Лапти никуда не годились: рвань, выбросить только. Рядом мужик голый плясал у костра, тело синее – замерз гораздо.
В злопамятную ночь, когда в туман попали, корабль все же отстоялся. Утром туман сошел, потянуло ветром, и галиот понемногу подался к северу. Остальные корабли так и не объявились.
– Все одно, – сказал Шелихов, – идем к острову Беринга. Даст бог и они придут.
До острова дошли благополучно. Но здесь приключилась беда: напоролись на камень. Ниже ватерлинии, у носа, попортили две плахи. С такой порчей в море не пойдешь.
Галиот завели в бухту и облегчили, часть груза сняв на берег.
Шелихов послал людей сыскать подходящий лес.
Мужики нашли лес на дальнем конце острова. Связав стволы, три дня перли на лямках. Наломались, но были довольны.
Устюжане поставили козлы, стволы на плахи развалили и начали латать галиот. Мужик, плясавший голым у костра, Тимофей, только что вылез из воды и сейчас стучал зубами.
– Прикройся, – шикнул на него Степан, – хозяйка идет.
Тимофей торопливо набросил армяк. Подошла Наталья Алексеевна, в руках скляночка.
– На, выпей здоровья для.
Мужик перекрестился, скляночку опорожнил, и в лице появилась краска: ожил.
Григорий Иванович, как только стали у острова, послал троих собирать колбу. Первое средство от цинги. Страшная болезнь цинга, подбирается незаметно, человек слабнет, на ходу спит, глаза стоялые. Потом на ногах черные отметины появляются. Это уж совсем худо. Здесь, на острове, была могила капитана Беринга. От цинги проклятой капитан сей славный погиб вместе со своей ватагой.
Но не только цинга заботила Шелихова. Шла вторая половина сентября. Лучшее время уходило. Где же отставшие галиоты? Целы или погибли в шторм? Ждать надо, а сколько? Дни золотые проходят. Лист ольхи и рябинника уже лежал на земле, трава жухла, паутина над островом летела.
По ночам Григорий Иванович велел на берегу жечь костры, благо плывуна море на гальку прибрежную нанесло достаточно. Костры пылали, вздымая пламя, но на море, сколько ни всматривались ватажники, не было парусов. Только белые барашки волн да крикливые чайки.
– Однако, – говорили мужики, – знать, далеконько их штормом угнало.
– А может, братцы, и в живых-то их нет?
– Молчи…
Григорий Иванович, убеждая себя и других, говорил:
– Придут галиоты, обязательно придут!
А на море все то же: волны под солнцем, чайки.
Устюжане между тем дело свое сделали: плахи треснувшие заменили и место порченное засмолили. Галиот был снова готов к походу.
В один из дней к Шелихову пришел старший из устюжан. Потоптался в дверях каюты, теребя шапку в руках. На приглашение прошел вперед и сел на рундук.
– Григорий Иванович, вот как я разумею. Сели-то мы здесь, на острову, видать, надолго. Ватажники, конечно, недовольны будут. Зиму здесь непросто просидеть.
– Ты подожди гадать, – сказал Шелихов. – Говори, что у тебя?
– Да что у меня? – Устин задумался. – Раз на зиму садимся, кораблик надо из воды вытянуть, на берег поставить. Зима придет – льдом его, как орех, раздавит. Мухи снежные полетели вчера. Значит, и до холодов недолго. Сорок дней, старые люди говорили, от первых мух до крепкого снега. А сорок дней быстро пройдут.
– Так, – протянул Шелихов, – и что же?
– А то, что людишек надобно на остров гнать, лес добыть. Салазки приготовить для судна. Ворот смастерить добрый. Все это время требует. Место надо подыскать надежное, куда галиот вытягивать.
– А может, погодим? – помедлив, спросил Григорий Иванович. – Народ всполошим, а тут галиоты придут.
– Нет, – возразил Устин. – Надо дело делать, а то поздно будет. Самое время людей посылать.
В тот же день Шелихов зазвал в каюту Измайлова, Самойлова, Устина, Голикова, Степана. Понимал – большой груз должны они взять на себя, согласившись на зимовку на острове. Но понимал Шелихов и то, что уходить нельзя, не дождавшись отставших галиотов.
Самойлов с Измайловым согласились.
– Ватаге надо объявлять: зимуем здесь.
Михаил Голиков возразил:
– А Иван Ларионович что скажет? Он нас в будущем году назад ждет.
– А ты не гадай, когда вернемся, – сказал Самойлов. – Проси бога, чтобы вернулись только. Загад не бывает богат.
– Нет, – настаивал Голиков, – я не согласен на зимовку.
– Плыви тогда, – сказал Измайлов. – Думаю, Григорий Иванович байдару тебе даст и в провианте не откажет.
Сцепились не на шутку. Слова пошли крепкие. Но сколько ни говори, а выходило – надо оставаться на зимовку. Голиков шапку на стол швырнул, ушел из каюты.
– Стой, – сказал ему Шелихов. – Вернись!
Голиков, слышно было, на трапе остановился, потоптался, заглянул в каюту.
– Сядь, – сказал Шелихов и кулак на стол положил. – Я во главе ватаги поставлен и мне распоряжаться здесь. И за людей я первый ответчик. Ватага говорит – зимовать будем, и я приказ отдаю – зимовать!
– Поговорим в Иркутске, – начал было Голиков, но Григорий Иванович прервал:
– До Иркутска еще дойти надо!
По палубе застучали шаги, кто-то кубарем скатился по трапу:
– Парус на море! Парус, Григорий Иванович!
Все кинулись вон.
С востока шло к острову судно под всеми парусами, даже брамсели стояли. Григорий Иванович сразу же узнал: «Симеон и Анна».
– Ах, молодец Бочаров! Ура капитану «Симеона и Анны»!
Шелихов проснулся задолго до рассвета. В каюте было темно. Он полежал, прислушиваясь к ровному дыханию жены, и отбросил покрывавшую его шубу. Понял – не уснуть больше. Осторожно, чтобы не разбудить ни жены, ни спавшего тут же Самойлова, обулся. Константин Алексеевич во сне закашлялся и снова затих.
На палубе Шелихова омыло свежим сырым ветром. Стояла глубокая ночь. Море, огромное, живое, колыхалось с плеском у борта галиота, дышало пряным запахом водорослей и рыбы. Мачты с реями неясно белели над головой, едва угадываемые ванты уходили вверх в темное, затянутое тучами небо. На берегу в ночи горели костры.
На трапе, перекинутом на берег, Григорий Иванович споткнулся, помянул черта. Темень была хоть глаза коли.
Костер на берегу полыхнул поярче, видать, мужички плавника подкинули.
Волны били в берег, катали гальку. Шелихов взглянул на небо, закрытое туманом, и вдруг в разрыве облаков увидел звездочку. Была она в кромешной тьме неба так одинока, так пронзительно мала, что у Григория Ивановича сжалось сердце. Никогда не видел он такой темной и глухой ночи, никогда не ощущал себя таким затерянным в этом необозримом, бесконечном мире. Передернув как от холода плечами, он сказал себе: «Как ничтожен и мал человек в этой безбрежности. Пылинка неощутимая…»
Волны били и били упрямо в берег. От костра поднялся мужик:
– Григорий Иванович, пошто так рано встал?
Был это Тимофей, что остудился при починке галиота. Второй мужик приподнялся из-за костра:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
В злопамятную ночь, когда в туман попали, корабль все же отстоялся. Утром туман сошел, потянуло ветром, и галиот понемногу подался к северу. Остальные корабли так и не объявились.
– Все одно, – сказал Шелихов, – идем к острову Беринга. Даст бог и они придут.
До острова дошли благополучно. Но здесь приключилась беда: напоролись на камень. Ниже ватерлинии, у носа, попортили две плахи. С такой порчей в море не пойдешь.
Галиот завели в бухту и облегчили, часть груза сняв на берег.
Шелихов послал людей сыскать подходящий лес.
Мужики нашли лес на дальнем конце острова. Связав стволы, три дня перли на лямках. Наломались, но были довольны.
Устюжане поставили козлы, стволы на плахи развалили и начали латать галиот. Мужик, плясавший голым у костра, Тимофей, только что вылез из воды и сейчас стучал зубами.
– Прикройся, – шикнул на него Степан, – хозяйка идет.
Тимофей торопливо набросил армяк. Подошла Наталья Алексеевна, в руках скляночка.
– На, выпей здоровья для.
Мужик перекрестился, скляночку опорожнил, и в лице появилась краска: ожил.
Григорий Иванович, как только стали у острова, послал троих собирать колбу. Первое средство от цинги. Страшная болезнь цинга, подбирается незаметно, человек слабнет, на ходу спит, глаза стоялые. Потом на ногах черные отметины появляются. Это уж совсем худо. Здесь, на острове, была могила капитана Беринга. От цинги проклятой капитан сей славный погиб вместе со своей ватагой.
Но не только цинга заботила Шелихова. Шла вторая половина сентября. Лучшее время уходило. Где же отставшие галиоты? Целы или погибли в шторм? Ждать надо, а сколько? Дни золотые проходят. Лист ольхи и рябинника уже лежал на земле, трава жухла, паутина над островом летела.
По ночам Григорий Иванович велел на берегу жечь костры, благо плывуна море на гальку прибрежную нанесло достаточно. Костры пылали, вздымая пламя, но на море, сколько ни всматривались ватажники, не было парусов. Только белые барашки волн да крикливые чайки.
– Однако, – говорили мужики, – знать, далеконько их штормом угнало.
– А может, братцы, и в живых-то их нет?
– Молчи…
Григорий Иванович, убеждая себя и других, говорил:
– Придут галиоты, обязательно придут!
А на море все то же: волны под солнцем, чайки.
Устюжане между тем дело свое сделали: плахи треснувшие заменили и место порченное засмолили. Галиот был снова готов к походу.
В один из дней к Шелихову пришел старший из устюжан. Потоптался в дверях каюты, теребя шапку в руках. На приглашение прошел вперед и сел на рундук.
– Григорий Иванович, вот как я разумею. Сели-то мы здесь, на острову, видать, надолго. Ватажники, конечно, недовольны будут. Зиму здесь непросто просидеть.
– Ты подожди гадать, – сказал Шелихов. – Говори, что у тебя?
– Да что у меня? – Устин задумался. – Раз на зиму садимся, кораблик надо из воды вытянуть, на берег поставить. Зима придет – льдом его, как орех, раздавит. Мухи снежные полетели вчера. Значит, и до холодов недолго. Сорок дней, старые люди говорили, от первых мух до крепкого снега. А сорок дней быстро пройдут.
– Так, – протянул Шелихов, – и что же?
– А то, что людишек надобно на остров гнать, лес добыть. Салазки приготовить для судна. Ворот смастерить добрый. Все это время требует. Место надо подыскать надежное, куда галиот вытягивать.
– А может, погодим? – помедлив, спросил Григорий Иванович. – Народ всполошим, а тут галиоты придут.
– Нет, – возразил Устин. – Надо дело делать, а то поздно будет. Самое время людей посылать.
В тот же день Шелихов зазвал в каюту Измайлова, Самойлова, Устина, Голикова, Степана. Понимал – большой груз должны они взять на себя, согласившись на зимовку на острове. Но понимал Шелихов и то, что уходить нельзя, не дождавшись отставших галиотов.
Самойлов с Измайловым согласились.
– Ватаге надо объявлять: зимуем здесь.
Михаил Голиков возразил:
– А Иван Ларионович что скажет? Он нас в будущем году назад ждет.
– А ты не гадай, когда вернемся, – сказал Самойлов. – Проси бога, чтобы вернулись только. Загад не бывает богат.
– Нет, – настаивал Голиков, – я не согласен на зимовку.
– Плыви тогда, – сказал Измайлов. – Думаю, Григорий Иванович байдару тебе даст и в провианте не откажет.
Сцепились не на шутку. Слова пошли крепкие. Но сколько ни говори, а выходило – надо оставаться на зимовку. Голиков шапку на стол швырнул, ушел из каюты.
– Стой, – сказал ему Шелихов. – Вернись!
Голиков, слышно было, на трапе остановился, потоптался, заглянул в каюту.
– Сядь, – сказал Шелихов и кулак на стол положил. – Я во главе ватаги поставлен и мне распоряжаться здесь. И за людей я первый ответчик. Ватага говорит – зимовать будем, и я приказ отдаю – зимовать!
– Поговорим в Иркутске, – начал было Голиков, но Григорий Иванович прервал:
– До Иркутска еще дойти надо!
По палубе застучали шаги, кто-то кубарем скатился по трапу:
– Парус на море! Парус, Григорий Иванович!
Все кинулись вон.
С востока шло к острову судно под всеми парусами, даже брамсели стояли. Григорий Иванович сразу же узнал: «Симеон и Анна».
– Ах, молодец Бочаров! Ура капитану «Симеона и Анны»!
Шелихов проснулся задолго до рассвета. В каюте было темно. Он полежал, прислушиваясь к ровному дыханию жены, и отбросил покрывавшую его шубу. Понял – не уснуть больше. Осторожно, чтобы не разбудить ни жены, ни спавшего тут же Самойлова, обулся. Константин Алексеевич во сне закашлялся и снова затих.
На палубе Шелихова омыло свежим сырым ветром. Стояла глубокая ночь. Море, огромное, живое, колыхалось с плеском у борта галиота, дышало пряным запахом водорослей и рыбы. Мачты с реями неясно белели над головой, едва угадываемые ванты уходили вверх в темное, затянутое тучами небо. На берегу в ночи горели костры.
На трапе, перекинутом на берег, Григорий Иванович споткнулся, помянул черта. Темень была хоть глаза коли.
Костер на берегу полыхнул поярче, видать, мужички плавника подкинули.
Волны били в берег, катали гальку. Шелихов взглянул на небо, закрытое туманом, и вдруг в разрыве облаков увидел звездочку. Была она в кромешной тьме неба так одинока, так пронзительно мала, что у Григория Ивановича сжалось сердце. Никогда не видел он такой темной и глухой ночи, никогда не ощущал себя таким затерянным в этом необозримом, бесконечном мире. Передернув как от холода плечами, он сказал себе: «Как ничтожен и мал человек в этой безбрежности. Пылинка неощутимая…»
Волны били и били упрямо в берег. От костра поднялся мужик:
– Григорий Иванович, пошто так рано встал?
Был это Тимофей, что остудился при починке галиота. Второй мужик приподнялся из-за костра:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37