Я не утрачу, за чертой Лимба, в областях нисхождения полустертой рукописью, наследующей, впрочем, и место.
Все дело в ветре, нарастающем и дующем кудато, в внезапно открывшуюся в нем дыру, в которую затягивает и его, как часть части. Я столкнула его прямо под мусорную машину и можно было подумать, что самой Гекате был отдан в полночь, когда солнце кренится к заливу, на запад, к островам, - ей, избавляющей плоть мозга от тысячи тысяч жал сна, в котором по обыкновению уменьшаемся, как две обезумевшие от никчемности точки в рассыпавшемся прахом учебнике пространств и мер.
Искрящийся шов реки. Месяц жег пыль. Даже, когда тебя не будет. Впрочем, отнюдь не секрет как деревья выглядят осенью, в легких, как волосы, кругах костров. Идущая к центру, которого нет. Даже, когда тебя не будет вовсе, чтобы говорить о реках, плодах, исклеванных птицами в кристаллических толщах рассветов, перенимающих у холода зеркальные волокна, оплетающие солнце. Тогда как широко открытые глаза ничего не отражали. Рука и стол, чашка чая. Бритье холодной водой. Искрящийся шов пореза и холодные руки - вот откуда такое наслаждение держать чашку чая в руках. Книга может начинаться именно с этого, с возможности, абсолютной возможности моего небытия. Как же они, отец и мать?
То есть, - существует уже всегда. Есть: книгой песка, песчаной книгой, книгой струения и ускользания, и что совершенно не то, что я имею в виду, сейчас, поскольку надлежит говорить о другом, не о составе, нет, но о том, что следует дальше, за этим. Или же - книгой пыли, странствующей в себе раскаленным облаком частиц, пролегая через пустыню великой пустыней скорости, ибо кто, когда мог проследовать мыслью за тем, как претворяется в собственное бытие, ускользая из своей скорлупы, слово - чистейшее как исчисление вещи (где начинаемся мы?), как шесть утра, как рука и стол, как прямая, идущая от центра, который смывается, как любой помысел ее помыслить - книгой пустыни, неистовой в своем шарлатанстве, в любви. Следует восклицание - нескончаемое дуновение! прекрасное, как лед слепого всматривания, тающий, истекающий лишь при одном поминании имени, именения, имения, обладания, чьи имена никогда не собственность, но желание, переходящее в чистую скорость. Видишь, как уродливы, как нелепы, окружающие тебя вещи. Ни одна из них не содержит надежды.
Загадочно другое - разрушение также приостанавливается, его не происходит, то есть истинная мощь неявленной аннигиляции расцветает именно в этой точке абсолютного оцепенения, грезы, производя странное ощущение, будто в этом и лежит разгадка всей метафизики , что в этом устрашающем равновесии кроются истоки столь ценимых озарений , некоего особенного знания , однако в явленном безобразии просматривается простая логика: если бы не п или, паче того: т, то, разумеется, все бы сошлось в - с. Пожалуй, различия пролегают на более глубоком уровне, на уровне еще более глубинном, нежели жизнь протеинов или аминокислот. Пожалуй, еще чашку кофе. Конечно, я не настаиваю, но тебе следовало бы подумать, что ты скажешь, когда тебя будут спрашивать. И стоит ли вообще соглашаться. Хотя в ту ночь - в дневнике осталась запись... - в Венеции мы говорили о желтом, когда оно рассыпается фиолетовым, в то время как мгла раскалывается беззвучно о черную вспышку.


ИЗ ПИСЬМА СЫНА - К.ТЕОТОКОПУЛОСУ
...горсть бормотанья влаги,
черепков игра,
приговорить способная рассудок
паденьем, случаем
к нескованному чуду,
где вспять немыслимо.
И где одновременно
движение смывает без конца,
как дрожь недвижные пределы наваждений,
и, наконец, где легкий спутник твой,
вожатый линии, обутый в крылья,
подобно вскрику в утренних ветвях
качнется тростником
и прянет вдруг во мрак,
не просеваемый пока глазами
(зрачки обращены которых вспять,
материю понудив углубляться,
собой являя складку бытия) -
омой же молоком меня,
как мороком потери тело флейты
звук отмывает от дыханья,
пропущенным в ничто сквозь тесное зиянье:
омой же молоком... как вымывает
сознанья сито мерная молва, -
и вот когда, как пляшущее семя
в путях бесцветного огня тебя покинет спутник,
равнодушный к знанью,
не в силах более пытать
рассудок монотонным снисхожденьем,
ты дом увидишь. Слева ключ в низине.
И столь бесшумен он,
что превозмочь не сможешь
свою внезапно слабость. Подле кипарис. Как лист
он девственен и бел как свиток поля,
и, отражаясь в полом свете вод, двоясь как
собственность источника, исхода
теченью возвращает цвет,
что в ум твой отрицаньем вложен
(но сколь тот невесом разрыв, растянутый
меж выходом и входом!)...
Не приближайся к ним - ни к дереву, ни к водам.
Омой же молоком меня, - опять услышишь, -
омой все то, что было ожиданьем,
но стало кругу крови безначальным эхо.
А если кто окликнет либо же попросит
черпнуть из этого ручья - не оборачивайся,
как бы ни был голос тебе знаком,
какой бы он любовью тебя ни ранил -
их здесь много, и только мать числом их превосходит,
когда, подобно зернам мака, по берегам шуршат
в незрячем трении. И потому иди,
не возмущая тленья, дорогою зрачков,
обращены что вспять, к ручью иному,
влага чья студена и ломит зубы, оплавляя рот,
из озера сочась, которому здесь память
дана как имя.
Стражей встретишь тут. Остановись.
И несколько помедлив, спокойно им скажи:
да, я дитя земли и неба звездного. Род чей
оставил небо, и что известно всем... Однако
жажда здесь сложнее, чем кристалл, -
омойте рот и мозг
мой молоком,
чья белизна прекрасна чешуею
разрывов мертвых звезд,
чьи борозды свились в сетчатку умножений,
в мгновение различья в различеньи,
неразличимое, как береста зимой,
с которой начинается огонь
чертой, взрезающей покров,
ветвящийся по полю ослепленья.
И мой язык омойте.
Словно со змеи сползут счисленья все
в подобьях растекаясь, но прежде мне воды -
рожденной зеркалами, не знающими дна -
вот в чем неуязвимость - как озеро,
чье имя мне губами и впредь не вылепить.
Нет звуку основания.
Я прожил жизнь, которую ни разу
здесь никому не явит сновиденье.
Жизнь на земле, где колос страха
зерном смирения питал жестокость.
Я прожил срок, играя с богомолом,
как с жерновом порожним - с буквою закона,
попавший в зону отражений, где тень моя
меня перехитрила,
совпав со мной, как слух со звоном.
И, вот, теперь развязан.
Но таков ли путь
начала превращений жалкой слизи,
в себе сокрывшей чисел чистый рой?
Игра которых
некогда любовью была наречена, именованья
сдвигая, будто бусы совпадений,
сводивших перспективы тел
в слегка отставшее от разума значенье.
И не бессмертья. Я прошу напиться.
Всего лишь горсть воды, чтобы раскрылись
в последний час ладони -
только бы увидеть, как происходит отделенье капли,
и почва снова проливает разрыва всплеск,
небесный отблеск кражи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21