В конце концов решено было праздновать Самайн так, как это всегда делалось в его юные годы. В главном зале Крепости Киркенни собирались развести огромный костер, вдоль стен развесить цепи с фонарями, вырезать из выдолбленных репок пугающие лица, ухмыляющиеся огненными ртами и глазами, а на столы поставить роскошное угощение. Всех обитателей Киркенни, от лорда до последнего трубочиста, пригласили присоединиться к празднествам, но ни одного не осудили бы за отказ.
К удивлению Лахлана, довольно многие жители Киркенни, несмотря на противную изморось и блуждающих духов, осмелились появиться на празднике, а некоторые даже сделали попытку украсить свою темную одежду последними листьями или бантами из серых лент. Ни один из Серых Плащей не захватил с собой праздничной одежды, но каждый умудрился найти хоть один яркий предмет гардероба, так что главный зал был наполнен движением пестрой толпы. Все музыканты вытащили свои инструменты и играли на публике, впервые с тех пор, как вступили на тирсолерскую землю, и в зале ритмично покачивались ряды и квадраты танцующих. Хотя ни один из тирсолерских гостей не решился присоединиться к ним, многие, похоже, наслаждались зрелищем, а любое осуждение вежливо пресекалось, к огромному изумлению Эльфриды.
— Вот уж не думала, что когда-нибудь увижу музыку и танцы в Тирсолере, — сказала она Изолт, — не говоря уж о том, чтобы хозяин замка притопывал ногой в такт!
— Времена меняются, — отозвалась Изолт.
— Надеюсь, что к лучшему, — с тревогой заметила Эльфрида, и Изолт улыбнулась ей.
— Определенно к лучшему. Почему бы тебе не пойти потанцевать?
— Я не умею, — призналась Эльфрида.
— Ой, это совсем просто. Я уверена, что Айен может научить тебя. Почему бы тебе не попросить его?
Эльфрида заколебалась.
— Старейшинам это может не понравиться, — сказала она. — До них непременно дойдут слухи.
Старейшины были самой могущественной группой в государстве, выбираемые прихожанами из всех социальных слоев, чтобы надзирать за тем, как пастор управляет своим приходом. Всеобщее Собрание, управлявшее Тирсолером, состояло из самых влиятельных старейшин и священнослужителей и было очень суровым в своих воззрениях. Они осуждали все виды развлечений, называя колоду игральных карт «молитвенником дьявола», пару игральных костей — «костями дьявола», а скрипку — «ящиком Сатаны». Любые личные украшения считались греховными, и женщину могли выпороть в церкви за приколотую к поясу маргаритку. Но особенно гнусными старейшины считали танцы, полагая их в основе своей безнравственными. Ни один старейшина из прихода Киркенни не появился на самайнском пиру, поскольку все они, без сомнения, сочли его распутным и еретическим праздником, но Изолт, как и Эльфрида, знала, что среди собравшихся здесь в эту ночь были их шпионы.
— Ну и что? — спросила Изолт. — Когда ты станешь банприоннсой, тебе придется проводить здесь перемены. Вполне можно дать им это понять сейчас.
Эльфрида поколебалась, потом покачала головой.
— Нет, я лучше не буду.
— Тогда я буду, — сказала Изолт, отставив свою чашу с пряным элем и поднимаясь на ноги. Лахлан с улыбкой подошел к ней через весь зал, и они вдвоем с воодушевлением присоединились к танцующим.
Финн тоже танцевала, и ее карие глаза с зелеными искорками горели от возбуждения. Как обычно, заразительная мелодия скрипки Джея плела свою магию, так что даже самые неодобрительно настроенные местные жители кивали головами и притопывали ногами в такт музыке. Когда мелодия подошла к концу, Финн как-то очутилась рядом с Джеем и порывисто воскликнула:
— Ох, до чего же я люблю твою скрипку, Джей! В твоих пальцах действительно живет магия.
— Спасибо, — хрипло ответил он, не глядя на нее, и, подняв смычок, тут же начал новую мелодию. Все радостное возбуждение Финн как рукой сняло. У нее испортилось настроение, и она вышла из цепочки танцующих, чтобы подлить в свой бокал самайнского эля, сдобренного яблоками, медом, виски и специями. Она увидела свою кошку, свернувшуюся клубочком в мягком кресле у камина, и пошла искать утешения в ее мягком мехе и ласковом мурлыканье. Многие из местных начали бросать на девушку косые взгляды, когда она посадила Гоблин к себе на плечо, и Финн показала язык одному грубому мальчишке, который, почти не скрываясь, сделал отгоняющий зло знак.
Из своего кресла она наблюдала за Джеем, но тот ни разу не взглянул на нее и не подал виду, что чувствует ее взгляд. Финн привыкла к потоку безмолвного общения, всегда присутствующему между ними, к той не нуждающейся в словах связи, которая держалась на их одинаковом чувстве юмора, почти благоговейной любви к музыке и душевном взаимопонимании.
Ее огорчение холодностью приятеля вскоре уступило место злости. Когда Дайд и Нелльвин запели очень красивую и пристойную любовную песню, позволив Джею отложить свою виолу и отдохнуть, она прямиком отправилась к нему с Гоблин на плече.
— Почему ты на меня дуешься? — резко осведомилась она. — Что я такого сделала?
— Я не дуюсь на тебя, — спокойно ответил Джей, наполняя свой кубок пряным элем.
— Тогда почему ты такой странный? Разве мы больше не друзья? — Злость в голосе Финн сменилась тревогой.
Он взглянул на нее, и его рот перекосился в гримасе.
— Прости. Конечно же, мы все еще друзья. Просто я…
— Что?
Он неопределенно помахал рукой.
— Я не могу… Я знаю, что это не твоя вина… я просто…
В этот момент песня подошла к концу, и Гвилим Уродливый проковылял вперед и высоко поднял руку, призывая к тишине. Теперь на нем было белое струящееся одеяние колдуна, длинные черные волосы расплетены, а пальцы унизаны кольцами. Как и обычно, его посох был настолько же костылем, насколько и символом связи с Шабашем, потому что Гвилим потерял ногу в пыточных камерах Оула, и теперь ходил на деревяшке, пристегнутой к бедру.
— Самайн знаменует смену времен года, начало зимы и мертвых месяцев, — сказал он. — В эту ночь души мертвых, если захотят, могут вернуться, чтобы явиться к тем, кто обидел их, или поговорить с теми, кого они любили. В ночь Самайна открываются двери между всеми мирами: дверь между миром мертвых и миром живых, дверь между прошлым и будущим, дверь между известным и неведомым. Это грозное время, ибо не всем духам мертвых здесь рады, и не все видения других мест и времен желанны.
Это время подумать о прошлом и его ошибках, и будущем, как мы хотели бы его видеть. Поэтому в эту ночь мы, члены Шабаша, призываем всех избавиться от провинностей и промахов прошлого и попытаться стать сильнее и мудрее, храбрее и сострадательнее, вернее своему глубинному «я». С этой целью мы просим всех здесь присутствующих написать на листке бумаги свою самую большую слабость или неудачу и бросить его в костер, загадав при этом желание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
К удивлению Лахлана, довольно многие жители Киркенни, несмотря на противную изморось и блуждающих духов, осмелились появиться на празднике, а некоторые даже сделали попытку украсить свою темную одежду последними листьями или бантами из серых лент. Ни один из Серых Плащей не захватил с собой праздничной одежды, но каждый умудрился найти хоть один яркий предмет гардероба, так что главный зал был наполнен движением пестрой толпы. Все музыканты вытащили свои инструменты и играли на публике, впервые с тех пор, как вступили на тирсолерскую землю, и в зале ритмично покачивались ряды и квадраты танцующих. Хотя ни один из тирсолерских гостей не решился присоединиться к ним, многие, похоже, наслаждались зрелищем, а любое осуждение вежливо пресекалось, к огромному изумлению Эльфриды.
— Вот уж не думала, что когда-нибудь увижу музыку и танцы в Тирсолере, — сказала она Изолт, — не говоря уж о том, чтобы хозяин замка притопывал ногой в такт!
— Времена меняются, — отозвалась Изолт.
— Надеюсь, что к лучшему, — с тревогой заметила Эльфрида, и Изолт улыбнулась ей.
— Определенно к лучшему. Почему бы тебе не пойти потанцевать?
— Я не умею, — призналась Эльфрида.
— Ой, это совсем просто. Я уверена, что Айен может научить тебя. Почему бы тебе не попросить его?
Эльфрида заколебалась.
— Старейшинам это может не понравиться, — сказала она. — До них непременно дойдут слухи.
Старейшины были самой могущественной группой в государстве, выбираемые прихожанами из всех социальных слоев, чтобы надзирать за тем, как пастор управляет своим приходом. Всеобщее Собрание, управлявшее Тирсолером, состояло из самых влиятельных старейшин и священнослужителей и было очень суровым в своих воззрениях. Они осуждали все виды развлечений, называя колоду игральных карт «молитвенником дьявола», пару игральных костей — «костями дьявола», а скрипку — «ящиком Сатаны». Любые личные украшения считались греховными, и женщину могли выпороть в церкви за приколотую к поясу маргаритку. Но особенно гнусными старейшины считали танцы, полагая их в основе своей безнравственными. Ни один старейшина из прихода Киркенни не появился на самайнском пиру, поскольку все они, без сомнения, сочли его распутным и еретическим праздником, но Изолт, как и Эльфрида, знала, что среди собравшихся здесь в эту ночь были их шпионы.
— Ну и что? — спросила Изолт. — Когда ты станешь банприоннсой, тебе придется проводить здесь перемены. Вполне можно дать им это понять сейчас.
Эльфрида поколебалась, потом покачала головой.
— Нет, я лучше не буду.
— Тогда я буду, — сказала Изолт, отставив свою чашу с пряным элем и поднимаясь на ноги. Лахлан с улыбкой подошел к ней через весь зал, и они вдвоем с воодушевлением присоединились к танцующим.
Финн тоже танцевала, и ее карие глаза с зелеными искорками горели от возбуждения. Как обычно, заразительная мелодия скрипки Джея плела свою магию, так что даже самые неодобрительно настроенные местные жители кивали головами и притопывали ногами в такт музыке. Когда мелодия подошла к концу, Финн как-то очутилась рядом с Джеем и порывисто воскликнула:
— Ох, до чего же я люблю твою скрипку, Джей! В твоих пальцах действительно живет магия.
— Спасибо, — хрипло ответил он, не глядя на нее, и, подняв смычок, тут же начал новую мелодию. Все радостное возбуждение Финн как рукой сняло. У нее испортилось настроение, и она вышла из цепочки танцующих, чтобы подлить в свой бокал самайнского эля, сдобренного яблоками, медом, виски и специями. Она увидела свою кошку, свернувшуюся клубочком в мягком кресле у камина, и пошла искать утешения в ее мягком мехе и ласковом мурлыканье. Многие из местных начали бросать на девушку косые взгляды, когда она посадила Гоблин к себе на плечо, и Финн показала язык одному грубому мальчишке, который, почти не скрываясь, сделал отгоняющий зло знак.
Из своего кресла она наблюдала за Джеем, но тот ни разу не взглянул на нее и не подал виду, что чувствует ее взгляд. Финн привыкла к потоку безмолвного общения, всегда присутствующему между ними, к той не нуждающейся в словах связи, которая держалась на их одинаковом чувстве юмора, почти благоговейной любви к музыке и душевном взаимопонимании.
Ее огорчение холодностью приятеля вскоре уступило место злости. Когда Дайд и Нелльвин запели очень красивую и пристойную любовную песню, позволив Джею отложить свою виолу и отдохнуть, она прямиком отправилась к нему с Гоблин на плече.
— Почему ты на меня дуешься? — резко осведомилась она. — Что я такого сделала?
— Я не дуюсь на тебя, — спокойно ответил Джей, наполняя свой кубок пряным элем.
— Тогда почему ты такой странный? Разве мы больше не друзья? — Злость в голосе Финн сменилась тревогой.
Он взглянул на нее, и его рот перекосился в гримасе.
— Прости. Конечно же, мы все еще друзья. Просто я…
— Что?
Он неопределенно помахал рукой.
— Я не могу… Я знаю, что это не твоя вина… я просто…
В этот момент песня подошла к концу, и Гвилим Уродливый проковылял вперед и высоко поднял руку, призывая к тишине. Теперь на нем было белое струящееся одеяние колдуна, длинные черные волосы расплетены, а пальцы унизаны кольцами. Как и обычно, его посох был настолько же костылем, насколько и символом связи с Шабашем, потому что Гвилим потерял ногу в пыточных камерах Оула, и теперь ходил на деревяшке, пристегнутой к бедру.
— Самайн знаменует смену времен года, начало зимы и мертвых месяцев, — сказал он. — В эту ночь души мертвых, если захотят, могут вернуться, чтобы явиться к тем, кто обидел их, или поговорить с теми, кого они любили. В ночь Самайна открываются двери между всеми мирами: дверь между миром мертвых и миром живых, дверь между прошлым и будущим, дверь между известным и неведомым. Это грозное время, ибо не всем духам мертвых здесь рады, и не все видения других мест и времен желанны.
Это время подумать о прошлом и его ошибках, и будущем, как мы хотели бы его видеть. Поэтому в эту ночь мы, члены Шабаша, призываем всех избавиться от провинностей и промахов прошлого и попытаться стать сильнее и мудрее, храбрее и сострадательнее, вернее своему глубинному «я». С этой целью мы просим всех здесь присутствующих написать на листке бумаги свою самую большую слабость или неудачу и бросить его в костер, загадав при этом желание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94