– Набегался… устал… Ты очень волнуешься, Павлик? Он словно ждал этого, невольно вырвавшегося вопроса, взял Лизу за руки, усадил перед собой и заговорил:
– Я знаю, что я абсолютно прав, а… тяжело начинать.
– Согласись, Павлик, что у тебя есть одна плохая черта, – когда Лиза говорила мужу неприятное, она гладила его руку. – Ты нетерпелив. Тебе надо раз-два – и готово. Ты начинай постепенно, но не отступай. Надо терпеливо доказывать свое…
– Насчет черты не спорю, – Полуяров снова зашагал вокруг стола, – ведь не я один против него. Почти все. А молодежь терпением не отличается. С ней надо осторожнее, тоньше. Они еще не журналисты, они еще учатся, принципы вырабатывают. Ведь мы с Копытовым отвечаем, какими они журналистами вырастут. Первый редактор, шутка сказать! – Полуяров пересел к Лизе и продолжал тише: – А Копытов пытается привить им самое страшное – осторожность ради осторожности.
Полуяров любил вот так посидеть с женой – друг против друга – и поговорить о разных разностях, важных и неважных, приятных и неприятных. Лиза щурилась, и ее раскосые глаза становились еще уже.
– Совсем забыла, – беззаботно сказала она, поправляя сыну подушку. – Я завтра не работаю. Выпросила отгул.
Чтобы муж не заметил ее смущения, Лиза ушла на кухню готовить чай, плотно прикрыла дверь, словно для того, чтобы муж не услышал ее мыслей. Сережа заболел, а у Павлика завтра важное собрание. Ему лучше ничего пока не знать, а то расшумится, разволнуется. Только бы у него на работе все хорошо было, за остальное она спокойна.
Семья… Моя семья. Раньше Лиза не понимала этого. Раньше казалось, что семья – это муж и ребенок. И она удивлялась, что начальник конструкторского бюро, в котором работала Лиза, часто говорил, когда ему грозила неприятность:
– Ничего, у меня семья… Вы, молодые, не понимаете… Семья – это изумительная конструкция.
Два случая помнила Лиза. Пришел однажды муж с работы, злой, раздраженный до того, что она растерялась. Жили они вместе всего второй год, и Лиза ни разу не слышала от него грубого слова. А тут он закричал:
– Ну дай что-нибудь поесть!
Она принесла тарелку супу и поставила перед ним. Полуяров, видимо, не слышал, как подошла Лиза, оторвался от газеты, повернулся и – рукой в горячий суп! Тарелка полетела на пол, – он что-то кричал, но Лиза от страха не могла разобрать ни одной фразы; она убежала из дому и вернулась лишь к ночи.
Не меньше ее напуганный муж ждал у ворот дома. Они тут же, на улице, обнялись, поцеловались и стали извиняться друг перед другом. И все-таки вспоминать об этом было неприятно.
Через несколько лет, когда Сереже шел первый год, Полуяров случайно увидел в комиссионном магазине настольную фарфоровую лампу. Как часто бывает с людьми непрактичными, Полуяров решил ее купить. И только цена в триста пятьдесят рублей некоторое время сдерживала его. Лиза смотрела, смотрела на страдания супруга и сама послала его в магазин. Полуяров вернулся торжественный и гордый. Он посадил Лизу в стороне, установил лампу и, восхищенный, замер.
– Красивая вещь, – сказала Лиза, подумав, как дорого обходятся иногда людям причуды, – надо только повернуть ее вот так…
Она шагнула к столу, зацепилась за шнур, запуталась в нем, упала, закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не видеть и не слышать, как разобьется лампа; лежала на полу и даже боялась пошевелиться.
– Вставай, чего лежишь? – спросил муж.
Лиза посмотрела – лампа разбилась на мелкие кусочки.
– Жалко, – искренне признался Полуяров. – И тебя, и лампу. Ушиблась?
– Ушиблась… А почему ты не ругаешься?
Полуяров тяжело вздохнул, ответил:
– А что ругаться? Не склеится все равно… И не нарочно ведь уронила.
– Само собой, но нервы, характер…
– Все это так, – пробормотал Полуяров, присел на пол и не то шутливо, не то совершенно серьезно добавил: – Ты мне дороже лампы.
Об этом случае Лиза вспоминала часто. Она стала понимать, что семья – не просто муж, ребенок и она, а все вместе, неделимо. Однажды, когда Полуяров уехал в командировку, Лиза долго не спала, наслаждаясь мыслью, что есть на свете человек, который ей так дорог, что есть на свете Сережа, который дорог ей и тому человеку. Утром, придя на работу, она сказала начальнику бюро вместо приветствия:
– Семья – это, действительно, изумительная конструкция.
– То-то! – радостно ответил он. – А как долго доходит? Правда?
Спать Полуяров ложился поздно. Он не мог писать в редакции и писал дома. Тишина в квартире. Легко скользит по бумаге перо…
Открытое партийное собрание состоялось на следующий день. Копытов сделал сообщение о том, почему не выполняется график выхода газеты, и в заключение сказал:
– Надеюсь, что наш коллектив приложит все усилия, чтобы выправить создавшееся положение.
Он улыбнулся и сел.
– Вот всегда вы, Сергей Иванович, прекрасно себя чувствуете! – проговорила Лариса.
– В чем дело, Вишнякова? – спросил Копытов недоуменно.
– Вы меня простите, но я не верю, понимаете, не верю, что вы изменитесь! – продолжала Лариса. – На собрании вы всегда головой киваете, соглашаетесь, а потом – все по-старому.
– Без истерик, Вишнякова, – Копытов посмотрел на Полуярова, но тот смотрел в стол.
– Я не виновата, что не могу говорить спокойно, – Лариса подошла к столу. – Лучше закатывать начальству истерики, чем отмалчиваться. А некоторым по душе именно последнее.
– Совершенно несомненно, – начал свое выступление Рогов, – несомненно, что в нашей работе в самое ближайшее время наступит перелом. Резкий перелом.
– Откуда он возьмется, этот перелом? – запальчиво спросила Лариса. – С неба свалится? У нас нет коллектива! И все потому, что мы для редактора не больше, не меньше, как организмы с определенными служебными нагрузками. Сергей Иванович, вы на редкость сухой человек.
– Опять я один виноват, – Копытов развел руками. – Все молодцы, один редактор дурак.
Кое-как разобрались, кто выступает. Лариса отмахнулась, Рогов обиженно замолчал. Слово взял Валентин:
– Сергей Иванович не объясняет правки. Или сразу забракует, или сам исчеркает рукопись – и в набор. Потом стоишь, ушами хлопаешь.
– Писать надо лучше, тогда и браковать не буду, – оборвал Копытов.
– Мы и хотим писать лучше, научите.
– А чему вас пять лет в вузах учили? Я лично, знаете, университетов не кончал. И запомните: хороший материал никто браковать не будет.
– В редакции нет коллектива, – продолжал Валентин, – а без дружного коллектива хорошей газеты не сделаешь. Мы работаем каждый в одиночку. А самое главное, мы не умеем настаивать на своем. Забракуют у нас корреспонденцию, мы ругаемся в коридоре, жалуемся друг другу, на том и делу конец.
– Разговоры о какой-то спасительной дружбе, – заявил Олег, – это пустые разговоры, пионерский подход к делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62