каждый неповторим .
Больше всего меня интересует ложь. По иному - нескончаемое от клонение, искажение, нечто вроде неоскудеваемой Римановой тополо гической кривизны. Да да, кому нужна, спрашивается! Кому видна в мире стульев, реформ, чумы, истины, стен, риса, чая, госпиталей, в продолжительности чередований всего этого достаточно обширного каталога, каждая вещь которого все еще, как бы по привычке, тянется к несуществующей смерти, о которой можно еще услыхать, вслуши ваясь лишь в бормотание ночи и каких либо любовников, не узна ющих себя, подобно тому как слух не узнает себя, но другое: всматриваясь в себя, превосходя себя, как и они, не зная того, что петляют во времени, совершенно бессмысленные - лишь глянуть: беспомощные, голые черви, нечто мычащее о любви - во вращающих их кругах.
Предписания зрения/ю. Горсть букв дна достоянием. Закрывая глаза видишь на перед собой , на в себе , на веках распад сочленений пятен, отрезков, пульсирующих спиралей. Пейзаж без Бога произво дит на всех отрицательное впечатление. Движение зрачка не изменя ет ни формата, ни глубины и в постепенно очищаемом от подобий ре тенциальном зрении определяет себя в отсутствие пространства, масштабов: все плоско и равно глубоко. Бытие глаз - поверхность. Предлоги.
И подобно тому, как человек даже в одиночество не обретает одино чества (зачем?), так и в неустанном труде памяти он никогда не настигнет смысла неких ограничений желания, прихотливо меняющих форму. Протеиновая структура Протея.
Покуда не исчезнет сила, совпадающая с их смутным желанием (вот что такое Эдем: не завершающая себя длительность разрыва, перфор матив дискретности), которое не утолить никакими признаниями (прозрениями), объятиями, и так далее. Передай мне, пожалуйста, сигареты, они там, где то внизу, рядом с вином. Ни всем остальным. Я не претендую на простоту. Довольно холодно. Я давно умер и пото му в претензиях отказано. Если бы не голод, я бы и пальцем не по шевелил. Я хочу сказать - деньги мне нравятся. Я так и сказал. Об щество требовало признательности. Теперь - ответственности, или художественности. Сейчас другие требования. Иные желания. Но. Или. Несмотря на это, вот уже несколько лет я намереваюсь расска зать о некоем припоминании, которое кажется мне весьма привлека тельным. Но прежде всего о листе бумаги. Когда телевизор заговорил об основаниях жизни, я сказал ей: Нам ничего не остается. Нам ос тается только то, что не может остаться им. - Интересно, а они видят нас? - спросила она. - Нет, - сказал я. - Вспомни, как в окне, когда казнь... когда она просила его: еще , не спеши , перегибаясь через подоконник, прогибаясь в пояснице - и туда, до капли, на площадь, чтобы ближе... о, как ворковали розовые голуби в гипсовых рощах, тогда; как метались у карнизов; время, когда падают шелка масок и головы, когда снимают пыльцу с верхней губы и кожу, - это облегающее нас царство теней - skia - считывающих нас по стоянно, подобно этим говорящим головам, напоминающим трещащие смолой факелы чумы. Вот здесь. Живя в речи. Странно глотать, ска зала она. Ничего под ногами. Видеть, значит преодолевать видимое. Ни с чем не сравнить. Я не вижу ни сухих, ни сломанного, ни ис кривленного. Зимнее письмо, ровный свет. Но однажды начав пред ложение, спустя несколько слов мы становимся его читателем, про должаем его как читатель, ищущий смысла в неявленном покуда ру кой, вопреки различию скорости.
Все места, впоследствии атрибутированные, как поздние (иногда пи шут - апокрифические) интерполяции, на самом деле принадлежат не мне, но ей, пытавшейся убедить меня в том, что она как бы ищет свидетельства моей неверности (?), аргументируя свою убежденность сценой, в которой якобы я рассказываю о едва ли не оргиастичес ком акте на виду телевизионного экрана, по ее мнению, бессоз нательно вплетая мотив дакапитации как навязчивый мотив страха кастрации, который, конечно же, могли вызвать, как ей кажется, два фактора: а) она, как женщина, перед которой я испытываю вину, пы таясь ее скрыть в намеренно агрессивном поведении, б) говорящие головы государственных мужей, представшие в тот момент некой ал легорией казни, кознями определенной риторики, обезглавливающей, кастрирующей во имя казны, сокровища, сокращения, - давая по нять одновременно и то, что это еще одна попытка с моей стороны рассказать довольно банальную историю, попытка, разумеется, об реченная на неудачу, потом как изначально речь идет не столько о несуществующей книге, сколько о сущностной невозможности ее по явления. Площадь была наводнена народом. Лакомство трупа. Казнь - трапеза в пределах сцены, skia. Отточие позволяет использовать проясняющую неясность.
Мозг впитывает, читает собственные импульсы. Биенье крови. Вни мательность. Вероятно, существуют описания подобных закономерно стей мерцания. В то время, как. Влажный блеск в напылениях измо роси, чему откликается поверхность реки, откровенной в темнотах сосен. Божьи коровки, где свет уплотнен светом и простором. Спя щее золото степи.
Кольца смуглого света осыпаются с лип, тление лета длится - про странство сепии, охры, краплака. Они совпадают в длительности, исчезая друг в друге, но подчас обнаруживают тончайшие сдвиги по отношению к предыдущей или последующей, если ты позволишь мне говорить сегодня о следовании в единой длительности. Telegraph Street. Тульчин. Я уточню свою мысль - речь идет о листе, не име ющем сторон, подобно детству, не знающему ни до, ни после. Слепых просят пройти на взвешивание. Когда мы проснулись, солнце стояло высоко. Всей метафизикой русской словесности управляет сослага тельное наклонение. Смотри выше, об этом сказано. И если нам не изменяет память, я обращался к этому образу неоднократно.
Но дело в том, что мы никогда не обретаем свободу и потому посто янно свободны - это реальность, никогда не свершаемая в нас или же, что вернее, в которой никогда не будет растрачена избыточность. Я не претендую на простоту.
Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение можно было бы стереть, - мне останется, я продолжу угадывать, вчи тываться, распознавать, исподволь сравнивая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по которому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти стирающих себя нескончаемо узоров, - я не претендую также и на понимание, и более того, может быть, именно непонимание является моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях не существующей книги, на полях ее дара, ксений, в обмен на тысячу тысяч историй, из которых каждая вправе любую назвать своей. Меня смущает холод, хотя с этого момента я читаю его как зной. Чтобы промычать что либо об истоках , мы начинаем говорить о ре ках, чтобы сказать о реках, мы принимаемся говорить о речи, несу щей галактики частиц и веществ сквозь мозг, населяя его тенями и отражениями - мысль проста - вещами и бессилием, таким же, ка кое испытываешь в отсутствие звука, не испытывая ни единой черты, способной дать мне возможность вернуться к тем, в силу договорен ностей и обязательств с которыми я позволяю себе, обращаясь к тебе , прибегнуть к категории лица, чтобы хотя бы на некоторое время стало внятно, где и зачем, чтобы розлiчити в этом процессе число и лицо, время, несущее речь сквозь нас, оставляя оседать па мятью и уже непониманием прежнее, имевшее, возможно, даже неко торое значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Больше всего меня интересует ложь. По иному - нескончаемое от клонение, искажение, нечто вроде неоскудеваемой Римановой тополо гической кривизны. Да да, кому нужна, спрашивается! Кому видна в мире стульев, реформ, чумы, истины, стен, риса, чая, госпиталей, в продолжительности чередований всего этого достаточно обширного каталога, каждая вещь которого все еще, как бы по привычке, тянется к несуществующей смерти, о которой можно еще услыхать, вслуши ваясь лишь в бормотание ночи и каких либо любовников, не узна ющих себя, подобно тому как слух не узнает себя, но другое: всматриваясь в себя, превосходя себя, как и они, не зная того, что петляют во времени, совершенно бессмысленные - лишь глянуть: беспомощные, голые черви, нечто мычащее о любви - во вращающих их кругах.
Предписания зрения/ю. Горсть букв дна достоянием. Закрывая глаза видишь на перед собой , на в себе , на веках распад сочленений пятен, отрезков, пульсирующих спиралей. Пейзаж без Бога произво дит на всех отрицательное впечатление. Движение зрачка не изменя ет ни формата, ни глубины и в постепенно очищаемом от подобий ре тенциальном зрении определяет себя в отсутствие пространства, масштабов: все плоско и равно глубоко. Бытие глаз - поверхность. Предлоги.
И подобно тому, как человек даже в одиночество не обретает одино чества (зачем?), так и в неустанном труде памяти он никогда не настигнет смысла неких ограничений желания, прихотливо меняющих форму. Протеиновая структура Протея.
Покуда не исчезнет сила, совпадающая с их смутным желанием (вот что такое Эдем: не завершающая себя длительность разрыва, перфор матив дискретности), которое не утолить никакими признаниями (прозрениями), объятиями, и так далее. Передай мне, пожалуйста, сигареты, они там, где то внизу, рядом с вином. Ни всем остальным. Я не претендую на простоту. Довольно холодно. Я давно умер и пото му в претензиях отказано. Если бы не голод, я бы и пальцем не по шевелил. Я хочу сказать - деньги мне нравятся. Я так и сказал. Об щество требовало признательности. Теперь - ответственности, или художественности. Сейчас другие требования. Иные желания. Но. Или. Несмотря на это, вот уже несколько лет я намереваюсь расска зать о некоем припоминании, которое кажется мне весьма привлека тельным. Но прежде всего о листе бумаги. Когда телевизор заговорил об основаниях жизни, я сказал ей: Нам ничего не остается. Нам ос тается только то, что не может остаться им. - Интересно, а они видят нас? - спросила она. - Нет, - сказал я. - Вспомни, как в окне, когда казнь... когда она просила его: еще , не спеши , перегибаясь через подоконник, прогибаясь в пояснице - и туда, до капли, на площадь, чтобы ближе... о, как ворковали розовые голуби в гипсовых рощах, тогда; как метались у карнизов; время, когда падают шелка масок и головы, когда снимают пыльцу с верхней губы и кожу, - это облегающее нас царство теней - skia - считывающих нас по стоянно, подобно этим говорящим головам, напоминающим трещащие смолой факелы чумы. Вот здесь. Живя в речи. Странно глотать, ска зала она. Ничего под ногами. Видеть, значит преодолевать видимое. Ни с чем не сравнить. Я не вижу ни сухих, ни сломанного, ни ис кривленного. Зимнее письмо, ровный свет. Но однажды начав пред ложение, спустя несколько слов мы становимся его читателем, про должаем его как читатель, ищущий смысла в неявленном покуда ру кой, вопреки различию скорости.
Все места, впоследствии атрибутированные, как поздние (иногда пи шут - апокрифические) интерполяции, на самом деле принадлежат не мне, но ей, пытавшейся убедить меня в том, что она как бы ищет свидетельства моей неверности (?), аргументируя свою убежденность сценой, в которой якобы я рассказываю о едва ли не оргиастичес ком акте на виду телевизионного экрана, по ее мнению, бессоз нательно вплетая мотив дакапитации как навязчивый мотив страха кастрации, который, конечно же, могли вызвать, как ей кажется, два фактора: а) она, как женщина, перед которой я испытываю вину, пы таясь ее скрыть в намеренно агрессивном поведении, б) говорящие головы государственных мужей, представшие в тот момент некой ал легорией казни, кознями определенной риторики, обезглавливающей, кастрирующей во имя казны, сокровища, сокращения, - давая по нять одновременно и то, что это еще одна попытка с моей стороны рассказать довольно банальную историю, попытка, разумеется, об реченная на неудачу, потом как изначально речь идет не столько о несуществующей книге, сколько о сущностной невозможности ее по явления. Площадь была наводнена народом. Лакомство трупа. Казнь - трапеза в пределах сцены, skia. Отточие позволяет использовать проясняющую неясность.
Мозг впитывает, читает собственные импульсы. Биенье крови. Вни мательность. Вероятно, существуют описания подобных закономерно стей мерцания. В то время, как. Влажный блеск в напылениях измо роси, чему откликается поверхность реки, откровенной в темнотах сосен. Божьи коровки, где свет уплотнен светом и простором. Спя щее золото степи.
Кольца смуглого света осыпаются с лип, тление лета длится - про странство сепии, охры, краплака. Они совпадают в длительности, исчезая друг в друге, но подчас обнаруживают тончайшие сдвиги по отношению к предыдущей или последующей, если ты позволишь мне говорить сегодня о следовании в единой длительности. Telegraph Street. Тульчин. Я уточню свою мысль - речь идет о листе, не име ющем сторон, подобно детству, не знающему ни до, ни после. Слепых просят пройти на взвешивание. Когда мы проснулись, солнце стояло высоко. Всей метафизикой русской словесности управляет сослага тельное наклонение. Смотри выше, об этом сказано. И если нам не изменяет память, я обращался к этому образу неоднократно.
Но дело в том, что мы никогда не обретаем свободу и потому посто янно свободны - это реальность, никогда не свершаемая в нас или же, что вернее, в которой никогда не будет растрачена избыточность. Я не претендую на простоту.
Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение можно было бы стереть, - мне останется, я продолжу угадывать, вчи тываться, распознавать, исподволь сравнивая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по которому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти стирающих себя нескончаемо узоров, - я не претендую также и на понимание, и более того, может быть, именно непонимание является моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях не существующей книги, на полях ее дара, ксений, в обмен на тысячу тысяч историй, из которых каждая вправе любую назвать своей. Меня смущает холод, хотя с этого момента я читаю его как зной. Чтобы промычать что либо об истоках , мы начинаем говорить о ре ках, чтобы сказать о реках, мы принимаемся говорить о речи, несу щей галактики частиц и веществ сквозь мозг, населяя его тенями и отражениями - мысль проста - вещами и бессилием, таким же, ка кое испытываешь в отсутствие звука, не испытывая ни единой черты, способной дать мне возможность вернуться к тем, в силу договорен ностей и обязательств с которыми я позволяю себе, обращаясь к тебе , прибегнуть к категории лица, чтобы хотя бы на некоторое время стало внятно, где и зачем, чтобы розлiчити в этом процессе число и лицо, время, несущее речь сквозь нас, оставляя оседать па мятью и уже непониманием прежнее, имевшее, возможно, даже неко торое значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21