И вот ему все дела
его вдруг представляются ненужными и суетными, и то, что прежде
было для него святым и важным, ибо сам господь удостоил и
назначил его выслушивать и врачевать грязь и мерзость душ
человеческих, - все это теперь кажется ему тяжким, непомерно
тяжким бременем, подлинным проклятием, и в конце концов ему
становится тошно при виде каждого бедняка, идущего к нему со
своими ребяческими грехами, он хочет избавиться от него, да и
от самого себя, хотя бы через посредство веревки, перекинутой
через сук. Таково-то было у тебя на душе. А теперь настал час
моей исповеди, и я признаюсь тебе: и со мной было то же самое,
и я казался себе бесполезным и духовно мертвым, и не в силах я
был терпеть, чтобы люди с доверием несли ко мне всю срамоту и
мерзость человеческую, с которыми сами не могли справиться и с
которыми я тоже не мог справиться.
В ту пору я часто слышал об одном отшельнике по имени
Иосиф Фамулус. И к нему, как и ко мне, люди охотно шли
исповедоваться, и многие охотнее к нему, чем ко мне, ибо был
он, по слухам, человек мягкий и ласковый, и люди говорили, что
ничего-то он не требует от них, не бранит их, а обходится с
ними, как с братьями, просто выслушивает и отпускает с
лобызанием. Нет, это было не по мне, ты знаешь это, и когда я
впервые услышал об этом Иосифе, мне его манера показалась
глупой и чересчур уж детской; но в ту пору, когда все, что бы я
ни делал, вызывало у меня сомнения - правильно ли я поступаю
сам, - у меня были все основания воздерживаться от осуждения
Иосифа. Но какой же силой должен был обладать этот Иосиф? Я
знал, что он моложе меня, однако тоже близок к старости, и мне
это было приятно, молодому я не мог бы довериться. А к этому
меня сразу потянуло. И вот я решил отправиться к Иосифу
Фамулусу, поведать ему о своей беде, испросить у него совета, а
ежели он и не посоветует мне ничего, почерпнуть у него
утешение, укрепить дух свой. Уже одна эта мысль сказалась на
мне благотворно, и мне стало легче.
Итак, я отправился в путь и стал искать место, где, по
слухам, стояла его келья. Но тем временем брат Иосиф пережил то
же, что пережил я, принял такое же решение, какое принял я, и
каждый из нас обратился в бегство, чтобы испросить у другого
совета. И когда я, еще не добравшись до его кельи, встретился с
ним, то узнал его с первых же слов, да и был он таким, каким я
представлял его себе. Но в то же время он был беглецом, ему
было худо, так же худо, как и мне, а то и еще хуже, он и не
помышлял о том, чтобы выслушивать чьи бы то ни было исповеди,
- нет, он сам жаждал исповедоваться, сам хотел переложить свою
беду на чужие плечи. В тот час это принесло мне большое
разочарование, и мне стало очень грустно. Ведь если и этот
Иосиф, не знавший меня совсем, устал от своего служения и
разуверился в смысле своей жизни, то не значит ли это, что мы
оба ничего не стоим, оба прожили бесполезную жизнь и потерпели
поражение?
Я буду краток, я ведь рассказываю тебе то, что ты сам
пережил. Когда ты после нашей встречи отправился просить
ночлега в селении анахоретов, я остался один, углубился в себя,
вошел в состояние этого Иосифа я подумал: что он будет делать,
узнав завтра, что напрасно бежал, напрасно понадеялся на этого
Пугиля, что и Пугиль - беглец, гонимый искушениями? И чем
больше я входил в него, тем большее сочувствие вызывал он во
мне, тем неотвязней преследовала меня мысль, что этот Иосиф
ниспослан мне богом, дабы я узнал и уврачевал его, а с ним и
себя. Это меня успокоило, и я смог заснуть, ведь полночь уже
миновала. На следующий день мы вместе отправились в дорогу, и
ты стал мне сыном.
Вот что я хотел тебе рассказать. Я слышу, ты плачешь.
Поплачь, это облегчит тебе душу. И раз уж я столь неподобающе
разговорчив, то будь любезен, выслушай и сохрани в своем сердце
еще и такие мои слова: человек непостижим, полагаться на него
нельзя, а потому не исключено, что настанет время - и прежние
муки и соблазны вновь начнут досаждать тебе и попытаются
одолеть, и да ниспошлет тебе тогда господь в утешение столь же
ласкового и терпеливого сына и келейника, какого он в твоем
лице даровал мне. А что до того сука, о котором искуситель
заставил тебя грезить, и смерть злосчастного Иуды Искариота, то
я скажу тебе одно: готовить себе подобную смерть не только грех
и неразумие, хотя Спасителю нашему ничего не стоит простить и
такой грех. Но сверх того, обидно, когда человек умирает,
отчаявшись. Отчаяние бог посылает нам не для того, чтобы
умертвить нас; он посылает нам его, чтобы пробудить в нас новую
жизнь. Но когда он посылает нам смерть, Иосиф, когда он
отрешает нас от земли и плоти и призывает к себе, то это
великая радость! Если тебе разрешено уснуть, когда ты устал,
разрешено скинуть бремя, столь долго тобой носимое, - это
прекрасное и удивительное дело. С тех пор как мы с тобой вырыли
могилу, - не забудь о пальме, которую я просил тебя посадить,
- с тех пор как мы начали копать могилу, я стал таким
спокойным и довольным, как ты был уже много лет.
Видишь, как я разболтался, сын мой, ты, должно быть,
устал. Ступай, выспись, ступай в свою келью, господь с тобой!
На следующий день старец не вышел к утренней молитве и не
позвал Иосифа. Когда тот, встревоженный, тихо вошел в келью и
подступил к одру Диона, он увидел, что Дион уже опочил и его
лицо озарено детской, тихо лучащейся улыбкой.
Иосиф предал тело старца земле, посадил на могиле дерево и
дожил еще до того лета, когда дерево принесло первые плоды.
ИНДИЙСКОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Некий князь демонов, сраженный стрелой, слетевшей с
месяцеподобного лука Вишну (или Рамы, в котором воплотилась
часть естества Вишну), в одной из неистовых битв того с
демонами, вернулся в образе человека в круговорот
перевоплощении, носил имя Равана{3_2_3_01} и жил на берегу
великой Ганги жизнью воинственного государя. Он и был отец
Дасы. Мать Дасы умерла рано, и едва только ее преемница,
женщина красивая и тщеславная, родила князю сына, как уже
маленький Даса стал ей поперек дороги; вместо него,
перворожденного, она мечтала увидеть собственного сына Налу
восходящим на престол, сумела охладить чувства отца к Дасе к
задумала при первом удобном случае убрать пасынка с дороги.
Однако от одного из придворных брахманов Раваны, опытного в
жертвоприношениях Васудевы, не утаился ее замысел, и умному
старику удалось его расстроить. Ему было жаль мальчика, и к
тому же он усмотрел в нраве маленького царевича унаследованные
от матери задатки благочестия и чувства долга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
его вдруг представляются ненужными и суетными, и то, что прежде
было для него святым и важным, ибо сам господь удостоил и
назначил его выслушивать и врачевать грязь и мерзость душ
человеческих, - все это теперь кажется ему тяжким, непомерно
тяжким бременем, подлинным проклятием, и в конце концов ему
становится тошно при виде каждого бедняка, идущего к нему со
своими ребяческими грехами, он хочет избавиться от него, да и
от самого себя, хотя бы через посредство веревки, перекинутой
через сук. Таково-то было у тебя на душе. А теперь настал час
моей исповеди, и я признаюсь тебе: и со мной было то же самое,
и я казался себе бесполезным и духовно мертвым, и не в силах я
был терпеть, чтобы люди с доверием несли ко мне всю срамоту и
мерзость человеческую, с которыми сами не могли справиться и с
которыми я тоже не мог справиться.
В ту пору я часто слышал об одном отшельнике по имени
Иосиф Фамулус. И к нему, как и ко мне, люди охотно шли
исповедоваться, и многие охотнее к нему, чем ко мне, ибо был
он, по слухам, человек мягкий и ласковый, и люди говорили, что
ничего-то он не требует от них, не бранит их, а обходится с
ними, как с братьями, просто выслушивает и отпускает с
лобызанием. Нет, это было не по мне, ты знаешь это, и когда я
впервые услышал об этом Иосифе, мне его манера показалась
глупой и чересчур уж детской; но в ту пору, когда все, что бы я
ни делал, вызывало у меня сомнения - правильно ли я поступаю
сам, - у меня были все основания воздерживаться от осуждения
Иосифа. Но какой же силой должен был обладать этот Иосиф? Я
знал, что он моложе меня, однако тоже близок к старости, и мне
это было приятно, молодому я не мог бы довериться. А к этому
меня сразу потянуло. И вот я решил отправиться к Иосифу
Фамулусу, поведать ему о своей беде, испросить у него совета, а
ежели он и не посоветует мне ничего, почерпнуть у него
утешение, укрепить дух свой. Уже одна эта мысль сказалась на
мне благотворно, и мне стало легче.
Итак, я отправился в путь и стал искать место, где, по
слухам, стояла его келья. Но тем временем брат Иосиф пережил то
же, что пережил я, принял такое же решение, какое принял я, и
каждый из нас обратился в бегство, чтобы испросить у другого
совета. И когда я, еще не добравшись до его кельи, встретился с
ним, то узнал его с первых же слов, да и был он таким, каким я
представлял его себе. Но в то же время он был беглецом, ему
было худо, так же худо, как и мне, а то и еще хуже, он и не
помышлял о том, чтобы выслушивать чьи бы то ни было исповеди,
- нет, он сам жаждал исповедоваться, сам хотел переложить свою
беду на чужие плечи. В тот час это принесло мне большое
разочарование, и мне стало очень грустно. Ведь если и этот
Иосиф, не знавший меня совсем, устал от своего служения и
разуверился в смысле своей жизни, то не значит ли это, что мы
оба ничего не стоим, оба прожили бесполезную жизнь и потерпели
поражение?
Я буду краток, я ведь рассказываю тебе то, что ты сам
пережил. Когда ты после нашей встречи отправился просить
ночлега в селении анахоретов, я остался один, углубился в себя,
вошел в состояние этого Иосифа я подумал: что он будет делать,
узнав завтра, что напрасно бежал, напрасно понадеялся на этого
Пугиля, что и Пугиль - беглец, гонимый искушениями? И чем
больше я входил в него, тем большее сочувствие вызывал он во
мне, тем неотвязней преследовала меня мысль, что этот Иосиф
ниспослан мне богом, дабы я узнал и уврачевал его, а с ним и
себя. Это меня успокоило, и я смог заснуть, ведь полночь уже
миновала. На следующий день мы вместе отправились в дорогу, и
ты стал мне сыном.
Вот что я хотел тебе рассказать. Я слышу, ты плачешь.
Поплачь, это облегчит тебе душу. И раз уж я столь неподобающе
разговорчив, то будь любезен, выслушай и сохрани в своем сердце
еще и такие мои слова: человек непостижим, полагаться на него
нельзя, а потому не исключено, что настанет время - и прежние
муки и соблазны вновь начнут досаждать тебе и попытаются
одолеть, и да ниспошлет тебе тогда господь в утешение столь же
ласкового и терпеливого сына и келейника, какого он в твоем
лице даровал мне. А что до того сука, о котором искуситель
заставил тебя грезить, и смерть злосчастного Иуды Искариота, то
я скажу тебе одно: готовить себе подобную смерть не только грех
и неразумие, хотя Спасителю нашему ничего не стоит простить и
такой грех. Но сверх того, обидно, когда человек умирает,
отчаявшись. Отчаяние бог посылает нам не для того, чтобы
умертвить нас; он посылает нам его, чтобы пробудить в нас новую
жизнь. Но когда он посылает нам смерть, Иосиф, когда он
отрешает нас от земли и плоти и призывает к себе, то это
великая радость! Если тебе разрешено уснуть, когда ты устал,
разрешено скинуть бремя, столь долго тобой носимое, - это
прекрасное и удивительное дело. С тех пор как мы с тобой вырыли
могилу, - не забудь о пальме, которую я просил тебя посадить,
- с тех пор как мы начали копать могилу, я стал таким
спокойным и довольным, как ты был уже много лет.
Видишь, как я разболтался, сын мой, ты, должно быть,
устал. Ступай, выспись, ступай в свою келью, господь с тобой!
На следующий день старец не вышел к утренней молитве и не
позвал Иосифа. Когда тот, встревоженный, тихо вошел в келью и
подступил к одру Диона, он увидел, что Дион уже опочил и его
лицо озарено детской, тихо лучащейся улыбкой.
Иосиф предал тело старца земле, посадил на могиле дерево и
дожил еще до того лета, когда дерево принесло первые плоды.
ИНДИЙСКОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Некий князь демонов, сраженный стрелой, слетевшей с
месяцеподобного лука Вишну (или Рамы, в котором воплотилась
часть естества Вишну), в одной из неистовых битв того с
демонами, вернулся в образе человека в круговорот
перевоплощении, носил имя Равана{3_2_3_01} и жил на берегу
великой Ганги жизнью воинственного государя. Он и был отец
Дасы. Мать Дасы умерла рано, и едва только ее преемница,
женщина красивая и тщеславная, родила князю сына, как уже
маленький Даса стал ей поперек дороги; вместо него,
перворожденного, она мечтала увидеть собственного сына Налу
восходящим на престол, сумела охладить чувства отца к Дасе к
задумала при первом удобном случае убрать пасынка с дороги.
Однако от одного из придворных брахманов Раваны, опытного в
жертвоприношениях Васудевы, не утаился ее замысел, и умному
старику удалось его расстроить. Ему было жаль мальчика, и к
тому же он усмотрел в нраве маленького царевича унаследованные
от матери задатки благочестия и чувства долга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181