Кто думает о грехах? Ско рее, об огрехах, ошибках, остановках. Но фрагмента не существует. Деление звезды, клетки, звука, мгновения, фразы на звезду, клетку, мгновение, предложение. Мне некуда ехать. Место, о котором я слы шал, находится повсюду. Не является ли сумма признаков места его отличием? Два три места. Миг распускается, являя значение встречи, обволакивающее мелькание капель. Не превращение.
Я видел, как движется, ветвясь, по твоим артериям кровь, ведомая не ясными законами тяготения, выражающими себя в неких числах. Я видел, как галактики, вселенные молекул твоих клеток, ничем не отличимых от моих (ни на одной из них не удалось обнаружить над лежащей надписи), холодно вскипали в толщах порядков, в стекле странных пересечений, собирались в каждую тающую дробь моего со знания тканями твоего облика, тела, материи: так ткалось признание. не уверен, но где-то рядом возможно найти сходство с книгами, кото рые в детстве напоминали ожоги муравьиных единств, а позже песок, который хотелось пить. Где вспять немыслимо. Который может вме щать и не вмещать. Может проникать. Одновременно охватывает и включает. И где движение смывает без конца, как дрожь недвижные, пределы наважденья. Я повторяю, что синева есть не что иное, как стронциановая желтизна. А тому, кто постиг желтое, тому нищета недоступна, и ближе к утру, отложив в сторону газету, где о ребенке, искусанном в детском саду детьми, в павильоне с цинем в руках на блюдаю игры жирных ворон, мысленно отвечая настоятелю монас тыря в Green Gulch.
На странице ли тень комара
(моря ли рокот проступает по стенам,
даруя извести сырость сторицей)
или же на, в, за -
позиция прорастает зрачка.
Так быстра, что кажется неподвижной.
Это и есть продвижение в стенах,
когда слух обнаружен пространства мерой.
В нише объема мираж геометрии.
Тень комара, или моря,
игл безболезненных развязав шорох.
И до фактического конца
остается столько же, сколько слову,
расточающему непреложность другого,
когда тень вскрывает тебя,
как море отсыревшую стену,
когда роенье преображает
страницу ржавчины,
и даже самый ничтожный город
не преступает себя - стена стекла
в белую ночь: объект меланхолии.
Начинаю великое кормление ворон.
Мелом замазаны окна. Тутовых ягод
россыпь зреет многооким
стеклярусом мыши. И водоросли
сообщают об одержимости больше,
чем целомудрие извести.
Бродят пятна белого, как зола, цвета.
Огонь не содержит пигментов.
И черное - в черном.
Но как называется то,
что не имеет конца? Смерть? История?
Перемещение стаи? Утопия?
Одна часть города в дереве,
Другая часть вне.
Я давно стараюсь не слушать того,
чего невозможно прочесть. Начало
события в несовпадении. И потому
предпочтение голода любому питанию.
Твоя речь не обещает предмета,
пред цели,
в чем убеждает слеженье
за размещением птиц, созидающих
стереометрию угасаний
(но в проницаемости
по нити скольжением бусины,
нити втеканием в узость).
И распри их, под стать небу уклончивы.
Ангелы наводняют улицы.
Шары золотые ос, низко поющие
под стропилами, срываются в синеву.
Подростки, лишенные признаков пола,
завороженные мотыльками ножей,
кровь развязывающих изумленно,
перемещая как бусину
отсутствующее начало:
последняя нежность,
распределение во фразе: рука,
ребенок в черном проеме роя
и некое полу я, полу ты подобны
нефтяному пятну
в радужном обводе голоса.
Монета,
оцепеневшая инеем в броска разрыве.
Едва ли ивы цвели инеем и немели,
едва ли медлили мы, отвыканием полнясь
от пят до холодных волос (отречение - только причастность),
в мелькании рук канув, замедленные невидимым или тем,
что избрано - но так и ушло что, как бы пением минув,
однако навстречу срываясь вновь - стрижей лава, знаков -
словно сладостной струной сравнения,
свитой из изморози и возможного цветения ивы,
протянутой к горизонту над холстиной, разостланной чтением.
Проста, пориста. Намерения до очертания
(с умом сравнимо) наслаиваясь волною слуха вокруг колебания,
сводит фрагменты в судорожное сцепление фразы:
мысль есть не что иное, как желание стать таковою.
Чертеж разворачивает Кондратий Теотокопулос,
пыль рукою сметает и тычет прокуренным пальцем
в ткань из полетом обугленных ласточек, пшеничных зерен,
расположенных вдоль пульсирующих (чем быстрее, тем лучше)
линий.
Густые цари насекомых пламенеют столбами зуда
в хрустальных ошейниках звона.
Но исходим из тела, его орбит, бормочет Теотокопулос,
из его буквы, из вращающей его крови - как из волчка,
пущенного детской рукою, ось не сламывающего
в катастрофах горизонтального слоя, где вирусы рая
прогрызают путь к аду, что и есть - ты, то есть - я,
гвоздем процарапанные на вощеной доске народа.
И его сердце тихо. Псы, младенчество, проходят звезды.
Я закрываю глаза и вижу строение ума, оно также покойно,
и рассекая данные расстояния, как бы дрожит на воде
его же подобием, размещенным во всех смещениях сразу.
К востоку месяц рога направляет.
Солнце и ветер, два брата небесных кость в степи моют.
Скрипит колесо, ветряк сверлит марево стрекочущим глазом,
неспешно соль произрастает в мешках, и волы лижут,
упавшие к рекам черные волосы грома.
Но, безусловно (на полях вопросительный знак),
каждое существо движется в разрушении иного,
наподобие слова.
А он, пропуская сквозь дым папиросы и голову
свет и многие воды,
подходит к концу повествования о доме. И видит,
как молоко на стол ставят,
тогда как пожар разрезает окно ознобом метели.
Скрипит корба лиры, и в ухо листу каждому
Мамай вкладывает круглое слово ращения.
Ослепительны остовы листьев,
но еще светлей их прообразы в слепках сгорающих сада,
где осы повисли созвездьем праздным. И, как уголь,
лазурен жук, и
некая точка рядом, избирающая уменьшение.
А с другой стороны конец предложения.
Так и не стали иным - виноград, раздавленный некой историей,
которой доселе не тронут столь нужной порчей.
Ферменты пресуществления вновь безмятежно впитывают
стройность предметов, сухость подробностей,
напоминающих пузыри дыхания - если снизу, то брезжут.
Бегущие себя формы бегством несомы,
блужданье торжественным превозмогая тождества.
Следовательно, о доме, - пишет Теотокопулос.
И тотчас - о тяготении.
Мальчику неуловимы и мнятся грозной преградой
покинутые в любви мужское и женское тело,
открытое как бы всему, что до них или после.
Старику - бессмертием, вернее, отсутствием смерти,
поскольку придет и не станет, как дождь,
пролетевший в песчанике.
Неимоверный кинематограф:
ни с тобой, ни с тенью, ни с Богом.
В сторону - не сон твой,
возвращающий нас к началу (но если снизу - волосы,
где близнецы луна, солнце, ветер), где
школьные доски гордо шествуют в черствых ярусах света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Я видел, как движется, ветвясь, по твоим артериям кровь, ведомая не ясными законами тяготения, выражающими себя в неких числах. Я видел, как галактики, вселенные молекул твоих клеток, ничем не отличимых от моих (ни на одной из них не удалось обнаружить над лежащей надписи), холодно вскипали в толщах порядков, в стекле странных пересечений, собирались в каждую тающую дробь моего со знания тканями твоего облика, тела, материи: так ткалось признание. не уверен, но где-то рядом возможно найти сходство с книгами, кото рые в детстве напоминали ожоги муравьиных единств, а позже песок, который хотелось пить. Где вспять немыслимо. Который может вме щать и не вмещать. Может проникать. Одновременно охватывает и включает. И где движение смывает без конца, как дрожь недвижные, пределы наважденья. Я повторяю, что синева есть не что иное, как стронциановая желтизна. А тому, кто постиг желтое, тому нищета недоступна, и ближе к утру, отложив в сторону газету, где о ребенке, искусанном в детском саду детьми, в павильоне с цинем в руках на блюдаю игры жирных ворон, мысленно отвечая настоятелю монас тыря в Green Gulch.
На странице ли тень комара
(моря ли рокот проступает по стенам,
даруя извести сырость сторицей)
или же на, в, за -
позиция прорастает зрачка.
Так быстра, что кажется неподвижной.
Это и есть продвижение в стенах,
когда слух обнаружен пространства мерой.
В нише объема мираж геометрии.
Тень комара, или моря,
игл безболезненных развязав шорох.
И до фактического конца
остается столько же, сколько слову,
расточающему непреложность другого,
когда тень вскрывает тебя,
как море отсыревшую стену,
когда роенье преображает
страницу ржавчины,
и даже самый ничтожный город
не преступает себя - стена стекла
в белую ночь: объект меланхолии.
Начинаю великое кормление ворон.
Мелом замазаны окна. Тутовых ягод
россыпь зреет многооким
стеклярусом мыши. И водоросли
сообщают об одержимости больше,
чем целомудрие извести.
Бродят пятна белого, как зола, цвета.
Огонь не содержит пигментов.
И черное - в черном.
Но как называется то,
что не имеет конца? Смерть? История?
Перемещение стаи? Утопия?
Одна часть города в дереве,
Другая часть вне.
Я давно стараюсь не слушать того,
чего невозможно прочесть. Начало
события в несовпадении. И потому
предпочтение голода любому питанию.
Твоя речь не обещает предмета,
пред цели,
в чем убеждает слеженье
за размещением птиц, созидающих
стереометрию угасаний
(но в проницаемости
по нити скольжением бусины,
нити втеканием в узость).
И распри их, под стать небу уклончивы.
Ангелы наводняют улицы.
Шары золотые ос, низко поющие
под стропилами, срываются в синеву.
Подростки, лишенные признаков пола,
завороженные мотыльками ножей,
кровь развязывающих изумленно,
перемещая как бусину
отсутствующее начало:
последняя нежность,
распределение во фразе: рука,
ребенок в черном проеме роя
и некое полу я, полу ты подобны
нефтяному пятну
в радужном обводе голоса.
Монета,
оцепеневшая инеем в броска разрыве.
Едва ли ивы цвели инеем и немели,
едва ли медлили мы, отвыканием полнясь
от пят до холодных волос (отречение - только причастность),
в мелькании рук канув, замедленные невидимым или тем,
что избрано - но так и ушло что, как бы пением минув,
однако навстречу срываясь вновь - стрижей лава, знаков -
словно сладостной струной сравнения,
свитой из изморози и возможного цветения ивы,
протянутой к горизонту над холстиной, разостланной чтением.
Проста, пориста. Намерения до очертания
(с умом сравнимо) наслаиваясь волною слуха вокруг колебания,
сводит фрагменты в судорожное сцепление фразы:
мысль есть не что иное, как желание стать таковою.
Чертеж разворачивает Кондратий Теотокопулос,
пыль рукою сметает и тычет прокуренным пальцем
в ткань из полетом обугленных ласточек, пшеничных зерен,
расположенных вдоль пульсирующих (чем быстрее, тем лучше)
линий.
Густые цари насекомых пламенеют столбами зуда
в хрустальных ошейниках звона.
Но исходим из тела, его орбит, бормочет Теотокопулос,
из его буквы, из вращающей его крови - как из волчка,
пущенного детской рукою, ось не сламывающего
в катастрофах горизонтального слоя, где вирусы рая
прогрызают путь к аду, что и есть - ты, то есть - я,
гвоздем процарапанные на вощеной доске народа.
И его сердце тихо. Псы, младенчество, проходят звезды.
Я закрываю глаза и вижу строение ума, оно также покойно,
и рассекая данные расстояния, как бы дрожит на воде
его же подобием, размещенным во всех смещениях сразу.
К востоку месяц рога направляет.
Солнце и ветер, два брата небесных кость в степи моют.
Скрипит колесо, ветряк сверлит марево стрекочущим глазом,
неспешно соль произрастает в мешках, и волы лижут,
упавшие к рекам черные волосы грома.
Но, безусловно (на полях вопросительный знак),
каждое существо движется в разрушении иного,
наподобие слова.
А он, пропуская сквозь дым папиросы и голову
свет и многие воды,
подходит к концу повествования о доме. И видит,
как молоко на стол ставят,
тогда как пожар разрезает окно ознобом метели.
Скрипит корба лиры, и в ухо листу каждому
Мамай вкладывает круглое слово ращения.
Ослепительны остовы листьев,
но еще светлей их прообразы в слепках сгорающих сада,
где осы повисли созвездьем праздным. И, как уголь,
лазурен жук, и
некая точка рядом, избирающая уменьшение.
А с другой стороны конец предложения.
Так и не стали иным - виноград, раздавленный некой историей,
которой доселе не тронут столь нужной порчей.
Ферменты пресуществления вновь безмятежно впитывают
стройность предметов, сухость подробностей,
напоминающих пузыри дыхания - если снизу, то брезжут.
Бегущие себя формы бегством несомы,
блужданье торжественным превозмогая тождества.
Следовательно, о доме, - пишет Теотокопулос.
И тотчас - о тяготении.
Мальчику неуловимы и мнятся грозной преградой
покинутые в любви мужское и женское тело,
открытое как бы всему, что до них или после.
Старику - бессмертием, вернее, отсутствием смерти,
поскольку придет и не станет, как дождь,
пролетевший в песчанике.
Неимоверный кинематограф:
ни с тобой, ни с тенью, ни с Богом.
В сторону - не сон твой,
возвращающий нас к началу (но если снизу - волосы,
где близнецы луна, солнце, ветер), где
школьные доски гордо шествуют в черствых ярусах света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21