Она делала это с мрачным упорством, заставляя его страдать. Она словно хотела уверить его в том, что ее личности присуще некое таинственное злое начало, которое проявляется против ее воли. С одной стороны, она с настойчивым эгоизмом все крепче опутывала Бенца любовными сетями, с другой – все больше терзалась, жалея его. Она словно предчувствовала, что не сумеет выиграть эту игру, если не пожертвует своей свободой. Не сознавала ли она, что есть только один путь удержать Бенца – стать его женой? Не жалела ли она его? Не пыталась ли его спасти?… Почему так настойчиво внушала ему, что она аморальна и жестока? Почему отпугивала его? Почему ее поведение было таким двойственным? Бенц рассказал ей о своем разговоре с генералом Д. Она обещала Бенцу в случае необходимости последовать за ним в Германию. Но каждый раз, когда Бенц пытался заговорить о будущем конкретнее, она со скучающим и рассеянным видом снова принималась рассказывать о своем легкомыслии и пороках. Да, она отпугивала его!.. Она не верила самой себе и боялась будущего. Не предчувствовала ли она уже тогда интуицией, своим неверным сердцем тот трагический, тот мучительный и для нее час, когда между ней и Бенцем встанет капитан Лафарж? Она не щадила себя, даже рассказывая самые невинные эпизоды своего детства. Она замучила Бенца своими гнетущими исповедями, то под видом шутливой болтовни, то угрызений совести или отвлеченных рассуждений, которые приковывали к себе мысль Бенца на целые дни. В них явно проступало желание разоблачить перед ним свое гибельное легкомыслие и тем оттолкнуть от себя или же предупредить о будущих последствиях. Бенц все яснее ощущал это. Но почему Елена так поступала? Почему, любя его, она думала, что скоро его забудет? Почему она выискивала в любви боль? И не потому ли полюбила она Бенца, что сознавала, как его терзает? Не терзала ли она и себя? Какая злая сила, какой мрачный жребий толкали ее к этой извращенности, к утонченному садизму духа? Эти вопросы мучили Бенца, превращали его ночи в кошмар. Иногда он вдруг находил ей оправдание: не любил ли он сам ее еще больше оттого, что понимал – ей не суждено быть иной. Рассказывая о себе, разве не указывала она на спасительный выход? В своих исповедях она не щадила даже свою любовь, чем унижала и сердила Бенца. Они раскрывали перед ним страшные искушения ее сердца, дикие и хищные порывы страсти, которые разорвали в клочья душу несчастного Рейхерта, они рассказывали о жестокости, о приступах экзальтации, свойственных ее восточной натуре. Они раскрывали перед Бенцем непреодолимую пропасть, разделявшую их жизни. Медленно, но верно, как яд, который превращает любовь в безумие, они подготавливали вспышку его самолюбия со всеми ее гибельными последствиями. Они неумолимо подводили его к аскетизму и одиночеству месяцев, проведенных в П., когда ее образ станет для него еще более пагубно-желанным…
Наконец пришел момент, когда у Бенца должна была наступить реакция. Буря разразилась внезапно.
Стояла теплая осенняя погода, и Елена с Бенцем частенько до поздней ночи просиживали на веранде, покуривая ароматные болгарские сигареты. Иногда из ближней казармы вырывался мощный солдатский бас, его первобытная красота приковывала внимание. Печальные речитативы рассказывали о тяжких муках, о кинжалах, темницах и кровавой мести.
В эти часы покоя Елена громоздила все новые и новые обвинения против себя. Однажды она заговорила о Рейхерте.
– Что же было потом? – спросил Бенц после тягостной паузы.
– Потом?… Нет, я не выглядела как убитая своим поступком девственница. Эту добродетель я давно утратила. Все было лишь мимолетным эпизодом, обычным последствием нараставшей с каждым днем близости. Я знала, что произойдет, хотела этого и ждала. И все же я вырвалась из его объятий смущенная и пристыженная. Я вдруг поняла, какое жестокое насилие совершила над его душой. У него начался нервный припадок. Воздушные бои вконец расстроили ему нервы. Он смеялся, плакал, лепетал глупости. Заставлял меня клясться, что я стану его женой. И я клялась, не раз клялась… Затем ему начинали мерещиться кошмары, а ночью снились погибшие товарищи, которые звали его к себе. Он рассказывал, как аэропланы врезаются в землю и летчики сгорают в обломках. О да, он был обречен!.. Он предчувствовал свою смерть – таков был приговор судьбы, неумолимый и неизбежный!.. Я тоже знала это. Против одного немецкого летчика над Македонией вылетают десять английских. И кроме того, все немецкие аппараты так изношены, ужасно изношены!.. Он называл их летающими гробами. Когда он говорил о своем аэроплане, на него жалко было смотреть. И я жалела его. Я обещала выйти за него замуж. А уходя от него, зарекалась переступать его порог. Но на следующий день снова шла к нему. Ах, Эйтель, как это было странно, ужасно и приятно…
Она умолкла. В саду царила глубокая, таинственная тишина. Грустный голос, каждый вечер разливавшийся над городом, давно угас в ночи. Время от времени тянул ветерок, то навевая, то разгоняя ароматы табака, роз и левкоев. На небе мерцали звезды – глаза беспредельности, в которой тонут все человеческие страдания, ужасы войны, скорбь, блаженство любви. Бенцу стало невыносимо тоскливо.
Елена тем временем продолжала:
– Наконец отпуск у него подошел к концу и ему надо было возвращаться на фронт. Но прежде, чем уехать, ему взбрело в голову объявить о нашей помолвке. Можете себе представить что-нибудь более сумасбродное? Я поняла, сколь опрометчива была в своих обещаниях. На этот раз я решила не обманывать его и велела выкинуть из головы эту мысль. Он устроил мне ужасную сцену. Да и обстановка была хуже некуда… Когда он приезжал в Софию, то снимал номер в убогой гостинице, на лучшую у него не было денег. Он моментально спускал в карты все жалованье и залезал в долги – безумные долги после покера или баккара, которые офицеры выплачивают, занимая деньги под безбожные проценты, или вообще не платят… Не знаю, можете ли вы себе представить эту комнатушку, закопченные стены, жалкую постель и грязную ругань, с которой он набросился на меня. А ведь он был дворянин. Его семья, быть может, владела каким-нибудь родовым замком. Он не мог не понимать всей глубины своего падения. Однажды он вдруг умолк и лицо его искривилось от боли. Видели бы вы это лицо – бледно-сизое, изнуренное алкоголем и воздушными боями! Он рухнул на стул и тихо, с отчаянием сказал: «Вы правы, вам нельзя выходить за меня!.. Меня убьют. Наверняка убьют. Нас по одному против десяти!..» Понурый, жалкий и беспомощный, он смотрел на носки своих сапог. Во всем его облике было нечто душераздирающее. Быть может, он тогда уже думал о зловещей лазури македонского неба, о новых, быстрых машинах английских летчиков… Я никогда не видела человека, который так остро сознавал бы неизбежность гибели, ужасной и близкой смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53