Этот край поет под стопой.
И сновидения стен.
Все, что реально, сокрыто в реальном.
Без чего невозможна черта. Однако портреты, подобия,
образы с разрезанными рукавами по горло в грязи,
в которой идут они достаточно долго,
разгребающие кладбища в поисках пропитания,
задумчиво стоящие над кострами,
показывающие как ни в чем не бывало лазурные руки
идущим навстречу, на которых
сосчитан каждый порез.
Но запястья тень покрывает пернатая. Тень
каждый порез опишет слогом достойным и оставит узором
медленно тлеть сосновой бумаге или плитам стеклянным:
одиночества почерк мерцает,
словно толпа, которая - пряжа осенняя, пряжа дороги,
программы, молекул, воображения, страха, гормонов,
которая только орнамент сомнамбулических пальцев,
прянувший прочь от линии некой, обозначенной белым,
если, конечно, в срок не будут доставлены куклы убийства.
И стены, где плавают говорящие головы, перенимают
в свои сновиденья повадки диких зверей,
резиновых гномов, эмигрантов понурых
с прядями детских волос, залогом живущих в карманах.
И пастухов и волхвов - иные
из глины и достались нам по наследству,
тепло сохраняя ладоней, тающих в утренних взмахах,
горящих, словно кувшины, которые с разрезанными рукавами
пылают, будто часы. Из чистотела они и тимьяна,
и арматуры ржавых домов, с горизонтами
ведущих липкие переговоры,
из перекрытий бетонных и нефти,
но также из знаков как бы случайных, как заключения, -
но это не здесь, конечно, не здесь, кто осмелится
нам возразить, закольцевавшим в гаданиях свое бормотание.
Не на той стороне и совсем не на этой, не здесь,
где сползали дождями или углем парили,
синевой испаряясь в небе огня, в котором все так же трещит
ребрами змей из бумаги, но это, бесспорно, уже на той стороне
поющей монеты, освещая китайские тени поэтов,
влага откуда поныне течет в сновидения стен,
мыслящих мысль исключеньем из мысли,
перекипанием извести
вместе с костями либо мешком серебристо туманным
топора и значения, замысла, смысла. Здесь лучше сказать -
рыбы бег иссякающий в темнотах звучания, уходящего в степь,
к повороту каменных крыл, к вращенью тысячелетий,
смерзшихся в соты. Вертепы,
музеи и куклы в драгоценных уборах, утварь бедная речи
там вовлекается в сумерки, в размышления письма о письме,
в чтение телескопических букв, сосущего нас алфавита
и гулкость зиккуратов одного измерения. Улица.
Вот о чем мы забыли! Исходящая шепотом
шуршащих подошв по шершавым покровам посеревшей смолы.
Нация.
Музеи фигурок застывших, кукол убийства, животных,
карт непонятных, письмен, фотографий. Время красиво.
Напоминает гром каруселей - помнишь рынок и лето? -
кровь в сапогах, бегущий охотник, доктор с крестом,
медная спазма трубы, но на той стороне, где то там или здесь,
кто посмеет нам возразить? Будь осторожен -
двери, вот эти двери, именно вот эти двери,
как раз эти именно двери,
эти самые двери, молниеносные двери, - они закрываются,
обними же меня, и не надо сейчас об отваге, о боли, о Боге.
Я совсем не о том.
Скорее, о каменных крыльях пустыни,
об отсутствии измерения в точке, но совсем не о том,
как когда то, то есть, когда было нужно
говорить обо всем, я говорю, узкое тело движения,
он говорит о промысле, она о любви, унижении, жалости,
он говорит, что он, просто, мужчина, нет - человек,
что они, просто, народ, и даже не так: они - нация, просто...
которой нужно идти в великие сновидения стен. Торопись,
они говорят. Надо, чтобы стало понятно,
о чем ты нам говоришь,
когда улица левый глаз разрывает шуршащим мельканьем,
и они говорят о начале, истоках, обреченные только тому,
что уже было, что всегда уже было, что
уже было уже. Даже мать и отец в расточении силы были уже,
и о чем же тогда, когда миг обжигает... нет, входит выходит,
мгновение деления клеток, сцепления секунд, когда желание
наступает пятой, вырывая признание. Клок,
кровоточащий незримо,
бессмертие . Тогда
неисчислимое древо спирали взрывается по вертикали
и солнце заката его омывает,
и параллельная стае движется смерти прямая,
как улица,
хрустальный лоб детства
проламывающая молчанием.
I see thе body, the light of which I cannot touch.
Clark Cооllidg.
Я нисколько не сожалею, что книга, возникшая задолго до написания этого предложения, и о котором я думать не думаю как о первом, - это мерцающее изощренное тело возможностей, свод неких незримых, несхватываемых правил, распределяющих тяготения, разворачиваю щих натяжения, подобно тем, которые не позволяют пролиться воде из переполненного стакана или посылают стрелу, либо струну по нуждают смывать свои очертания в истечении звука, - это, пере ливающееся тенями неосязаемых пропусков и, скорее, условным светом тело, определенное лишь моим в него всматриванием, которое следовало бы счесть вслушиванием - под стать тому, как слух вслу шивается в себя и может различить тысячи оттенков звучащего вслушивания - хотя здесь, несомненно, другое, а иначе не следовало бы упоминать о том, как отозвавшись в воображении некой сладост ной слабостью сознания ее охватить, не осталась, не остановилась, не пролегла, не предложила себя ни в одном из привычных русел, - по вествования ли о некоем действующем я , пребывающем в каком либо из пространств, устраняющем недостаточность в рассказе о себе, в создании собственной истории, по мере возникновения кото рой проясняются некоторые обстоятельства, с тем чтобы в результате такого разбирательства, тяжбы, в ходе которой позволяется произно сить порой совершенно смехотворные и безмысленные вещи (на подобие, к примеру: в стремлении к свободе мы гораздо свобод ней, нежели в ее обретении... - такого вот образца восточной мудрос ти ), пережить ощущение правоты и, стало быть, права учреждать подлинный порядок вещей.
Не став, не возникнув, не придя, не воплотясь ни в вожделении длить ее, ни в идее, ни в слове, книга исчезала. Сколько же было написано во все времена в ее честь, но и об этом - исчезновении книги , вернее, о конечности усилий всех притязаний, оставаясь искренним, преступить ее горизонт извне.
Точнее о ее поисках. Быть за. По иному не могло быть. Но представ ляла ли она себой что либо? Какие ответы сокрывала в себе разом с возможностью ее написания или неприятия? - поскольку, вне со мнения, таила в себе ложь, так как в противном случае не могла бы быть столь томительно влекущей, и рассудок заведомо отказывался от нее, хотя понятней быть не могло, что ее не будет, никогда. Но этот рефрен стал изрядно раздражать, как очевидная претензия усилить пафос не происходившего. Техническая задача состоит в том, чтобы извлечь из риторики фигуру, представляющую из себя нечто полнос тью противоположное повторению, роль которой до поры до времени играл субъект словесного чинения, грамматическое лицо, вступавшее в борьбу с тавтологией:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
И сновидения стен.
Все, что реально, сокрыто в реальном.
Без чего невозможна черта. Однако портреты, подобия,
образы с разрезанными рукавами по горло в грязи,
в которой идут они достаточно долго,
разгребающие кладбища в поисках пропитания,
задумчиво стоящие над кострами,
показывающие как ни в чем не бывало лазурные руки
идущим навстречу, на которых
сосчитан каждый порез.
Но запястья тень покрывает пернатая. Тень
каждый порез опишет слогом достойным и оставит узором
медленно тлеть сосновой бумаге или плитам стеклянным:
одиночества почерк мерцает,
словно толпа, которая - пряжа осенняя, пряжа дороги,
программы, молекул, воображения, страха, гормонов,
которая только орнамент сомнамбулических пальцев,
прянувший прочь от линии некой, обозначенной белым,
если, конечно, в срок не будут доставлены куклы убийства.
И стены, где плавают говорящие головы, перенимают
в свои сновиденья повадки диких зверей,
резиновых гномов, эмигрантов понурых
с прядями детских волос, залогом живущих в карманах.
И пастухов и волхвов - иные
из глины и достались нам по наследству,
тепло сохраняя ладоней, тающих в утренних взмахах,
горящих, словно кувшины, которые с разрезанными рукавами
пылают, будто часы. Из чистотела они и тимьяна,
и арматуры ржавых домов, с горизонтами
ведущих липкие переговоры,
из перекрытий бетонных и нефти,
но также из знаков как бы случайных, как заключения, -
но это не здесь, конечно, не здесь, кто осмелится
нам возразить, закольцевавшим в гаданиях свое бормотание.
Не на той стороне и совсем не на этой, не здесь,
где сползали дождями или углем парили,
синевой испаряясь в небе огня, в котором все так же трещит
ребрами змей из бумаги, но это, бесспорно, уже на той стороне
поющей монеты, освещая китайские тени поэтов,
влага откуда поныне течет в сновидения стен,
мыслящих мысль исключеньем из мысли,
перекипанием извести
вместе с костями либо мешком серебристо туманным
топора и значения, замысла, смысла. Здесь лучше сказать -
рыбы бег иссякающий в темнотах звучания, уходящего в степь,
к повороту каменных крыл, к вращенью тысячелетий,
смерзшихся в соты. Вертепы,
музеи и куклы в драгоценных уборах, утварь бедная речи
там вовлекается в сумерки, в размышления письма о письме,
в чтение телескопических букв, сосущего нас алфавита
и гулкость зиккуратов одного измерения. Улица.
Вот о чем мы забыли! Исходящая шепотом
шуршащих подошв по шершавым покровам посеревшей смолы.
Нация.
Музеи фигурок застывших, кукол убийства, животных,
карт непонятных, письмен, фотографий. Время красиво.
Напоминает гром каруселей - помнишь рынок и лето? -
кровь в сапогах, бегущий охотник, доктор с крестом,
медная спазма трубы, но на той стороне, где то там или здесь,
кто посмеет нам возразить? Будь осторожен -
двери, вот эти двери, именно вот эти двери,
как раз эти именно двери,
эти самые двери, молниеносные двери, - они закрываются,
обними же меня, и не надо сейчас об отваге, о боли, о Боге.
Я совсем не о том.
Скорее, о каменных крыльях пустыни,
об отсутствии измерения в точке, но совсем не о том,
как когда то, то есть, когда было нужно
говорить обо всем, я говорю, узкое тело движения,
он говорит о промысле, она о любви, унижении, жалости,
он говорит, что он, просто, мужчина, нет - человек,
что они, просто, народ, и даже не так: они - нация, просто...
которой нужно идти в великие сновидения стен. Торопись,
они говорят. Надо, чтобы стало понятно,
о чем ты нам говоришь,
когда улица левый глаз разрывает шуршащим мельканьем,
и они говорят о начале, истоках, обреченные только тому,
что уже было, что всегда уже было, что
уже было уже. Даже мать и отец в расточении силы были уже,
и о чем же тогда, когда миг обжигает... нет, входит выходит,
мгновение деления клеток, сцепления секунд, когда желание
наступает пятой, вырывая признание. Клок,
кровоточащий незримо,
бессмертие . Тогда
неисчислимое древо спирали взрывается по вертикали
и солнце заката его омывает,
и параллельная стае движется смерти прямая,
как улица,
хрустальный лоб детства
проламывающая молчанием.
I see thе body, the light of which I cannot touch.
Clark Cооllidg.
Я нисколько не сожалею, что книга, возникшая задолго до написания этого предложения, и о котором я думать не думаю как о первом, - это мерцающее изощренное тело возможностей, свод неких незримых, несхватываемых правил, распределяющих тяготения, разворачиваю щих натяжения, подобно тем, которые не позволяют пролиться воде из переполненного стакана или посылают стрелу, либо струну по нуждают смывать свои очертания в истечении звука, - это, пере ливающееся тенями неосязаемых пропусков и, скорее, условным светом тело, определенное лишь моим в него всматриванием, которое следовало бы счесть вслушиванием - под стать тому, как слух вслу шивается в себя и может различить тысячи оттенков звучащего вслушивания - хотя здесь, несомненно, другое, а иначе не следовало бы упоминать о том, как отозвавшись в воображении некой сладост ной слабостью сознания ее охватить, не осталась, не остановилась, не пролегла, не предложила себя ни в одном из привычных русел, - по вествования ли о некоем действующем я , пребывающем в каком либо из пространств, устраняющем недостаточность в рассказе о себе, в создании собственной истории, по мере возникновения кото рой проясняются некоторые обстоятельства, с тем чтобы в результате такого разбирательства, тяжбы, в ходе которой позволяется произно сить порой совершенно смехотворные и безмысленные вещи (на подобие, к примеру: в стремлении к свободе мы гораздо свобод ней, нежели в ее обретении... - такого вот образца восточной мудрос ти ), пережить ощущение правоты и, стало быть, права учреждать подлинный порядок вещей.
Не став, не возникнув, не придя, не воплотясь ни в вожделении длить ее, ни в идее, ни в слове, книга исчезала. Сколько же было написано во все времена в ее честь, но и об этом - исчезновении книги , вернее, о конечности усилий всех притязаний, оставаясь искренним, преступить ее горизонт извне.
Точнее о ее поисках. Быть за. По иному не могло быть. Но представ ляла ли она себой что либо? Какие ответы сокрывала в себе разом с возможностью ее написания или неприятия? - поскольку, вне со мнения, таила в себе ложь, так как в противном случае не могла бы быть столь томительно влекущей, и рассудок заведомо отказывался от нее, хотя понятней быть не могло, что ее не будет, никогда. Но этот рефрен стал изрядно раздражать, как очевидная претензия усилить пафос не происходившего. Техническая задача состоит в том, чтобы извлечь из риторики фигуру, представляющую из себя нечто полнос тью противоположное повторению, роль которой до поры до времени играл субъект словесного чинения, грамматическое лицо, вступавшее в борьбу с тавтологией:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21