Я целиком принадлежал ей одной. Даже когда у меня появились любовницы, я продолжал принадлежать лишь ей, оставаться ее собственностью. Так было до тех пор, пока я не наткнулся на Изабеллу Сэндовал, сидящую под палапой — в сладких запахах ранчо «Санблест», и мое сердце, так долго находившееся в плену Эмбер, не устремилось немедленно к ней.
— Как же ты мог, Расс, дать мне уйти так просто, без борьбы? — тихо прошептала Эмбер.
Лишь время помогло мне ответить на этот вопрос. Если бы она задала его мне во время одной из наших битв, я сказал бы ей, что она не стоит того, чтобы за нее бороться. И она поверила бы мне, поскольку в то время я все еще сохранял способность причинять ей боль. Но это не было бы правдой.
— В то время я думал, опасно желаемое принимать за действительное, — сказал я. — Я думал, что так и не сумел добиться твоей любви, которой, как мне казалось тогда, не было вовсе.
— Ты боялся, моя вспышка... к тебе быстро погаснет?
— Да. И боялся побочных явлений тоже.
— В каком смысле?
— В том смысле, что я боялся той любви, которую испытывал к тебе.
Наконец дали зеленый свет, и я бросил машину назад, к Лагуне. Правда, сейчас я старался следить за скоростью.
К западу простирался океан и казался бесконечной черной равниной.
— А сейчас что ты думаешь насчет желаемого и действительного?
— Я не изменил своей позиции в этом вопросе. Некоторые вещи, если ты за них постоянно и ожесточенно борешься, разрушаются в процессе борьбы.
— Но за Изабеллу тебе никогда не приходилось бороться, не так ли? Она подарила тебе все, что ты хотел. Положила прямо к твоим ногам. Даже саму себя.
— Да, это так.
— Как же ты вообще решился на подобное? Не получилось ли так, что она имела дело с обесцененной валютой?
— Я любил и боготворил ее как мог.
— О Рассел, тебе действительно повезло с ней.
— Я всегда это знал.
— Мне так жаль, что с ней произошло... такое... Она поправится... когда-нибудь?
— Нет.
— Расс, ты веришь в чудеса?
— Нет.
— А за что же ты держишься поздними ночами, когда дьявол пытается вцепиться в твою душу?
— За его глотку.
— Осталось ли в тебе хоть что-нибудь нежное и ласковое?
— Нежность ослабит меня.
Был ли я полностью бессилен перед собственными страданиями или... не хотел избавляться от них?
В ушах стоял дикий звон.
— Тебе хочется умереть?
— Иногда. Но тут же я понимаю: в жизни все же есть что-то такое... кроме желания, чтобы тебя унесли из нее ногами вперед.
— Неужели настолько все плохо?
— Возможно, я сейчас жалко балансирую на краю пропасти. Я никогда не считал себя созданным именно для этого, но доброта не приходит сама собой. Даже не знаю, как долго еще смогу заботиться о ней. Временами мне снится, как раковые опухоли поражают мои яйца и легкие.
— И чего же ты добиваешься?
— Работы, при которой я носил бы рубаху с написанным на ней моим собственным именем. Простой и честной жизни.
— А по-настоящему? Если отбросить оплакивание самого себя и все писательские выверты, чего бы тебе хотелось на самом деле больше всего?
— Чтобы люди, которых я люблю, не умирали.
— Ну вот, Рассел, теперь я могу верить тебе. Но почему тебе понадобилось так много времени, чтобы признаться?
За окном хлестал ветер.
— Останови машину, — попросила Эмбер.
Я надавил на тормоза, дал сигнал и съехал на обочину.
Когда машина наконец остановилась, взметнувшаяся из-под нее пыль устремилась вперед и замелькала в свете фар.
Мы были между городами, на отвесном берегу, обрывавшемся прямо в океан. Где-то внизу на пляж накатывали и снова отступали белые полоски пены.
Зубами я стискивал собственное сердце.
Эмбер вышла из машины, хлопнула дверцей и подошла к самому краю обрыва. Я последовал за ней.
К солоноватому запаху океана примешивался запах шалфея. От жары и тот и другой усилились.
Эмбер дождалась, когда я подойду к ней. И — взяла мою руку.
Мы прошли вдоль обрыва и остановились в том самом месте, где под ногами разверзалась бездонная пропасть. Склон обрыва был слишком крут, чтобы его можно было бы разглядеть, и по мере того, как я скользил взглядом по нему вниз, я видел лишь сплошную темноту, пока не уткнулся в песок — бледное и ровное пространство, усеянное острыми камнями, обнаженными сейчас, во время отлива. У самой кромки воды песок блестел как отполированный.
Звон в ушах был такой оглушающий, что начали слезиться глаза. Никогда еще в жизни — разве за исключением трех жутких дней, проведенных с Иззи в больнице Гвадалахары, где врачи поставили свой диагноз, — я не чувствовал себя таким хрупким, готовым развалиться на части, как сейчас.
К сердечной боли добавился еще и шок, когда Эмбер, стоя у самого края обрыва, зависающего над океаном, неожиданно повернулась ко мне и коснулась своими влажными полуоткрытыми губами моих губ.
В этом ее жесте не было притворства, не было ничего напоминающего игру, вынуждающего противника принимать решение. Нет, это был просто поцелуй, чистый, как жертвоприношение. Это был поцелуй, предлагающий все на свете. Она вдохнула в меня весь содержащийся в ее легких воздух, как часто делала в те далекие времена, два десятилетия назад, чем всегда усиливала буйство моей крови.
У меня навечно сохранились отчетливые воспоминания о том, что произошло после этого.
Сначала с моря подул легкий ветер — удивительно прохладный при такой неподвижной жаре, и ударил меня по лицу (каким образом он миновал лицо Эмбер, — плотно припавшее к моему, — объяснить не могу). И только он окатил меня своей прохладой, как я почувствовал: все то, что казалось мне главным достоянием моего сознания — мысли, заповеди, воспоминания — вылетело и мгновенно унеслось прочь. Даже фильм Запрудера не мог бы сравниться по своей художественной выразительности с тем, что я увидел, стоя с закрытыми глазами, когда все то, что составляло мою суть, вдруг покинуло меня для того, чтобы слиться с этим свежим и неправдоподобным ветром. Произошло все это без малейшего насилия. Скорее то, что было внутри меня, попросту вырвалось наружу, подобно тому, как вырывается вперед ребенок, еще минуту назад крепко сжимавший руку деда.
Второе, что я запомнил, это розовая хлопчатобумажная ткань платья Эмбер, собранная на талии, сжатая моими руками, и чистое, мягкое тепло ее ног, плотно прижавшихся к моим дрожащим, склоненное ко мне ее тело, напряженно застывшее на цыпочках, ее взметнувшиеся от ветра темно-каштановые волосы, показавшиеся мне совсем черными, даже чернее простиравшегося позади нас океана, и мои собственные пальцы, вжавшиеся в ее живот. И еще я запомнил. Мы с трудом двигались — в наших действиях не было никакой наигранности, потому что каждое наше малейшее движение, малейшее соприкосновение было агонией наслаждения, которое я едва мог выдержать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Как же ты мог, Расс, дать мне уйти так просто, без борьбы? — тихо прошептала Эмбер.
Лишь время помогло мне ответить на этот вопрос. Если бы она задала его мне во время одной из наших битв, я сказал бы ей, что она не стоит того, чтобы за нее бороться. И она поверила бы мне, поскольку в то время я все еще сохранял способность причинять ей боль. Но это не было бы правдой.
— В то время я думал, опасно желаемое принимать за действительное, — сказал я. — Я думал, что так и не сумел добиться твоей любви, которой, как мне казалось тогда, не было вовсе.
— Ты боялся, моя вспышка... к тебе быстро погаснет?
— Да. И боялся побочных явлений тоже.
— В каком смысле?
— В том смысле, что я боялся той любви, которую испытывал к тебе.
Наконец дали зеленый свет, и я бросил машину назад, к Лагуне. Правда, сейчас я старался следить за скоростью.
К западу простирался океан и казался бесконечной черной равниной.
— А сейчас что ты думаешь насчет желаемого и действительного?
— Я не изменил своей позиции в этом вопросе. Некоторые вещи, если ты за них постоянно и ожесточенно борешься, разрушаются в процессе борьбы.
— Но за Изабеллу тебе никогда не приходилось бороться, не так ли? Она подарила тебе все, что ты хотел. Положила прямо к твоим ногам. Даже саму себя.
— Да, это так.
— Как же ты вообще решился на подобное? Не получилось ли так, что она имела дело с обесцененной валютой?
— Я любил и боготворил ее как мог.
— О Рассел, тебе действительно повезло с ней.
— Я всегда это знал.
— Мне так жаль, что с ней произошло... такое... Она поправится... когда-нибудь?
— Нет.
— Расс, ты веришь в чудеса?
— Нет.
— А за что же ты держишься поздними ночами, когда дьявол пытается вцепиться в твою душу?
— За его глотку.
— Осталось ли в тебе хоть что-нибудь нежное и ласковое?
— Нежность ослабит меня.
Был ли я полностью бессилен перед собственными страданиями или... не хотел избавляться от них?
В ушах стоял дикий звон.
— Тебе хочется умереть?
— Иногда. Но тут же я понимаю: в жизни все же есть что-то такое... кроме желания, чтобы тебя унесли из нее ногами вперед.
— Неужели настолько все плохо?
— Возможно, я сейчас жалко балансирую на краю пропасти. Я никогда не считал себя созданным именно для этого, но доброта не приходит сама собой. Даже не знаю, как долго еще смогу заботиться о ней. Временами мне снится, как раковые опухоли поражают мои яйца и легкие.
— И чего же ты добиваешься?
— Работы, при которой я носил бы рубаху с написанным на ней моим собственным именем. Простой и честной жизни.
— А по-настоящему? Если отбросить оплакивание самого себя и все писательские выверты, чего бы тебе хотелось на самом деле больше всего?
— Чтобы люди, которых я люблю, не умирали.
— Ну вот, Рассел, теперь я могу верить тебе. Но почему тебе понадобилось так много времени, чтобы признаться?
За окном хлестал ветер.
— Останови машину, — попросила Эмбер.
Я надавил на тормоза, дал сигнал и съехал на обочину.
Когда машина наконец остановилась, взметнувшаяся из-под нее пыль устремилась вперед и замелькала в свете фар.
Мы были между городами, на отвесном берегу, обрывавшемся прямо в океан. Где-то внизу на пляж накатывали и снова отступали белые полоски пены.
Зубами я стискивал собственное сердце.
Эмбер вышла из машины, хлопнула дверцей и подошла к самому краю обрыва. Я последовал за ней.
К солоноватому запаху океана примешивался запах шалфея. От жары и тот и другой усилились.
Эмбер дождалась, когда я подойду к ней. И — взяла мою руку.
Мы прошли вдоль обрыва и остановились в том самом месте, где под ногами разверзалась бездонная пропасть. Склон обрыва был слишком крут, чтобы его можно было бы разглядеть, и по мере того, как я скользил взглядом по нему вниз, я видел лишь сплошную темноту, пока не уткнулся в песок — бледное и ровное пространство, усеянное острыми камнями, обнаженными сейчас, во время отлива. У самой кромки воды песок блестел как отполированный.
Звон в ушах был такой оглушающий, что начали слезиться глаза. Никогда еще в жизни — разве за исключением трех жутких дней, проведенных с Иззи в больнице Гвадалахары, где врачи поставили свой диагноз, — я не чувствовал себя таким хрупким, готовым развалиться на части, как сейчас.
К сердечной боли добавился еще и шок, когда Эмбер, стоя у самого края обрыва, зависающего над океаном, неожиданно повернулась ко мне и коснулась своими влажными полуоткрытыми губами моих губ.
В этом ее жесте не было притворства, не было ничего напоминающего игру, вынуждающего противника принимать решение. Нет, это был просто поцелуй, чистый, как жертвоприношение. Это был поцелуй, предлагающий все на свете. Она вдохнула в меня весь содержащийся в ее легких воздух, как часто делала в те далекие времена, два десятилетия назад, чем всегда усиливала буйство моей крови.
У меня навечно сохранились отчетливые воспоминания о том, что произошло после этого.
Сначала с моря подул легкий ветер — удивительно прохладный при такой неподвижной жаре, и ударил меня по лицу (каким образом он миновал лицо Эмбер, — плотно припавшее к моему, — объяснить не могу). И только он окатил меня своей прохладой, как я почувствовал: все то, что казалось мне главным достоянием моего сознания — мысли, заповеди, воспоминания — вылетело и мгновенно унеслось прочь. Даже фильм Запрудера не мог бы сравниться по своей художественной выразительности с тем, что я увидел, стоя с закрытыми глазами, когда все то, что составляло мою суть, вдруг покинуло меня для того, чтобы слиться с этим свежим и неправдоподобным ветром. Произошло все это без малейшего насилия. Скорее то, что было внутри меня, попросту вырвалось наружу, подобно тому, как вырывается вперед ребенок, еще минуту назад крепко сжимавший руку деда.
Второе, что я запомнил, это розовая хлопчатобумажная ткань платья Эмбер, собранная на талии, сжатая моими руками, и чистое, мягкое тепло ее ног, плотно прижавшихся к моим дрожащим, склоненное ко мне ее тело, напряженно застывшее на цыпочках, ее взметнувшиеся от ветра темно-каштановые волосы, показавшиеся мне совсем черными, даже чернее простиравшегося позади нас океана, и мои собственные пальцы, вжавшиеся в ее живот. И еще я запомнил. Мы с трудом двигались — в наших действиях не было никакой наигранности, потому что каждое наше малейшее движение, малейшее соприкосновение было агонией наслаждения, которое я едва мог выдержать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100