О редакторе она отзывалась резко, обо всем судила прямо, горячо, и, поговорив с ней, Валентин словно набирался бодрости. Но заходя в ее кабинет неожиданно, он заставал Ларису такой печальной, что нерешительно останавливался в дверях или уходил незамеченным.
Рогова он не мог видеть, к сердцу подступала обида, злость, желание сказать что-то резкое. Поэтому Валентин весь день просидел в библиотеке среди стеллажей с газетными подшивками и обрабатывал записи о поездке в колхоз.
К вечеру он снова зашел к редактору и, едва взглянув на него, понял: разговор не сулит ничего приятного. Копытов молча указал ему на стул, долго разминал папиросу, прикурил, подождал, пока сгорит спичка, бросил ее. Она упала рядом с пепельницей. Копытов взял спичку, положил в груду окурков, опрокинул пепельницу в корзину для мусора и сказал:
– Плохо.
Беспомощная улыбка шевельнула губы Валентина, в серых глазах промелькнул испуг, и он спросил упавшим голосом:
– Почему?
Вспомнил счастливые минуты, когда рождался очерк, припомнил все дорогие сердцу строки, а Копытов взял рукопись, потряс ею, бросил на край стола и заговорил презрительно:
– Про любовь очерк! Может, данному вопросу, номер, посвятить, может, дискуссию открыть? Смешно, понимаешь ли, глупо, даже и говорить не хочется, время тратить. Анекдот! Наш специальный корреспондент со свадьбы сообщает… Ты что, надеялся, что я из ума выжил? Ты очерк писал, а не роман. В газету! У нас темы поважнее есть, к твоему сведению. Несерьезно вы, молодежь, к работе относитесь. Газета – это, понимаешь ли, оружие партии. Не забывай.
Валентин резко встал, схватил рукопись и сквозь зубы проговорил:
– Я не забываю! Не забываю даже тогда, когда о любви пишу.
Копытов добродушно улыбнулся и сказал:
– Что-то я не читал постановлений цека по данному вопросу.
Валентин не знал, что делать, он до самой шеи защелкнул «молнию» на куртке, свернул рукопись трубочкой и с вызовом спросил:
– Значит, не будете печатать?
– Да ты не обижайся, – примирительно произнес Копытов, – не все же печатать, что ваш брат сочинит. Очерк про свадьбу, – он снова стал сумрачным, – про тары-бары разные любой редактор забракует. Помни: газета художественностей не любит, не положено. Не о том думай, чтобы чего-то особенное написать, а о том, чтобы не ошибиться.
Надо было спокойно спросить, в чем же он все-таки не прав, а Валентин проговорил возмущенно:
– Вы всякую охоту отобьете писать. Придавите своим мнением, расплющите.
– Да ты… – редактор на мгновение растерялся, потом прикрикнул, дернув себя за перекрученный галстук: – Ты где находишься, я тебя спрашиваю? Ты меня не пугай! Я свои нервы в окопах закалил!
– Окопы здесь ни при чем!
– Научись сначала писать! – Копытов открыл спичечный коробок, чиркнул обгорелой спичкой, достал вторую – тоже обгорелую, рассердился и бросил коробок. – С мое поживи! Откуда вы столько гонору понабрали? А ведь вопрос о твоем пребывании в редакции еще не решен.
Теперь Валентину было все равно, и он бросил запальчиво:
– А что? Дело ваше.
– Да ты из себя героя не строй! – почти жалобно попросил Копытов. – Неправильно вы, молодежь, к работе относитесь. Ведь ты уже взрослый, можно сказать, а ведешь себя мальчишкой. Нахамил, наскандалил, будто так и надо. Другой редактор давно бы тебя за дверь выставил. А я вожусь с вашим братом, учу. Иди.
Дойдя до дверей, Валентин обернулся, удивленно посмотрел на свернутую трубочкой рукопись и, снова не поверив в то, что она не увидит света, спросил с надеждой:
– А может быть, я прав, Сергей Иванович?
Копытов снял очки и ответил задумчиво:
– Вряд ли… Во всяком случае, не теперь. Сейчас прав я. Это я точно знаю.
К случившемуся Лариса отнеслась равнодушно.
– Иначе и быть не могло, – вяло сказала она.
В комнату вошел Рогов.
– Извините, если помешал, – многозначительно произнес он еще в дверях.
Против своей воли Валентин отметил и невысокий рост Николая, и преждевременную полноту, и начинающую лысеть голову, и страдальческое выражение лица.
– Что тебе? – резко спросила Лариса.
– Олег уехал в командировку, – с неопределенной интонацией ответил Николай, – от него ни строчки. Он срывает полосу о лесозаготовках. Сегодня опять звонили из обкома. За грехи Олега расплачиваюсь я.
– А при чем здесь я?
– При том… – Николай усмехнулся. – В субботу я видел его в городе. Я наивно предположил, что к кому, кому, а к тебе он, наверное, зайдет?
– Не надо, – тихо сказала Лариса. – Я виновата, что не напомнила ему, но пойми: он не мог не приехать…
– Он на воскресенье приезжает домой, а я…
– Я позвоню ему сегодня же…
Милостиво кивнув головой, Николай вышел. Лариса склонилась над рукописью, и Валентину показалось, что он услышал короткое всхлипывание. Лариса не поднимала головы, сидела, не двигаясь, и он ушел.
Он не мог бы определить, что взволновало его больше всего – разговор с Копытовым, встреча с Роговым или слезы Ларисы. Скорее всего – и то, и другое, и третье…
Как только вложишь в рукопись частичку души – так разговор с редактором. После этого всегда рождается желание писать спокойно, равнодушно, по известным шаблонам, которые не признаются читателями, зато не отвергаются редакторами. «Скучно, серо», – скажет редактор, но подпишет в набор.
Ночью рукопись, бывало, изорвешь, утром собираешь и склеиваешь обрывки, мучаешься, переписываешь, а тебе твердят: не мудри, не ищи, пиши так, чтобы рука редактора не дрогнула, подписывая статью в печать. А кому нужны такие статьи? Выйдет газета, все в ней на месте, все выверено, проверено, согласовано, а читатель отворачивается.
А что делать с Ольгой?.. Признаться ей?.. Прогонит. Ждать?.. Сколько можно ждать?.. Постараться забыть?.. Бесполезно.
Давно уже никого не осталось в редакции. Уборщица тетя Настя, аккуратная старушка с мальчишеским голоском, несколько раз заглядывала в кабинет и спрашивала:
– Делать тебе, что ли, дома нечего?
Валентин расправил рукопись, разгладил смятие страницы и начал переписывать очерк.
* * *
Ольга Рогова преподавала гимнастику в техникуме физической культуры и тренировала две группы гимнасток в секции спортивного общества. Она училась в вечернем университете марксизма-ленинизма, была одной из лучших гимнасток республики, и на остальное в жизни оставались считанные часы. Это не смущало ее, она любила жизнь трудную, до предела наполненную заботами.
О мелких семейных неурядицах, число которых увеличивалось с каждым днем, Ольга старалась не думать. Едва открыв дверь в гимнастический зал, она расставалась со всеми неприятными размышлениями.
Она не просто занималась спортом, она служила ему. Она убежденно верила, что спорт развивает не только тело, но и влияет на мировоззрение, потому что учит ценить и понимать красоту, облагораживает человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Рогова он не мог видеть, к сердцу подступала обида, злость, желание сказать что-то резкое. Поэтому Валентин весь день просидел в библиотеке среди стеллажей с газетными подшивками и обрабатывал записи о поездке в колхоз.
К вечеру он снова зашел к редактору и, едва взглянув на него, понял: разговор не сулит ничего приятного. Копытов молча указал ему на стул, долго разминал папиросу, прикурил, подождал, пока сгорит спичка, бросил ее. Она упала рядом с пепельницей. Копытов взял спичку, положил в груду окурков, опрокинул пепельницу в корзину для мусора и сказал:
– Плохо.
Беспомощная улыбка шевельнула губы Валентина, в серых глазах промелькнул испуг, и он спросил упавшим голосом:
– Почему?
Вспомнил счастливые минуты, когда рождался очерк, припомнил все дорогие сердцу строки, а Копытов взял рукопись, потряс ею, бросил на край стола и заговорил презрительно:
– Про любовь очерк! Может, данному вопросу, номер, посвятить, может, дискуссию открыть? Смешно, понимаешь ли, глупо, даже и говорить не хочется, время тратить. Анекдот! Наш специальный корреспондент со свадьбы сообщает… Ты что, надеялся, что я из ума выжил? Ты очерк писал, а не роман. В газету! У нас темы поважнее есть, к твоему сведению. Несерьезно вы, молодежь, к работе относитесь. Газета – это, понимаешь ли, оружие партии. Не забывай.
Валентин резко встал, схватил рукопись и сквозь зубы проговорил:
– Я не забываю! Не забываю даже тогда, когда о любви пишу.
Копытов добродушно улыбнулся и сказал:
– Что-то я не читал постановлений цека по данному вопросу.
Валентин не знал, что делать, он до самой шеи защелкнул «молнию» на куртке, свернул рукопись трубочкой и с вызовом спросил:
– Значит, не будете печатать?
– Да ты не обижайся, – примирительно произнес Копытов, – не все же печатать, что ваш брат сочинит. Очерк про свадьбу, – он снова стал сумрачным, – про тары-бары разные любой редактор забракует. Помни: газета художественностей не любит, не положено. Не о том думай, чтобы чего-то особенное написать, а о том, чтобы не ошибиться.
Надо было спокойно спросить, в чем же он все-таки не прав, а Валентин проговорил возмущенно:
– Вы всякую охоту отобьете писать. Придавите своим мнением, расплющите.
– Да ты… – редактор на мгновение растерялся, потом прикрикнул, дернув себя за перекрученный галстук: – Ты где находишься, я тебя спрашиваю? Ты меня не пугай! Я свои нервы в окопах закалил!
– Окопы здесь ни при чем!
– Научись сначала писать! – Копытов открыл спичечный коробок, чиркнул обгорелой спичкой, достал вторую – тоже обгорелую, рассердился и бросил коробок. – С мое поживи! Откуда вы столько гонору понабрали? А ведь вопрос о твоем пребывании в редакции еще не решен.
Теперь Валентину было все равно, и он бросил запальчиво:
– А что? Дело ваше.
– Да ты из себя героя не строй! – почти жалобно попросил Копытов. – Неправильно вы, молодежь, к работе относитесь. Ведь ты уже взрослый, можно сказать, а ведешь себя мальчишкой. Нахамил, наскандалил, будто так и надо. Другой редактор давно бы тебя за дверь выставил. А я вожусь с вашим братом, учу. Иди.
Дойдя до дверей, Валентин обернулся, удивленно посмотрел на свернутую трубочкой рукопись и, снова не поверив в то, что она не увидит света, спросил с надеждой:
– А может быть, я прав, Сергей Иванович?
Копытов снял очки и ответил задумчиво:
– Вряд ли… Во всяком случае, не теперь. Сейчас прав я. Это я точно знаю.
К случившемуся Лариса отнеслась равнодушно.
– Иначе и быть не могло, – вяло сказала она.
В комнату вошел Рогов.
– Извините, если помешал, – многозначительно произнес он еще в дверях.
Против своей воли Валентин отметил и невысокий рост Николая, и преждевременную полноту, и начинающую лысеть голову, и страдальческое выражение лица.
– Что тебе? – резко спросила Лариса.
– Олег уехал в командировку, – с неопределенной интонацией ответил Николай, – от него ни строчки. Он срывает полосу о лесозаготовках. Сегодня опять звонили из обкома. За грехи Олега расплачиваюсь я.
– А при чем здесь я?
– При том… – Николай усмехнулся. – В субботу я видел его в городе. Я наивно предположил, что к кому, кому, а к тебе он, наверное, зайдет?
– Не надо, – тихо сказала Лариса. – Я виновата, что не напомнила ему, но пойми: он не мог не приехать…
– Он на воскресенье приезжает домой, а я…
– Я позвоню ему сегодня же…
Милостиво кивнув головой, Николай вышел. Лариса склонилась над рукописью, и Валентину показалось, что он услышал короткое всхлипывание. Лариса не поднимала головы, сидела, не двигаясь, и он ушел.
Он не мог бы определить, что взволновало его больше всего – разговор с Копытовым, встреча с Роговым или слезы Ларисы. Скорее всего – и то, и другое, и третье…
Как только вложишь в рукопись частичку души – так разговор с редактором. После этого всегда рождается желание писать спокойно, равнодушно, по известным шаблонам, которые не признаются читателями, зато не отвергаются редакторами. «Скучно, серо», – скажет редактор, но подпишет в набор.
Ночью рукопись, бывало, изорвешь, утром собираешь и склеиваешь обрывки, мучаешься, переписываешь, а тебе твердят: не мудри, не ищи, пиши так, чтобы рука редактора не дрогнула, подписывая статью в печать. А кому нужны такие статьи? Выйдет газета, все в ней на месте, все выверено, проверено, согласовано, а читатель отворачивается.
А что делать с Ольгой?.. Признаться ей?.. Прогонит. Ждать?.. Сколько можно ждать?.. Постараться забыть?.. Бесполезно.
Давно уже никого не осталось в редакции. Уборщица тетя Настя, аккуратная старушка с мальчишеским голоском, несколько раз заглядывала в кабинет и спрашивала:
– Делать тебе, что ли, дома нечего?
Валентин расправил рукопись, разгладил смятие страницы и начал переписывать очерк.
* * *
Ольга Рогова преподавала гимнастику в техникуме физической культуры и тренировала две группы гимнасток в секции спортивного общества. Она училась в вечернем университете марксизма-ленинизма, была одной из лучших гимнасток республики, и на остальное в жизни оставались считанные часы. Это не смущало ее, она любила жизнь трудную, до предела наполненную заботами.
О мелких семейных неурядицах, число которых увеличивалось с каждым днем, Ольга старалась не думать. Едва открыв дверь в гимнастический зал, она расставалась со всеми неприятными размышлениями.
Она не просто занималась спортом, она служила ему. Она убежденно верила, что спорт развивает не только тело, но и влияет на мировоззрение, потому что учит ценить и понимать красоту, облагораживает человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62