– Есть люди, невосприимчивые к известного рода болезням. Я знал женщину, которая ухаживала за мужем, заболевшим чумой. Она ела с ним из одной посуды и все-таки осталась жива и здорова.
– Случается ли, синьор Марио, чтобы от родителей такая невосприимчивость к заразе передавалась и детям? – с интересом спросил Орниччо.
– Об этом я ничего точно не могу сказать, – ответил секретарь, – возможно, что так.
Яньес Крот отошел от нас, недовольно покачивая головой.
– Что лигурийцы – забияки и хвастуны, это мне давно известно, – сказал он, – а теперь оказывается, что они к тому же еще и лгуны.
Так как я в точности, со слов матери, передал описанные события, меня очень больно задело его недоверие.
ГЛАВА III
Жизнь па корабле и происшествие с картой адмирала
Адмирал так мало обращает на меня внимания, что я не могу судить о том, оправдываю ли я свое пребывание на корабле. Но, как бы то ни было, я стараюсь изо всех сил.
Я не обладаю ловкостью Орниччо, который с легкостью белки взбирается по мачте наверх, в сторожевую корзину.
Он несет дежурства по кораблю наравне с самыми опытными матросами, несмотря на то, что его положение, как и положение Сальседы и Торресоса, могло бы избавить его от этой тяжелой службы.
За время плавания я уже немного подучился управляться с парусами, но меня больше тянет к корабельным плотникам, и должен сказать, что все четырнадцать клеток для поросят сбиты моими собственными руками.
Наше судно, которое имело такой бравый вид в Палосе, почти ежедневно требует какой-нибудь починки, и мне редко приходится сидеть без дела.
Несмотря на то что, по словам адмирала, мы проделали только половину пути, часть снастей на «Санта-Марии» и «Пинте» пришла в негодность, а сторожевая корзина буквально разваливается у нас на глазах.
Часто, стоя на палубе, можно услышать, как скрипит и трещит корзина, или увидеть босую ногу провалившегося в дыру матроса.
Если я во время дежурства Орниччо не слышу веселой песенки моего друга, я с беспокойством поглядываю на это ветхое сооружение.
Кроме сторожевой службы по кораблю, Орниччо, как и я, помогает повару на кухне. Но, тогда как на моей обязанности лежит только чистка овощей и мытье посуды, Орниччо вместе с поваром ежедневно ломает себе голову, как бы из наших скудных припасов приготовить наиболее вкусные кушанья.
Хотя мы и запаслись птицей и скотом, команда получает мясные блюда только по воскресеньям, а господа чиновники и офицеры поглощают провизию в несметном количестве. Повар грозится, что скоро придет день, когда мы на обед получим только кусок сухаря да кружку воды.
Люди нашего экипажа, за редким исключением, были опытными моряками, и каждый из них знал, что такое спокойное и счастливое плавание долго продолжаться не может.
Из них, может быть, только я один предполагал, что судьба моряка не так страшна, как поют в песнях.
Видя испанцев, которые со свойственной этому народу грацией сидели, ходили или стояли, прислонясь к бортам, и сравнивая их долю с тяжелым трудом мужика или ремесленника, я в душе называл их лентяями.
Но эта покойная жизнь продолжалась только первые недели плавания.
Начиная с 6 сентября мы попали в полосу штиля, паруса наши не наполнялись ветром, и, несмотря на то что были пущены в ход боковые весла, флотилия наша очень медленно продвигалась вперед.
Еще труднее пришлось, когда 9 сентября нас встрети-ло противное течение. Матросы на веслах выбивались из сил и работали, как каторжники на галерах.
Для всего экипажа начались трудные дни, и даже господин наш, адмирал, ходил с озабоченным лицом и ежечасно спускался вниз и справлялся с картой.
Однако я ни разу не видел, чтобы его хоть на минуту оставила присущая ему ясность духа.
– Я должен только благодарить господа, что поднялся противный ветер, – как-то при мне сказал он синьору Марио, – иначе, видя, как нас неуклонно влечет вперед непрекращающийся попутный ветер, наши люди отчаялись бы, вообразив, что им уже никогда не удастся вернуться на родину.
Но, повторяю, частенько и господин ходил теперь с озабоченным лицом и то и дело справлялся с картой. Синьор Марио пояснил мне, что гораздо больше, чем тяготы пути, беспокоит адмирала забота об экипаже.
Надо, однако, отдать должное нашей команде: добрые люди все последние дни работали без устали.
Что касается меня, я тоже старался по мере своих сил быть полезным. Но вот пришел день, который и мне, и господину, и Орниччо, и синьору Марио принес большие огорчения.
Это произошло в понедельник, 10 сентября.
Недаром понедельник считается дурным днем. Повар наш с утра лежал в приступе лихорадки. Орниччо размешивал пищу в котле, а я занимался рубкой дров, когда прибежавший Хуан Родриго Бермехо закричал, что меня требует к себе адмирал.
– Только сними передник и хорошенько вымой руки, Ческо, – сказал он.
– Адмирал в большом гневе и только что упрекал своего секретаря за неаккуратность.
Я с быстротой молнии добежал до капитанской рубки, где мессир стоял перед столом.
Что он был в дурном настроении, я заметил тотчас же, так как господин крепко стиснул левой рукой кисть правой, что он делает всегда, когда в гневе желает удержать себя от лишних слов.
Я остановился перед ним и простоял молча время, достаточное для того, чтобы трижды прочитать «Аvе Мariа».
– Что ты сделал, негодный подмастерье! – вдруг крикнул адмирал резким голосом над самым моим ухом.
Внезапно я с ужасом заметил громадную дыру у себя на локте. Адмирал многократно предупреждал нас, чтобы мы бережно относились к своей одежде. «Я не хочу, – говорил он, – чтобы моя команда походила на португальских оборванцев, которые в дырявых карманах привозили жемчуг с Гвинейского побережья».
Так как я молчал, адмирал закричал еще более резко:
– Так-то ты выполняешь мои распоряжения! – и с такой силой потряс меня за плечо, что голова моя чуть не оторвалась от шеи.
– Я все это исправлю вечером, мессир, – пробормотал я, – я только что рубил дрова.
– Вечером? А о чем ты думал все эти недели плавания? Да и откуда ты возьмешь образец карты, разве ты ее не сжег, несчастный?! – закричал адмирал.
И только тут я обратил внимание на небольшой сверток, который лежал перед ним на столе.
Развернув его, он ткнул меня носом в карту.
– Посмотри, что ты сделал! – сказал он.
Это была карта, которую я перерисовал перед отъездомиз Палоса. И все-таки, да поможет мне святая дева из Анастаджо, это была не она. В углу карты я поставил три буквы: F. R. Р., что означало: «Francisco Ruppius pinxit» – «Писал Франциск Руппиус». Такие отметки на своей работе делают настоящие художники, и мне захотелось уподобиться этим людям. Сейчас я уже не совершил бы такого тщеславного поступка, и мне было стыдно сознаться в нем адмиралу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
– Случается ли, синьор Марио, чтобы от родителей такая невосприимчивость к заразе передавалась и детям? – с интересом спросил Орниччо.
– Об этом я ничего точно не могу сказать, – ответил секретарь, – возможно, что так.
Яньес Крот отошел от нас, недовольно покачивая головой.
– Что лигурийцы – забияки и хвастуны, это мне давно известно, – сказал он, – а теперь оказывается, что они к тому же еще и лгуны.
Так как я в точности, со слов матери, передал описанные события, меня очень больно задело его недоверие.
ГЛАВА III
Жизнь па корабле и происшествие с картой адмирала
Адмирал так мало обращает на меня внимания, что я не могу судить о том, оправдываю ли я свое пребывание на корабле. Но, как бы то ни было, я стараюсь изо всех сил.
Я не обладаю ловкостью Орниччо, который с легкостью белки взбирается по мачте наверх, в сторожевую корзину.
Он несет дежурства по кораблю наравне с самыми опытными матросами, несмотря на то, что его положение, как и положение Сальседы и Торресоса, могло бы избавить его от этой тяжелой службы.
За время плавания я уже немного подучился управляться с парусами, но меня больше тянет к корабельным плотникам, и должен сказать, что все четырнадцать клеток для поросят сбиты моими собственными руками.
Наше судно, которое имело такой бравый вид в Палосе, почти ежедневно требует какой-нибудь починки, и мне редко приходится сидеть без дела.
Несмотря на то что, по словам адмирала, мы проделали только половину пути, часть снастей на «Санта-Марии» и «Пинте» пришла в негодность, а сторожевая корзина буквально разваливается у нас на глазах.
Часто, стоя на палубе, можно услышать, как скрипит и трещит корзина, или увидеть босую ногу провалившегося в дыру матроса.
Если я во время дежурства Орниччо не слышу веселой песенки моего друга, я с беспокойством поглядываю на это ветхое сооружение.
Кроме сторожевой службы по кораблю, Орниччо, как и я, помогает повару на кухне. Но, тогда как на моей обязанности лежит только чистка овощей и мытье посуды, Орниччо вместе с поваром ежедневно ломает себе голову, как бы из наших скудных припасов приготовить наиболее вкусные кушанья.
Хотя мы и запаслись птицей и скотом, команда получает мясные блюда только по воскресеньям, а господа чиновники и офицеры поглощают провизию в несметном количестве. Повар грозится, что скоро придет день, когда мы на обед получим только кусок сухаря да кружку воды.
Люди нашего экипажа, за редким исключением, были опытными моряками, и каждый из них знал, что такое спокойное и счастливое плавание долго продолжаться не может.
Из них, может быть, только я один предполагал, что судьба моряка не так страшна, как поют в песнях.
Видя испанцев, которые со свойственной этому народу грацией сидели, ходили или стояли, прислонясь к бортам, и сравнивая их долю с тяжелым трудом мужика или ремесленника, я в душе называл их лентяями.
Но эта покойная жизнь продолжалась только первые недели плавания.
Начиная с 6 сентября мы попали в полосу штиля, паруса наши не наполнялись ветром, и, несмотря на то что были пущены в ход боковые весла, флотилия наша очень медленно продвигалась вперед.
Еще труднее пришлось, когда 9 сентября нас встрети-ло противное течение. Матросы на веслах выбивались из сил и работали, как каторжники на галерах.
Для всего экипажа начались трудные дни, и даже господин наш, адмирал, ходил с озабоченным лицом и ежечасно спускался вниз и справлялся с картой.
Однако я ни разу не видел, чтобы его хоть на минуту оставила присущая ему ясность духа.
– Я должен только благодарить господа, что поднялся противный ветер, – как-то при мне сказал он синьору Марио, – иначе, видя, как нас неуклонно влечет вперед непрекращающийся попутный ветер, наши люди отчаялись бы, вообразив, что им уже никогда не удастся вернуться на родину.
Но, повторяю, частенько и господин ходил теперь с озабоченным лицом и то и дело справлялся с картой. Синьор Марио пояснил мне, что гораздо больше, чем тяготы пути, беспокоит адмирала забота об экипаже.
Надо, однако, отдать должное нашей команде: добрые люди все последние дни работали без устали.
Что касается меня, я тоже старался по мере своих сил быть полезным. Но вот пришел день, который и мне, и господину, и Орниччо, и синьору Марио принес большие огорчения.
Это произошло в понедельник, 10 сентября.
Недаром понедельник считается дурным днем. Повар наш с утра лежал в приступе лихорадки. Орниччо размешивал пищу в котле, а я занимался рубкой дров, когда прибежавший Хуан Родриго Бермехо закричал, что меня требует к себе адмирал.
– Только сними передник и хорошенько вымой руки, Ческо, – сказал он.
– Адмирал в большом гневе и только что упрекал своего секретаря за неаккуратность.
Я с быстротой молнии добежал до капитанской рубки, где мессир стоял перед столом.
Что он был в дурном настроении, я заметил тотчас же, так как господин крепко стиснул левой рукой кисть правой, что он делает всегда, когда в гневе желает удержать себя от лишних слов.
Я остановился перед ним и простоял молча время, достаточное для того, чтобы трижды прочитать «Аvе Мariа».
– Что ты сделал, негодный подмастерье! – вдруг крикнул адмирал резким голосом над самым моим ухом.
Внезапно я с ужасом заметил громадную дыру у себя на локте. Адмирал многократно предупреждал нас, чтобы мы бережно относились к своей одежде. «Я не хочу, – говорил он, – чтобы моя команда походила на португальских оборванцев, которые в дырявых карманах привозили жемчуг с Гвинейского побережья».
Так как я молчал, адмирал закричал еще более резко:
– Так-то ты выполняешь мои распоряжения! – и с такой силой потряс меня за плечо, что голова моя чуть не оторвалась от шеи.
– Я все это исправлю вечером, мессир, – пробормотал я, – я только что рубил дрова.
– Вечером? А о чем ты думал все эти недели плавания? Да и откуда ты возьмешь образец карты, разве ты ее не сжег, несчастный?! – закричал адмирал.
И только тут я обратил внимание на небольшой сверток, который лежал перед ним на столе.
Развернув его, он ткнул меня носом в карту.
– Посмотри, что ты сделал! – сказал он.
Это была карта, которую я перерисовал перед отъездомиз Палоса. И все-таки, да поможет мне святая дева из Анастаджо, это была не она. В углу карты я поставил три буквы: F. R. Р., что означало: «Francisco Ruppius pinxit» – «Писал Франциск Руппиус». Такие отметки на своей работе делают настоящие художники, и мне захотелось уподобиться этим людям. Сейчас я уже не совершил бы такого тщеславного поступка, и мне было стыдно сознаться в нем адмиралу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88