«Ведь и Ваня мог бы так рассуждать… Ведь и Ваня уверен, что нужен всей партии… Чем я лучше его? А ведь он так не скажет… У него убили жену, и он тоже убьет, если уже не убил… А я?» Усилием воли отогнав эти мысли, он повернулся к Ване и, наливая пива, сказал:
– Так что дальше-то было?
– Так вот, значит, убили жену… Хорошо-с… Прошло малое время, я и говорю заводским ребятам:
«Слышь, ребята, я Гаврилова убить порешил…» А Гаврилов у нас надзиратель, пес цепной, а не человек… Мне ребята и говорят: «Брось, Ваня, что есть такое Гаврилов? Рук не стоит марать». – «Нет, говорю, и жук – мясо. Почему Гаврилову жить?…» Ну, однако, отговорили… Безусловно, я тут загрустил. Вот ноет что-то во мне, и ноет, и ноет, и ноет, совсем покоя решился, не ем и не сплю. Думал, знаете, – я ведь вам как на духу говорю, – думал, да и решил: тот – господин, кто может сделать один. Был у меня фельдшер знакомый, Яша. Пошел это я к Яше и говорю: «Яша, говорю, друг сердечный, дай ты мне, пожалуйста, сделай такое одолжение, яду». – «Зачем, говорит, тебе яд?» – «Как, говорю, зачем? Я крыс травить буду». – «Крыс? – говорит. – Та-ак-с…»
Усмехнулся он, ну, однако же, ничего, говорит: «Ладно». – «Только, говорю, дай такого яду, который покрепче, чтобы, безусловно, ошибки не вышло». – «Хорошо, говорит, будь покоен». Дал он мне яду. Поехал я тут домой, к себе, значит, в деревню. А на деревне стоят казаки. Тоже бунт был: мужики бунтовали. Матери у меня нет. Отец спрашивает: «А где же, спрашивает, Авдотья, жена моя, значит?» – «Авдотья, говорю, так и так, приказала вам долго жить». Рассказал ему все, как было. О Рождестве напекли пирогов, невестки пекли: братья у меня тоже женаты, в Москве. Я говорю: «Иди, отец, позови, говорю, казаков. Пирогами я их угощу». Подивился отец. «Что ты рехнулся, что ли?» Я говорю: «Зови». Посмотрел он на меня, ничего не сказал. Приходят казаки, четверо их пришло. Помолились Богу, сели за стол. Вина выпили. Господи благослови, за пироги принялись. Я говорю отцу: «Лучше не ешь». Не стал отец есть. Я гляжу: что будет? Съели по пирогу… Ничего… Неужто, думаю, Яша надул? Не может этого быть… Уж и не знаю, право, как вам рассказать?… – остановился в смущении Ваня и покраснел.
– Почему?
– Грех большой вышел.
– Ничего. Рассказывайте, как было.
– Ну, ладно… – Ваня вздохнул. – Думаю, безусловно, ошибка. Одна, значит, комедия. Только гляжу: зашатался один, голову на стол опустил, будто пьяный напился… «Так, думаю, значит, верно…» Другой тоже, гляжу, помутнел весь, молчит. А я угощаю: «Кушайте, говорю, на здоровье… Мы вам рады всегда…» Что ж? Все четверо поколели…
Болотов с изумлением смотрел на Ваню. Трудно было поверить, что этот серый, с калмыцким лицом и доверчивыми глазами рабочий решился на такое страшное дело. Еще труднее было поверить, что он один, без помощи и совета сумел задумать и выполнить такой лукавый и вероломный план. «Если бы все так мстили, у нас давно бы не было ни виселицы, ни казаков, ни розог… Разве я умею так мстить?… – спросил себя Болотов и сейчас же нашел ответ: – „Я не умею так мстить, потому что это злодейство. Это не революция и не террор, а я член партии и революционер…“ Но и эти слова не успокоили его.
– Ну, – взглянув исподлобья на Болотова, продолжал Ваня, – ну, ушел я, конечно… Розыск делали… Начальства разного понаехало… Однако меня не нашли…
Ваня умолк. Трактир был полон гостей. Не переставая, без отдыха, хрипел граммофон. Ругались пьяные голоса. Звенела посуда. Половые шмыгали между столами. Болотов, положив голову на руки, думал: «Что я скажу? Что могу я сказать? Где у меня право с ним говорить?… Ах! все вздор… Он ждет моего слова, и я обязан его сказать. А остальное – суета, малодушие… И не надо думать об этом…»
– Так могу я надеяться? – робко спрашивал Ваня. – Я ведь и сам понимаю, каких я делов наделал… Только сделайте милость, дайте мне послужить… Не могу я всех этих безобразий видеть… – со злобой ударил он кулаком по столу.
Болотов поднял голову. Он хотел сказать Ване, что товарищи ценят его преданность и решимость. Но вместо этих казенных слов он, забывая свою, как казалось ему, обязанность перед партией, побледнев и не глядя на Ваню, сказал:
– Я не занимаюсь террором.
– Чего-с? Резко повысив голос, Болотов повторил:
– Вам не со мной говорить: я не занимаюсь террором.
Не давая Ване опомниться, он встал и вышел на улицу. Он почувствовал, что, быть может, впервые осмелился сказать правду. Это новое, странное чувство было так сильно, что он даже остановился. «Зачем я сказал? – встревожился он. – Разве я не занимаюсь террором? Разве я не обязан был выслушать Ваню? Разве я не отвечаю за кровь? За кровь вот этих казаков, которых Ваня убил? За его, Вани, кровь?… Так разве не хуже теперь? Ведь он ничего не понял… Зачем я смутил его?…» На этот раз ответа он не нашел. Налево безмолвно и величаво катила свои глубокие воды Нева. На другой стороне, за Невой, чернел громадный, неосвещенный Зимний дворец. Накрапывал дождь.
IV
С того дня, как Болотов прочитал о Цусимском бое, им овладело непонятное беспокойство. Докучная «конспирация» по-прежнему не утомляла его: он давно отвык понимать и любить бестревожную, мирную, или, как он говорил, «буржуазную», жизнь. Но теперь иногда ночью он не мог уснуть до утра. Заветное, крепкое, давно и твердо решенное стало казаться неясным и нерешенным. Точно наезженный и широкий путь привел в бездорожную глушь.
Этою ночью опять не спалось. День был полон забот: арестовали студенческий комитет, и Болотову вместе с доктором Бергом пришлось восстанавливать утраченные знакомства, «связи». Поздним вечером он вернулся домой и, не зажигая огня, разделся и лег. Он настойчиво старался не думать о том, что занимало его в последние дни. «Что за вздор! – говорил он себе. – Разве не верно, что войну ведет не народ, а правительство? Верно, конечно… Значит, если японцы нас победили, то кого же они победили? Очевидно, правительство… Так». На улице неярко мигал желтоватый рожок, и скудные паутинки-лучи тянулись от окна к потолку и на потолке потухали. «Главный враг наш – правительство. Значит, если японцы победили правительство, то кто в барышах?… Нет, не хочу, не хочу думать об этом…» – прошептал он, пытаясь уснуть. Но по булыжникам мостовой грузно прогромыхал ломовик. Опять забились бессвязные мысли: «Мы в барышах… Вот и Арсений Иванович говорит… Арсений Иванович… Вода на нашу мельницу… Так. Значит, радоваться?… Нет, не так?… Кто виноват в гибели этих людей? В гибели Саши?…
И брат от брата побежит;
И сын от матери отпрянет…
Радоваться?… Чему?… Да о чем это я? Всякий народ достоин своего правительства… Кто это сказал? В этих словах нет смысла… Значит, виноват народ?…»
Вспомнилось Болотово, отцовское имение в Орловской губернии, старая дворянская усадьба, где он родился и вырос;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
– Так что дальше-то было?
– Так вот, значит, убили жену… Хорошо-с… Прошло малое время, я и говорю заводским ребятам:
«Слышь, ребята, я Гаврилова убить порешил…» А Гаврилов у нас надзиратель, пес цепной, а не человек… Мне ребята и говорят: «Брось, Ваня, что есть такое Гаврилов? Рук не стоит марать». – «Нет, говорю, и жук – мясо. Почему Гаврилову жить?…» Ну, однако, отговорили… Безусловно, я тут загрустил. Вот ноет что-то во мне, и ноет, и ноет, и ноет, совсем покоя решился, не ем и не сплю. Думал, знаете, – я ведь вам как на духу говорю, – думал, да и решил: тот – господин, кто может сделать один. Был у меня фельдшер знакомый, Яша. Пошел это я к Яше и говорю: «Яша, говорю, друг сердечный, дай ты мне, пожалуйста, сделай такое одолжение, яду». – «Зачем, говорит, тебе яд?» – «Как, говорю, зачем? Я крыс травить буду». – «Крыс? – говорит. – Та-ак-с…»
Усмехнулся он, ну, однако же, ничего, говорит: «Ладно». – «Только, говорю, дай такого яду, который покрепче, чтобы, безусловно, ошибки не вышло». – «Хорошо, говорит, будь покоен». Дал он мне яду. Поехал я тут домой, к себе, значит, в деревню. А на деревне стоят казаки. Тоже бунт был: мужики бунтовали. Матери у меня нет. Отец спрашивает: «А где же, спрашивает, Авдотья, жена моя, значит?» – «Авдотья, говорю, так и так, приказала вам долго жить». Рассказал ему все, как было. О Рождестве напекли пирогов, невестки пекли: братья у меня тоже женаты, в Москве. Я говорю: «Иди, отец, позови, говорю, казаков. Пирогами я их угощу». Подивился отец. «Что ты рехнулся, что ли?» Я говорю: «Зови». Посмотрел он на меня, ничего не сказал. Приходят казаки, четверо их пришло. Помолились Богу, сели за стол. Вина выпили. Господи благослови, за пироги принялись. Я говорю отцу: «Лучше не ешь». Не стал отец есть. Я гляжу: что будет? Съели по пирогу… Ничего… Неужто, думаю, Яша надул? Не может этого быть… Уж и не знаю, право, как вам рассказать?… – остановился в смущении Ваня и покраснел.
– Почему?
– Грех большой вышел.
– Ничего. Рассказывайте, как было.
– Ну, ладно… – Ваня вздохнул. – Думаю, безусловно, ошибка. Одна, значит, комедия. Только гляжу: зашатался один, голову на стол опустил, будто пьяный напился… «Так, думаю, значит, верно…» Другой тоже, гляжу, помутнел весь, молчит. А я угощаю: «Кушайте, говорю, на здоровье… Мы вам рады всегда…» Что ж? Все четверо поколели…
Болотов с изумлением смотрел на Ваню. Трудно было поверить, что этот серый, с калмыцким лицом и доверчивыми глазами рабочий решился на такое страшное дело. Еще труднее было поверить, что он один, без помощи и совета сумел задумать и выполнить такой лукавый и вероломный план. «Если бы все так мстили, у нас давно бы не было ни виселицы, ни казаков, ни розог… Разве я умею так мстить?… – спросил себя Болотов и сейчас же нашел ответ: – „Я не умею так мстить, потому что это злодейство. Это не революция и не террор, а я член партии и революционер…“ Но и эти слова не успокоили его.
– Ну, – взглянув исподлобья на Болотова, продолжал Ваня, – ну, ушел я, конечно… Розыск делали… Начальства разного понаехало… Однако меня не нашли…
Ваня умолк. Трактир был полон гостей. Не переставая, без отдыха, хрипел граммофон. Ругались пьяные голоса. Звенела посуда. Половые шмыгали между столами. Болотов, положив голову на руки, думал: «Что я скажу? Что могу я сказать? Где у меня право с ним говорить?… Ах! все вздор… Он ждет моего слова, и я обязан его сказать. А остальное – суета, малодушие… И не надо думать об этом…»
– Так могу я надеяться? – робко спрашивал Ваня. – Я ведь и сам понимаю, каких я делов наделал… Только сделайте милость, дайте мне послужить… Не могу я всех этих безобразий видеть… – со злобой ударил он кулаком по столу.
Болотов поднял голову. Он хотел сказать Ване, что товарищи ценят его преданность и решимость. Но вместо этих казенных слов он, забывая свою, как казалось ему, обязанность перед партией, побледнев и не глядя на Ваню, сказал:
– Я не занимаюсь террором.
– Чего-с? Резко повысив голос, Болотов повторил:
– Вам не со мной говорить: я не занимаюсь террором.
Не давая Ване опомниться, он встал и вышел на улицу. Он почувствовал, что, быть может, впервые осмелился сказать правду. Это новое, странное чувство было так сильно, что он даже остановился. «Зачем я сказал? – встревожился он. – Разве я не занимаюсь террором? Разве я не обязан был выслушать Ваню? Разве я не отвечаю за кровь? За кровь вот этих казаков, которых Ваня убил? За его, Вани, кровь?… Так разве не хуже теперь? Ведь он ничего не понял… Зачем я смутил его?…» На этот раз ответа он не нашел. Налево безмолвно и величаво катила свои глубокие воды Нева. На другой стороне, за Невой, чернел громадный, неосвещенный Зимний дворец. Накрапывал дождь.
IV
С того дня, как Болотов прочитал о Цусимском бое, им овладело непонятное беспокойство. Докучная «конспирация» по-прежнему не утомляла его: он давно отвык понимать и любить бестревожную, мирную, или, как он говорил, «буржуазную», жизнь. Но теперь иногда ночью он не мог уснуть до утра. Заветное, крепкое, давно и твердо решенное стало казаться неясным и нерешенным. Точно наезженный и широкий путь привел в бездорожную глушь.
Этою ночью опять не спалось. День был полон забот: арестовали студенческий комитет, и Болотову вместе с доктором Бергом пришлось восстанавливать утраченные знакомства, «связи». Поздним вечером он вернулся домой и, не зажигая огня, разделся и лег. Он настойчиво старался не думать о том, что занимало его в последние дни. «Что за вздор! – говорил он себе. – Разве не верно, что войну ведет не народ, а правительство? Верно, конечно… Значит, если японцы нас победили, то кого же они победили? Очевидно, правительство… Так». На улице неярко мигал желтоватый рожок, и скудные паутинки-лучи тянулись от окна к потолку и на потолке потухали. «Главный враг наш – правительство. Значит, если японцы победили правительство, то кто в барышах?… Нет, не хочу, не хочу думать об этом…» – прошептал он, пытаясь уснуть. Но по булыжникам мостовой грузно прогромыхал ломовик. Опять забились бессвязные мысли: «Мы в барышах… Вот и Арсений Иванович говорит… Арсений Иванович… Вода на нашу мельницу… Так. Значит, радоваться?… Нет, не так?… Кто виноват в гибели этих людей? В гибели Саши?…
И брат от брата побежит;
И сын от матери отпрянет…
Радоваться?… Чему?… Да о чем это я? Всякий народ достоин своего правительства… Кто это сказал? В этих словах нет смысла… Значит, виноват народ?…»
Вспомнилось Болотово, отцовское имение в Орловской губернии, старая дворянская усадьба, где он родился и вырос;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126