Никогда, даже в самые мучительные минуты, Росс не думал о том, чтобы расстаться с жизнью, и он лишь смутно представлял, что же это было за горе, которое подвигло Джулиет на желание покончить с собой. Но напомнив себе, что ей это не удалось, он спросил:
— Кто или что спасло тебя?
— Только то, что я слишком испугалась, — явно презирая себя, ответила она. — Я плыла, пока не выбилась из сил, потом расслабилась и помолилась, чтобы забыться и ничего не чувствовать. Но оказалось, что утонуть не так-то просто. Рот у меня заполнился водой, легкие загорелись, и я запаниковала; напугана была так, что у меня хватило сил доплыть до берега.
Я должна была умереть, потому что заплыла очень далеко, но тут налетел шквал, разразилась неистовая буря, и я подумала, что и впрямь пойду ко дну. Я помню все с ужасающими подробностями, до того самого момента, как потеряла сознание. Наверное, тогда я уже была недалеко от берега, потому что, как мне позже сказали, волны прибили меня к домику рыбака. Они с женой подобрали меня, обнаженную, истекавшую кровью.
Джулиет повернулась к Россу. Лицо ее застыло, превратилось в маску смерти.
— И там, в их домике, у меня произошел выкидыш. Я убила нашего ребенка, Росс! — Безмолвные слезы заструились у нее по щекам. — Ты хотел узнать все самое худшее, так вот оно! Я пыталась убить себя, а вместо этого убила нашего ребенка.
Она предупреждала его, но несмотря на это, дикая, невыносимая боль пронзила сердце Росса. Грудь его словно сдавило железным обручем, разрывая и душу, и сердце. С отсутствующим взглядом он повернулся к окну и рывком распахнул ставни, мучительно пытаясь вдохнуть глоток воздуха. Всматриваясь в безлюдную ночь, он настолько ушел в себя, что не мог сопоставить свою боль со страданиями Джулиет.
«Значит, однажды мы зачали ребенка. Теперь бы ему исполнилось почти двенадцать. Кто бы это был, сын или дочь? Рыжеволосый или светлый? А может, цвет волос был бы еще какой-нибудь?» — Росс пытался сосредоточиться на этой картине, но не мог: память неожиданно вернула его к полузабытым дням.
Росс оказался единственным ребенком, которого матери удалось доносить до срока, и когда он подрос, она сообщила, что трижды после рождения Росса у нее были выкидыши. Из-за живого характера мать Росса называли «хохочущей герцогиней», а ее более спокойной сестре-близняшке, матери Сары, дали прозвище «улыбающаяся герцогиня». Однажды, когда Россу исполнилось четыре года, он нашел свою мать рыдающей в огромном зале их дома в Норфолке. Она билась в истерике, царапая свое прекрасное лицо острыми ногтями. Он в ужасе бросился за помощью.
Только спустя несколько часов отец Росса отыскал сына, забившегося в угол мансарды, настолько маленький, что туда не смог бы пролезть взрослый человек. Герцог принялся успокаивать малыша, усадив его на колени, потом печально улыбнулся и объяснил, что братику или сестричке Росса не суждено было родиться, и мать его оплакивала младенца, так и не появившегося на свет.
Прошло немало времени, прежде чем герцогиня окончательно оправилась. Больше она не беременела. Росс подозревал, что отец его просто-напросто решил уберечь мать от дальнейших страданий, от будущих эмоциональных и физических потрясений. Но Росс не забыл о тех переживаниях родителей, и вот теперь, двенадцать лет спустя, в этой далекой стране он оплакивал собственного ребенка.
И все же эта печаль потонула в других горестях, напоминая о себе какой-то тупой болью, не совсем реальной. Существовали, видимо, значительно более глубокие причины того ужасного решения, что Джулиет приняла тогда, на Мальте. И подобно калейдоскопу, который только что встряхнули, прошлое предстало перед Россом совершенно в ином свете.
Теперь, когда он все узнал, стало ясно, что она действительно не переставала его любить, ибо не осталось больше никаких сомнений: их разлука проистекала отнюдь не от недостатка любви, а от разрушающего душу чувства вины Джулиет. Повторись все вновь, он ощутил бы себя таким же виноватым и так же сильно убивался бы, едва осознав это. Росс почувствовал, что не вправе осуждать свою жену.
Ветерок ласкал его лицо прохладой, щеки Карлайла были влажны от слез. Он не плакал с той самой ночи на Мальте, когда горевал об утрате любимой жены, но тогда молодой человек оплакивал самого себя, а сейчас он жалел Джулиет. «У нас ведь все могло сложиться по-другому, — думал он. — Джулиет взяла всю ответственность на себя, никого не обвинила в случившемся. Именно так ведут себя достойные, имеющие понятие о чести люди. Но тогда она была всего лишь ребенком, перепуганным и измученным до крайности. Да, Джулиет слишком любила жизнь, чтобы снова попытаться покончить с собой, и в то же время, будучи уверенной в своем несмываемом позоре, бросила все и сбежала на край света. Тут уж она положила все свои силы и материальные возможности на то, чтобы помогать другим».
Росс дотронулся до раны. Там, под повязкой, мучительно пульсировала боль, стучала так, как бьют королевские барабаны в Бухаре. В душе же своей он ощущал пустоту, странную какую-то, сконфуженную пустоту.
Медленно-медленно Росс сообразил, что это пустота освобождения, а отнюдь не потери. В течение долгих лет их брак оставался болью, виной и яростью. Эта боль никак не проходила, а теперь вдруг стало ясно, что Джулиет убежала не по его вине, его вина словно растворилась. Исчезла и ярость. «И это намного, бесконечно важнее», — решил Росс.
На Мальте, когда он узнал, что жена изменила ему, предала их любовь и брачные обеты, ярость Росса была соизмерима с его муками. Со временем, правда, страдания поутихли, безумный гнев превратился в хроническую боль. Так все и тянулось на протяжении двенадцати лет, даже в мгновения наивысшей близости между ними в Бухаре.
Но теперь он знал правду, и на смену гневу пришло сострадание к отчаявшейся, перепуганной насмерть девушке.
Он отвернулся от окна. Джулиет клубочком свернулась на диване и теперь подалась вперед, накрыв колени ярко-медными волосами. «Моя жена, чье тепло, отвага и донкихотская учтивость делают ее непохожей ни на одну женщину, которую я когда-либо знал… Если бы она имела менее чувствительную натуру или не была бы столь по-шотландски прямолинейной, наш брак стал бы прибежищем для нас обоих. И все же будь она какой-то другой, я, возможно, не любил бы ее так сильно…» — пронеслось у него в голове.
Он смотрел на Джулиет, и эмоциональный взрыв его понемногу утих, оставив после себя лишь печальную ясность: «Удивительно! Я-то думал, что Джулиет предпочла стать сумасбродным, буйным созданием, а она, напротив, вела более целомудренную жизнь, чем я, хотя Богу известно, что и я не слишком распутничал. Очевидно, сама природа предназначила нас для моногамии, страстной моногамии и любви друг к другу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— Кто или что спасло тебя?
— Только то, что я слишком испугалась, — явно презирая себя, ответила она. — Я плыла, пока не выбилась из сил, потом расслабилась и помолилась, чтобы забыться и ничего не чувствовать. Но оказалось, что утонуть не так-то просто. Рот у меня заполнился водой, легкие загорелись, и я запаниковала; напугана была так, что у меня хватило сил доплыть до берега.
Я должна была умереть, потому что заплыла очень далеко, но тут налетел шквал, разразилась неистовая буря, и я подумала, что и впрямь пойду ко дну. Я помню все с ужасающими подробностями, до того самого момента, как потеряла сознание. Наверное, тогда я уже была недалеко от берега, потому что, как мне позже сказали, волны прибили меня к домику рыбака. Они с женой подобрали меня, обнаженную, истекавшую кровью.
Джулиет повернулась к Россу. Лицо ее застыло, превратилось в маску смерти.
— И там, в их домике, у меня произошел выкидыш. Я убила нашего ребенка, Росс! — Безмолвные слезы заструились у нее по щекам. — Ты хотел узнать все самое худшее, так вот оно! Я пыталась убить себя, а вместо этого убила нашего ребенка.
Она предупреждала его, но несмотря на это, дикая, невыносимая боль пронзила сердце Росса. Грудь его словно сдавило железным обручем, разрывая и душу, и сердце. С отсутствующим взглядом он повернулся к окну и рывком распахнул ставни, мучительно пытаясь вдохнуть глоток воздуха. Всматриваясь в безлюдную ночь, он настолько ушел в себя, что не мог сопоставить свою боль со страданиями Джулиет.
«Значит, однажды мы зачали ребенка. Теперь бы ему исполнилось почти двенадцать. Кто бы это был, сын или дочь? Рыжеволосый или светлый? А может, цвет волос был бы еще какой-нибудь?» — Росс пытался сосредоточиться на этой картине, но не мог: память неожиданно вернула его к полузабытым дням.
Росс оказался единственным ребенком, которого матери удалось доносить до срока, и когда он подрос, она сообщила, что трижды после рождения Росса у нее были выкидыши. Из-за живого характера мать Росса называли «хохочущей герцогиней», а ее более спокойной сестре-близняшке, матери Сары, дали прозвище «улыбающаяся герцогиня». Однажды, когда Россу исполнилось четыре года, он нашел свою мать рыдающей в огромном зале их дома в Норфолке. Она билась в истерике, царапая свое прекрасное лицо острыми ногтями. Он в ужасе бросился за помощью.
Только спустя несколько часов отец Росса отыскал сына, забившегося в угол мансарды, настолько маленький, что туда не смог бы пролезть взрослый человек. Герцог принялся успокаивать малыша, усадив его на колени, потом печально улыбнулся и объяснил, что братику или сестричке Росса не суждено было родиться, и мать его оплакивала младенца, так и не появившегося на свет.
Прошло немало времени, прежде чем герцогиня окончательно оправилась. Больше она не беременела. Росс подозревал, что отец его просто-напросто решил уберечь мать от дальнейших страданий, от будущих эмоциональных и физических потрясений. Но Росс не забыл о тех переживаниях родителей, и вот теперь, двенадцать лет спустя, в этой далекой стране он оплакивал собственного ребенка.
И все же эта печаль потонула в других горестях, напоминая о себе какой-то тупой болью, не совсем реальной. Существовали, видимо, значительно более глубокие причины того ужасного решения, что Джулиет приняла тогда, на Мальте. И подобно калейдоскопу, который только что встряхнули, прошлое предстало перед Россом совершенно в ином свете.
Теперь, когда он все узнал, стало ясно, что она действительно не переставала его любить, ибо не осталось больше никаких сомнений: их разлука проистекала отнюдь не от недостатка любви, а от разрушающего душу чувства вины Джулиет. Повторись все вновь, он ощутил бы себя таким же виноватым и так же сильно убивался бы, едва осознав это. Росс почувствовал, что не вправе осуждать свою жену.
Ветерок ласкал его лицо прохладой, щеки Карлайла были влажны от слез. Он не плакал с той самой ночи на Мальте, когда горевал об утрате любимой жены, но тогда молодой человек оплакивал самого себя, а сейчас он жалел Джулиет. «У нас ведь все могло сложиться по-другому, — думал он. — Джулиет взяла всю ответственность на себя, никого не обвинила в случившемся. Именно так ведут себя достойные, имеющие понятие о чести люди. Но тогда она была всего лишь ребенком, перепуганным и измученным до крайности. Да, Джулиет слишком любила жизнь, чтобы снова попытаться покончить с собой, и в то же время, будучи уверенной в своем несмываемом позоре, бросила все и сбежала на край света. Тут уж она положила все свои силы и материальные возможности на то, чтобы помогать другим».
Росс дотронулся до раны. Там, под повязкой, мучительно пульсировала боль, стучала так, как бьют королевские барабаны в Бухаре. В душе же своей он ощущал пустоту, странную какую-то, сконфуженную пустоту.
Медленно-медленно Росс сообразил, что это пустота освобождения, а отнюдь не потери. В течение долгих лет их брак оставался болью, виной и яростью. Эта боль никак не проходила, а теперь вдруг стало ясно, что Джулиет убежала не по его вине, его вина словно растворилась. Исчезла и ярость. «И это намного, бесконечно важнее», — решил Росс.
На Мальте, когда он узнал, что жена изменила ему, предала их любовь и брачные обеты, ярость Росса была соизмерима с его муками. Со временем, правда, страдания поутихли, безумный гнев превратился в хроническую боль. Так все и тянулось на протяжении двенадцати лет, даже в мгновения наивысшей близости между ними в Бухаре.
Но теперь он знал правду, и на смену гневу пришло сострадание к отчаявшейся, перепуганной насмерть девушке.
Он отвернулся от окна. Джулиет клубочком свернулась на диване и теперь подалась вперед, накрыв колени ярко-медными волосами. «Моя жена, чье тепло, отвага и донкихотская учтивость делают ее непохожей ни на одну женщину, которую я когда-либо знал… Если бы она имела менее чувствительную натуру или не была бы столь по-шотландски прямолинейной, наш брак стал бы прибежищем для нас обоих. И все же будь она какой-то другой, я, возможно, не любил бы ее так сильно…» — пронеслось у него в голове.
Он смотрел на Джулиет, и эмоциональный взрыв его понемногу утих, оставив после себя лишь печальную ясность: «Удивительно! Я-то думал, что Джулиет предпочла стать сумасбродным, буйным созданием, а она, напротив, вела более целомудренную жизнь, чем я, хотя Богу известно, что и я не слишком распутничал. Очевидно, сама природа предназначила нас для моногамии, страстной моногамии и любви друг к другу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113