Без театральности в голосе. Просто констатировал.
– Бред собачий!
– Ну, тут я не согласен. И баллистическая экспертиза подтвердит, что я прав.
Мне пришло в голову, что я могу сейчас швырнуть револьвер в озеро. Я даже представил, как он летит на фоне ночного неба, как бултыхается в воду... Однако это не выход.
Гиттенс обратился к Брекстону:
– Все в порядке, дружище. Мы с Беном просто беседуем. Брекстон медленно опустил пистолет – мою «беретту» – и сделал несколько шагов назад. Он не хотел мешать. Гиттенс сказал:
– Я очень долго не мог понять, какого черта ты так заинтересовался этим делом, с какой стати так напрягаешься, настырничаешь и нарываешься на неприятности. Ты явно не дурак, а играешь с огнем. Сперва я решил, что объяснение простое – именно ты убил Данцигера. Однако кое-что не сходилось. А самое главное, ты не убийца. Не из того материала скроен. Если бы ты вдруг решил убить, ты бы сделал это осмотрительно, с профессорским педантизмом. Без глупых ляпов. И мало-помалу мне стало очевидно: ты кого-то защищаешь.
– Но ведь все указывало на Брекстона!
– На это я не купился. Брекстон слишком умен для таких выходок. К тому же я знал: Брекстон вступил в сделку с Данцигером и в смерти его заинтересован не был.
Я неловко вертел в руке револьвер, еще теплый от кобуры Гиттенса. Помню, какую взбучку задал мне отец, когда я, мальчишкой, его без спросу взял...
– Папа, ты бы лучше шел домой. Нам с Гиттенсом надо поговорить с глазу на глаз.
Отец наконец поднял глаза:
– Извини, Бен. Я перед тобой так виноват, так виноват...
– Ладно, па. Все в порядке. Проехали.
Он обнял меня – точнее, по-медвежьи облапил. Я ощутил его дыхание у своего уха. Запах перегара.
Он меня не отпускал. Снова и снова повторял:
– Я перед тобой так виноват, так виноват...
А я твердил в ответ:
– Ладно, па, ладно.
За его плечом мне был виден «бронко» и стоявший рядом с машиной Брекстон. Он внимательно наблюдал за нами.
* * *
В ту сентябрьскую ночь – неужели это было лишь шесть недель назад? похоже, целую жизнь назад! – отец внезапно появился в участке. На рубахе и на лице – кровь. Он был в состоянии глубокого шока. Таким я его никогда не видел.
Он заикался и говорить связно был не в состоянии.
Кровь на рубахе и на лице он объяснить не мог. Нес что-то несусветное.
Я быстро осмотрел его – искал ранения. В первый момент я подумал, что кто-то на него напал.
Увы, кровь была Данцигера.
Отец убил его одним выстрелом из своего револьвера тридцать восьмого калибра.
Когда я кое-как вытряхнул из него правду, он опять впал в состояние исступления.
И повторял без устали:
– Что я натворил! Что я натворил!
Временами он менял фразу.
– Бен, что нам делать? Что нам делать? – причитал он.
Я, понятно, растерялся до невозможности. Действительно, что мне делать?
С Данцигером я беседовал всего несколько часов назад. И он мне понравился. Любезный умный человек.
Конечно, разговор был малоприятный. Данцигер в открытую сказал, что я, по его убеждению, был соучастником самоубийства Энн Трумэн. И должен за это предстать перед судом.
Помню, меня поразил абсурдный, но по-своему очень точный термин: соучастник самоубийства.
Данцигер был настроен решительно.
И все же человек он был симпатичный. Это сразу чувствовалось. При других обстоятельствах я бы с таким хотел дружить.
Данцигер был настроен решительно – и вместе с тем хотел меня выслушать. Он был бы только рад услышать от меня такое, что могло бы рассеять его подозрения, опровергнуть собранные им факты.
Он мне так и сказал:
– Докажите, что вы не виноваты! Мне грустно думать, что полицейский – полицейский! – замешан в убийстве из милосердия. Не будь вы копом, я, может, и закрыл бы глаза на это дело, скинул бы его в архив. Но что – при каких-то исключительных обстоятельствах – позволено быку, то ни при каких обстоятельствах не позволено Юпитеру! Вы блюститель порядка. А значит, должны блюсти его до точки.
Я заявил ему прямо: вы напрасно проделали такой длинный путь. В свое оправдание мне сказать нечего. И опровергнуть ваши факты я не в состоянии. Правда, виноватым себя не считаю. Это дело семейное. Закон тут ни при чем. По-моему. Если закон считает иначе – это беда закона, а не моя.
Роберт Данцигер возразил:
– Вы понимаете, что происходит? Это ведь убийство первой степени! То есть преднамеренное. Был план. Я уже пытался найти аргументы, чтобы хоть как-то обелить вас, снизить обвинение до убийства в пылу эмоций или даже до убийства по неосторожности, по незнанию. Не получается. Факты не пригнешь.
Помню, он при этом нервно потирал переносицу.
Еще меня поразила фраза, которую он произнес затем:
– Сволочная работа. Иногда я сам себя ненавижу.
Это было сказано так серьезно, что я подумал: нет, не кокетничает. Трудно ему с таким в душе работать обвинителем.
С тем мы и расстались. Собственно говоря, ни с чем.
И вот передо мной отец – с кровью Данцигера на одежде, на лице, на волосах...
– Я не мог позволить ему, Бен! Сперва Энни, а теперь вот и ты. Все у меня отнимают! Я не мог ему позволить, не мог! Когда я услышал, как он с тобой говорит... Ах, Бен, Бен, что же нам делать?
Я ни на что решиться не мог.
Как должен поступить в подобной ситуации полицейский?
Как должен поступить в подобной ситуации полицейский – и сын убийцы?
В итоге я принял однозначное решение.
– Где револьвер, отец?
– Я выронил его.
– Где?
– В бунгало.
– Отец, револьвер надо обязательно забрать оттуда. Прямо сейчас. Ты меня слышишь?
Я не прошу извинить мое поведение или поступок моего отца. Одно вам надо понять: не было у меня мужества – силы воли, силы характера или еще чего, – чтобы принципа ради уничтожить свою семью. Мать умерла. Данцигера уже не вернешь. А отец – вот он. Живой. Все еще живой. Убить его своей честностью?
Словом, мы сходили в бунгало, забрали револьвер, заперли дверь.
И стали ждать.
Каждый час был что неделя.
Я еще несколько раз ходил в бунгало.
Ворочал тело Данцигера. Прочел все бывшие с ним дела.
Из одного документа я узнал, что выстрел в глаз является фирменным убийством преступников из банды некоего Брекстона из Мишн-Флэтс.
Это давало мне надежду: отец именно так застрелил Данцигера.
Соответственно я поработал над местом преступления, дабы создать впечатление, что прокурора убил бандит. Из мести.
Чтобы отсрочить случайную находку тела и неявным способом уничтожить папки Данцигера, я затопил его «хонду» в озере.
Затем в последний раз запер бунгало. Теперь оставалось только ждать и надеяться на лучшее.
Буквально через несколько дней отец запил. Это создавало дополнительные трудности. Кто знает, что он может сболтнуть по пьяному делу!
Я по-прежнему ждал. Мне не хотелось самому «обнаруживать» тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Бред собачий!
– Ну, тут я не согласен. И баллистическая экспертиза подтвердит, что я прав.
Мне пришло в голову, что я могу сейчас швырнуть револьвер в озеро. Я даже представил, как он летит на фоне ночного неба, как бултыхается в воду... Однако это не выход.
Гиттенс обратился к Брекстону:
– Все в порядке, дружище. Мы с Беном просто беседуем. Брекстон медленно опустил пистолет – мою «беретту» – и сделал несколько шагов назад. Он не хотел мешать. Гиттенс сказал:
– Я очень долго не мог понять, какого черта ты так заинтересовался этим делом, с какой стати так напрягаешься, настырничаешь и нарываешься на неприятности. Ты явно не дурак, а играешь с огнем. Сперва я решил, что объяснение простое – именно ты убил Данцигера. Однако кое-что не сходилось. А самое главное, ты не убийца. Не из того материала скроен. Если бы ты вдруг решил убить, ты бы сделал это осмотрительно, с профессорским педантизмом. Без глупых ляпов. И мало-помалу мне стало очевидно: ты кого-то защищаешь.
– Но ведь все указывало на Брекстона!
– На это я не купился. Брекстон слишком умен для таких выходок. К тому же я знал: Брекстон вступил в сделку с Данцигером и в смерти его заинтересован не был.
Я неловко вертел в руке револьвер, еще теплый от кобуры Гиттенса. Помню, какую взбучку задал мне отец, когда я, мальчишкой, его без спросу взял...
– Папа, ты бы лучше шел домой. Нам с Гиттенсом надо поговорить с глазу на глаз.
Отец наконец поднял глаза:
– Извини, Бен. Я перед тобой так виноват, так виноват...
– Ладно, па. Все в порядке. Проехали.
Он обнял меня – точнее, по-медвежьи облапил. Я ощутил его дыхание у своего уха. Запах перегара.
Он меня не отпускал. Снова и снова повторял:
– Я перед тобой так виноват, так виноват...
А я твердил в ответ:
– Ладно, па, ладно.
За его плечом мне был виден «бронко» и стоявший рядом с машиной Брекстон. Он внимательно наблюдал за нами.
* * *
В ту сентябрьскую ночь – неужели это было лишь шесть недель назад? похоже, целую жизнь назад! – отец внезапно появился в участке. На рубахе и на лице – кровь. Он был в состоянии глубокого шока. Таким я его никогда не видел.
Он заикался и говорить связно был не в состоянии.
Кровь на рубахе и на лице он объяснить не мог. Нес что-то несусветное.
Я быстро осмотрел его – искал ранения. В первый момент я подумал, что кто-то на него напал.
Увы, кровь была Данцигера.
Отец убил его одним выстрелом из своего револьвера тридцать восьмого калибра.
Когда я кое-как вытряхнул из него правду, он опять впал в состояние исступления.
И повторял без устали:
– Что я натворил! Что я натворил!
Временами он менял фразу.
– Бен, что нам делать? Что нам делать? – причитал он.
Я, понятно, растерялся до невозможности. Действительно, что мне делать?
С Данцигером я беседовал всего несколько часов назад. И он мне понравился. Любезный умный человек.
Конечно, разговор был малоприятный. Данцигер в открытую сказал, что я, по его убеждению, был соучастником самоубийства Энн Трумэн. И должен за это предстать перед судом.
Помню, меня поразил абсурдный, но по-своему очень точный термин: соучастник самоубийства.
Данцигер был настроен решительно.
И все же человек он был симпатичный. Это сразу чувствовалось. При других обстоятельствах я бы с таким хотел дружить.
Данцигер был настроен решительно – и вместе с тем хотел меня выслушать. Он был бы только рад услышать от меня такое, что могло бы рассеять его подозрения, опровергнуть собранные им факты.
Он мне так и сказал:
– Докажите, что вы не виноваты! Мне грустно думать, что полицейский – полицейский! – замешан в убийстве из милосердия. Не будь вы копом, я, может, и закрыл бы глаза на это дело, скинул бы его в архив. Но что – при каких-то исключительных обстоятельствах – позволено быку, то ни при каких обстоятельствах не позволено Юпитеру! Вы блюститель порядка. А значит, должны блюсти его до точки.
Я заявил ему прямо: вы напрасно проделали такой длинный путь. В свое оправдание мне сказать нечего. И опровергнуть ваши факты я не в состоянии. Правда, виноватым себя не считаю. Это дело семейное. Закон тут ни при чем. По-моему. Если закон считает иначе – это беда закона, а не моя.
Роберт Данцигер возразил:
– Вы понимаете, что происходит? Это ведь убийство первой степени! То есть преднамеренное. Был план. Я уже пытался найти аргументы, чтобы хоть как-то обелить вас, снизить обвинение до убийства в пылу эмоций или даже до убийства по неосторожности, по незнанию. Не получается. Факты не пригнешь.
Помню, он при этом нервно потирал переносицу.
Еще меня поразила фраза, которую он произнес затем:
– Сволочная работа. Иногда я сам себя ненавижу.
Это было сказано так серьезно, что я подумал: нет, не кокетничает. Трудно ему с таким в душе работать обвинителем.
С тем мы и расстались. Собственно говоря, ни с чем.
И вот передо мной отец – с кровью Данцигера на одежде, на лице, на волосах...
– Я не мог позволить ему, Бен! Сперва Энни, а теперь вот и ты. Все у меня отнимают! Я не мог ему позволить, не мог! Когда я услышал, как он с тобой говорит... Ах, Бен, Бен, что же нам делать?
Я ни на что решиться не мог.
Как должен поступить в подобной ситуации полицейский?
Как должен поступить в подобной ситуации полицейский – и сын убийцы?
В итоге я принял однозначное решение.
– Где револьвер, отец?
– Я выронил его.
– Где?
– В бунгало.
– Отец, револьвер надо обязательно забрать оттуда. Прямо сейчас. Ты меня слышишь?
Я не прошу извинить мое поведение или поступок моего отца. Одно вам надо понять: не было у меня мужества – силы воли, силы характера или еще чего, – чтобы принципа ради уничтожить свою семью. Мать умерла. Данцигера уже не вернешь. А отец – вот он. Живой. Все еще живой. Убить его своей честностью?
Словом, мы сходили в бунгало, забрали револьвер, заперли дверь.
И стали ждать.
Каждый час был что неделя.
Я еще несколько раз ходил в бунгало.
Ворочал тело Данцигера. Прочел все бывшие с ним дела.
Из одного документа я узнал, что выстрел в глаз является фирменным убийством преступников из банды некоего Брекстона из Мишн-Флэтс.
Это давало мне надежду: отец именно так застрелил Данцигера.
Соответственно я поработал над местом преступления, дабы создать впечатление, что прокурора убил бандит. Из мести.
Чтобы отсрочить случайную находку тела и неявным способом уничтожить папки Данцигера, я затопил его «хонду» в озере.
Затем в последний раз запер бунгало. Теперь оставалось только ждать и надеяться на лучшее.
Буквально через несколько дней отец запил. Это создавало дополнительные трудности. Кто знает, что он может сболтнуть по пьяному делу!
Я по-прежнему ждал. Мне не хотелось самому «обнаруживать» тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97