Свободны от прошлого...
Искусству научены обращенья с конца
полуднем, сжигающим уподобления, как
в кварцевом шепоте говора,
петляющем, словно тьма.



На каждом углу круга
вкопано по изваянию ветра.
Лава стрижей вскипает в теснинах высот,
разрушая благозвучие мер,
соотнесенностей.
Ливень пророчат, близнецов разлучение,
значения со смыслом, нити
темные путают на веерах северного цветения,
жадно хватают, пронизывая плоскости света
(так ненасытно нанизываешь деепричастий частицы,
ступень за ступенью спускаясь
на дно глагольной таблицы), онемения зерна.
Эпос или кормление.
Ни высот, ни низин в цикле воды и пламени.
Эрос - только разнонаправленность
единой точки, оставившей позади время :
преступающее себя возвращение.
В прикосновении залегает косвенность
нескончаемого разделения
(задача изнаночного учебника арифметики) -
путники расходятся, как осенние ветви к небу,
обрушив влагу холода и разметав листьев бремя
у изножия изваяний ветра.



Стрижей стаи,
повторяет Теотокопулос , сотни осколков неба.
Каждый как придыхание,
разрывающее парение белки... вершина вяза,
марля стрекозьего трепета вибрирует в камышах.
Коричнево кружево окончаний,
основа вскипающих распрей... Какого рода факты
меня привлекают?
Или же прежде всего (объятия?) мысль о том,
как в становлении (дверь Гильгамеша?)
проникают в разум?
Можешь себя назвать, надо мною склонясь.
Имя пусть будет вкопано
по углам круга нашей с тобою глины,
и это подобно подобию или тому, как,
памятуя примету о возвращении, бросить монету в воду.
Мелькание учащает биенье.
Возрастает скорость, намагничивая мозг,
словно разматывая клубок, и конец нити вспыхивает.
Это свечение - мы, расслаивающие палимпсест тел,
(растягиваемые черным озером
между ожиданием и совпадением:
так сползают вниз твои волосы,
а после - светлая хвоя в произнесении),
и в точке слияния с такими же, в совершенстве изъятий
формами, остaются точкой,
вращающей зеркала. Результат вычитания:
вымолвить: равновесие. Иное тело - моего мера
(камень, число, дерево, буква) - воображения ток,
свитый из любовной сухости,
на карту летящей пыльцой.
Узнаешь ночь в ледяной подкове Веспера,
слова тягучий глоток в созерцании тьмы тьмою.
Движет это и в те минуты,
когда, словно из гнезда имен,
вещи срываются в исступлении
и в свободном падении
(в изведении вверх? в стороны?), как веретена,
принимаются за вращение. Мы же проходим дальше,
преуспевшие в узнаваниях,
что значит - потерях. Тем временем,
движет это звездой в сечениях низкого неба,
когда, распускаема временем,
изменяющим знак или сторону,
она делится на звезду и звезду, не возвеличиваясь
ни в раю, ни в аду. Ни в массе, ни в мощи,
выжигая свечение скоростью. Только догадка
о прекрасных кострах симметрий,
о разлучении близнецов,
о стреле Нагардужны, пожирающей черепаху.



В испарении радужном гласных
яснее осин островов основы осенних кристаллов,
как и ходьба, избывших корысть приумножения.
Муравьи в окне. Вода и небо единственные, кто
помнит либретто вечного возвращения,
сведенное к пористому афоризму.
Социальных пространств заброшенные плато,
где чернильные волосы, красный кирпич, бетон
молчаливы, считая виток за витком
проходящих в историю, как еще в одну зиму.
Беглым письмом истончается лист.
Оправдание шагу в
ежесекундно разрушаемом равновесии.
Подтеки желтого, охра, пурпур.
Различаешь осень и ночь звезды,
сокращенной к полюсу конструктивным принципом.
Субъект пейзажной лирики вынужден закатить глаза,
и, горе возведя, сказать о жаре -
она сходит на нет школьного льда
у кромки заиндевевшего берега. Предполагается,
что это можно сравнить со многим. Впрочем,
распада нежные ткани ближе.
Мы ближе к разбитым кустам и временам сновидений,
к пустоши, читающей пальцами по векам смеженным
безначальной межи блуждание, дней уколы
(немеют мятой, чай стынет) - маятник,
умещенный в зрачке бесстрашного и бездонного яблока.




Это не нуждается в объяснении,
поскольку это не нуждается в толковании,
потому что это есть только то,
что оно собой представляет
(не посягая при том на границу,
пролегающую между этим и будущим) -
чтение чтения. Книги - пустыни, опалившие в детстве.
Лишь извне это есть, и не более,
но отсчет (направление?) начат с того,
что оно не нуждается в объяснении ,
потому что собой представляет
чистое соответствие представления преставлению.
Только, как тальк (ниже мы возвратимся
к явлению капли), обнаруживший отпечаток,
говорящий лишь об отсутствии: уголь, папоротник
обретение пыли (было).
Недостаточно разве этого, чтобы быть
(в сослагательном наклонении), и разве мучительно
быть, неустанно являя
отсутствие между прошлым и будущим
линзой обоюдовыпуклой?
Нет одиночества изначальней, нежели тех,
кто обернулся к любви или к алхимии .
Гримасы трассы, тростник трисмегиста,
однако не применимы сравнения.
Солнце, блуждающее вокруг сферы,
а ниже ходьба по кварталам, переход в непрерывность
разрывов, чередующих дома с домами, -
он заключает в свою плоскую чашу
немного тумана, немного октябрьской гнили,
но это предстает как условие, обязательство,
распеленавшее чтение чтением, приметой неразличимого.
Ветер создает медленно пропилеи в театр тела,
проем в чарующую исчерпанность
постоянно взрывающего себя пространства, -
как полушария, когда входят одно в другое.
О, головокружение. Расставание тетивы
с пальцами. В луну плавное плавание
сквозь пелену оплавленную пара на пяльцах окон -
в опустошение наполнения:
исследование в неукоснительном следовании
наслаждения: в предвкушении рот смыкается смерти.
Лед формы в руках.
Моста элейского хорда.
Если это пишется, я не тот, кто.


Говорить о поэзии означает говорить о ничто;
возможно - о внешнем ограничении
(у которого язык пожирает себя),
обнаруживающем/устанавливающем желание
проникнуть в ничто, в кокон, закон, в зрачок,
чтобы встретить свое присутствие -
что возможно.
Смерть не обменивается ни на что.
Искренность - это неутолимое действие
перехода, колебания к противоположному.
Скорее всего: ялюблютебянелюблюяне
на окраине выцветает сознания.
Для высказывания не остается времени,
поскольку оно изымается одновременностью.
Где найти человека, танцующего как свеча?
Слушай, как второе тысячелетие
лижет берег водорослями вода.
Опыляя колени, раскрытые бедра и плечи,
губы твои сушит перга,
Я вспоминаю пору, когда в холодной
ночной сирени
керосиновая лампа зеленела ребром.
Зона керосинового огня, изумрудная полусфера,
призывала из тьмы мотыльков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21