утратили прежнюю значимость, и я хотел одного - событий. Действительность меня устраивала полностью. Я ждал решающих действий от Бенедиктыча. Я хотел их. Мне было не понять, как и почему возникают у него идеи. И я решил посвятить себя служению этому феномену. Я возжаждал его изучить.
И тогда Бенедиктыч сказал мне:
- Это ты, Валерий Дмитриевич, правильно решил.
* * *
Для калужан не было загадкой то, как Кузьма Бенедиктович выманил Зинаиду из дома. Вся Калуга знала, что он доработал аттракцион с глазами коала. И даже ходили слухи, что один работник морга уже удостоился его опробовать и стал каким-то замкнутым и молчаливым. Слухи есть слухи, а сам я ничего такого у Бенедиктыча не видел. Зато воспользовался ситуацией и пригласил Зинаиду поразвлечься. И она пошла. Впервые за два месяца. Она появилась розовощекая и счастливая. Ее не испортили спертый воздух и сидение на кровати по-азиатски. Жизнь взаперти шла ей на пользу.
Войдя, она закокетничала с Максимом. Он хотя и с плешью, зато странный, а странных Зинаида обожает. Она сказала:
- Я всегда больше люблю иметь дело с мужчинами. Только не со слабой нервной системой.
И стрельнула глазами в меня - прием, который давно устарел. Я демонстративно показал ей язык.
- Дрема из роддома, - сказала Зинаида и явно проиграла в глазах собравшихся.
- Приступим, - потирал руки Бенедиктыч и поставил кинопроектор.
На правое ухо Зинаиде был надет какой-то приборчик, свет погас.
Мы смотрели дикие вещи, а я краем глаза наблюдал за Зинаидой: она то млела, то хохотала, то пыталась свернуться в комочек и подремать - её действия не соизмерялись с тем, что происходило на экране, она не смотрела на него, она утопала в неведомых ощущениях. Бенедиктыч обезболил её внутренним миром медвежонка коала. Если бы она увидела то, что видели мы... Я не знаю, как бы все это закончилось.
Мне ещё долго было непонятно, зачем Бенедиктыч показал нам этот дикий интим. Рядом со мной сидел философ Г.Д., а чуть поодаль Раджик. Был и Копилин с Леночкой. Каково же было им?
Зинаида нежилась в кресле, а в это время мы смотрели на хохочущую Зинаиду в каком-то длинном коридоре с изоляционными трубами, и некий коротконогий субъект с дебильным лицом бил то её, то ещё какую-то девицу, и та незнакомка падала, вставала и, как сомнамбула, шла на новый удар. Во всем происходящем не было даже звериного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103