Его отец скорей играл роль главы дома, нежели был им на самом
деле. Между ним и супругой царил тон мягкой, осторожной, как бы
ходящей на цыпочках вежливости, гораздо легче и свободней
поддерживаемый женой, нежели мужем. Он явно добивался
товарищеских отношений с сыном, а мальчик то пытался извлечь из
этого выгоду, то дерзко отталкивал отца. Короче, это была
атмосфера мучительная, лишенная чистоты, душная от подавляемых
порывов, полная напряженности, страха перед столкновениями и
вспышками, а стиль обращения, как и стиль всего дома, был
излишне изыскан и нарочит, словно никакая, самая непроницаемая
стена не могла быть достаточно плотной, чтобы защитить этот дом
от возможных вторжений и набегов. И еще одно наблюдение сделал
Кнехт: вновь обретенная ясность духа здесь почти совершенно
стерлась с лица Плинио: он, который в Вальдцеле или в
Хирсланде, казалось, совсем сбросил с себя печаль, освободился
от гнета, здесь, в собственном доме, опять как бы попал в
густую тень, вызывая осуждение и сочувствие. Дом был красив и
свидетельствовал о богатстве и избалованном вкусе, каждая
комната была обставлена в точном соответствии со своими
размерами и подчинена созвучию двух-трех цветов, то здесь, то
там виднелись ценные произведения искусства, которыми Кнехт с
удовольствием любовался; но в конце концов вся эта отрада для
глаз стала казаться ему слишком красивой, слишком совершенной и
продуманной, в ней недоставало движения, становления, новизны,
и он чувствовал, что эта красота комнат и вещей имела смысл
некоего заклятия, некой мольбы о защите, что эти комнаты,
картины, вазы и цветы окружают и сопровождают жизнь, которая
тоскует по гармонии и красоте, не умея достигнуть ее иначе, как
только заботой о тщательно подобранной обстановке.
Через некоторое время после этого визита, оставившего у
него довольно безотрадное впечатление, Кнехт отправил к своему
другу учителя медитации. Проведя однажды день в удивительно
спертой и наэлектризованной атмосфере этого дома, Магистр узнал
кое-что, чего он совсем не хотел знать, но и кое-что, чего ему
недоставало и что он жаждал знать ради друга. И он не
ограничился первым посещением, он приезжал еще несколько раз и
заводил разговоры о воспитании и о юном Тито, в которых и мать
мальчика принимала живейшее участие. Постепенно Магистр
завоевал доверие и расположение этой умной и недоверчивой
женщины. Когда он однажды полушутя заметил, как все-таки жаль,
что ее сыночек не был своевременно отдан на воспитание в
Касталию, она очень серьезно восприняла эти слова как упрек и
начала оправдываться: весьма сомнительно, мог ли Титов самом
деле быть принят туда, он, правда, достаточно способный
мальчик, только трудно поддается воспитанию, и она никогда не
позволила бы себе вмешиваться в жизнь сына против его желания,
ибо такой же опыт в отношении отца его никак нельзя назвать
удачным. Кроме того, она и муж не считали для себя возможным
пользоваться привилегиями старинной семьи Дезиньори в интересах
сына, поскольку они порвали с отцом Плинио и со всеми
традициями рода. И Совсем под конец она добавила с горькой
улыбкой; что все равно, при любых обстоятельствах, она никогда
не согласилась бы разлучиться со своим ребенком, так как, кроме
него, у нее нет ничего в жизни, ради чего стоило бы жить. Кнехт
потом долго раздумывал над этим, скорее невольным, нежели
обдуманным признанием. Так, значит, ни ее красивый дом, где все
было отмечено тонким изяществом блеском и вкусом, ни ее муж, ни
ее политика и партия; наследие некогда боготворимого ею Отца,
- не способны были сообщить ее жизни ценность и смысл, это мог
сделать только сын. И она предпочитала растить это дитя в
дурных и вредных для него условиях, сложившихся в их доме и
семье, нежели разлучиться с ним ради его же блага. В устах
столь умной, по видимости столь холодной, интеллектуальной
женщины это было поразительное признание. Кнехт не мог помочь
ей столь же непосредственным образом, как ее мужу, да ему и в
голову не приходило делать подобную попытку. Но уже сами его
редкие посещения и то, что Плинио находился под его влиянием,
все же внесло в эти запутанные и негладкие семейные отношения
какую-то умеряющую, сдерживающую ноту. Однако для самого
Магистра, хотя он с Каждым разом завоевывала доме Дезиньори все
большее влияние и авторитет, жизнь этих мирян становилась тем
более загадочной, чем ближе он с нею соприкасался. Впрочем, о
его поездках в столицу и о том, что он там видел и пережил, мы
знаем довольно мало, а потому ограничимся только тем, что здесь
изложено.
С предстоятелем Ордена Кнехт до сих пор никогда не
сходился ближе, нежели того требовали его официальные
обязанности. Они встречались только на пленарных заседаниях
Воспитательной Коллегии, происходивших в Хирсланде, да и там
роль предстоятеля по большей части сводилась к обрядовым и
церемонным актам, к торжественному приему и роспуску
собравшихся, в то время как основная работа выпадала на долю
докладчика. В момент вступления Кнехта на пост Магистра прежний
глава Ордена был уже человеком, обремененным годами, и хотя
Магистр Игры весьма чтил его, тот никогда не давал ему повода
сократить разделявшую их дистанцию, он был для Кнехта уже почти
не человеком, не личностью, а витал где-то высоко поверху, как
верховный первосвященник, как символ достоинства и
самообладания, как безмолвная вершина, венчающая здание всех
Коллегий и всей иерархии. Этот достойный луж скончался, и на
его место Орден избрал нового предстоятеля, по имени Александр.
Александр был именно тем наставником по медитации, чьим заботам
руководство Ордена немало лет тому назад поручило нашего Йозефа
Кнехта на первое время его пребывания в новой должности, и уже
тогда Магистр питал к этому, служившему для него образцом члену
Ордена благодарную любовь и уважение; но и Александр, за тот,
срок, пока Кнехт оставался предметом его забот и до некоторой
степени духовным сыном, успел достаточно близко понаблюдать и
изучить его нрав, и поведение и проникнуться к нему приязнью.
Эта до поры до времени никак, не проявлявшаяся симпатия
открылась обоим и превратилась в дружбу с тех лор, как
Александр стал предстоятелем и коллегой Кнехта, ибо теперь они
опять начали встречаться довольно часто и у них появилась общая
работа. Конечно, этой дружбе не хватало, каждодневного общения,
а также общих юношеских переживаний, это была взаимная симпатия
между высокопоставленными коллегами, и внешне она выражалась
всего лишь в чуть более, теплых приветствиях при встрече и
прощании, в полном взаимопонимании, и, пожалуй, в недолгих
беседах во время перерывов между заседаниями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181