На рынках, по неуклонно снижающимся ценам, стало продаваться мясо смехачей. Благодаря системе земельных займов появились самостоятельные фермеры — и никто не удивился, когда выяснилось, что их труд куда продуктивней принудительного.
Инфляция так и осталась проблемой, однако — согласно бессмертному выражению в одном из отчетов Искры — «Темпы роста темпов роста падают».
Большинство, впрочем, считало, что главной причиной духовного подъема является самая очевидная — трусливая и ничем не спровоцированная — атака, нанесенная, как впоследствии выяснилось, Шестым крылом штурмовиков гейских Военно-Воздушных Сил, базировавшихся в Япете. Шестое крыло состояло из одного люфтмордера и девяти бомбадулей, что с визгом налетели с востока в первый же ясный день после многих декаоборотов дождя, обрушиваясь на ни в чем не повинных людей, вышедших на улицы насладиться непривычным теплом.
Выражение «трусливая и ничем не спровоцированная» было использовано Трини в ее речи двадцать оборотов спустя, когда люди все еще разбирали завалы. Трини даже позволила себе еще большую несдержанность. Пылая нелогичной, но чистосердечной яростью, она тогда назвала атаку «днем, что навеки останется днем низости».
Если не считать слова «день», фраза вышла удивительно точной.
— Не иначе, как Гея, черт бы побрал ее поганую шкуру, решила мне помогать, — сказала Сирокко на очередном собрании Совета. — Она вручает мне Перл-Харбор на тарелочке с голубой каемочкой — а заодно и победу. Должно быть, она отчаянно желает меня выманить. Тварь знает, что при таком подъеме патриотизма я просто обязана буду вскоре к ней заявиться.
Шестое крыло штурмовиков нанесло городу значительный урон бомбами и ракетами. Будь атака продолжена и присоединись к ней Восьмое крыло, которое, по сведениям Сирокко, базировалось в Метиде, город вполне мог бы превратиться в пылающий ад.
Однако Военно-Воздушные Силы Беллинзоны прибыли как раз вовремя.
Сам факт, что в Беллинзоне, оказывается, есть Военно-Воздушные Силы, стал новостью для многих беллинзонцев, которые осмелились выйти из-под укрытия и с благоговением наблюдали, как «стрекозы», «богомолы», «мошки» и «комары» схватываются с бесчинствующими аэроморфами в смертельном бою. Чего не знал никто — так это того, что ВВС Беллинзоны с самого начала имели над Шестым крылом превосходство в боевой силе. С земли такого впечатления не создавалось. Мощные, быстрые и шумные бомбадули волочили за собой громадные клубы черного дыма и, атакуя, злобно плевались огнем. Самолеты же Беллинзоны, казалось, были сработаны из проволоки и целлофана. Но повороты и зигзаги они выполняли с легкостью просто поразительной, а их вооружение, хоть особого шума и не поднимало, определенно достигало желаемого результата, попадая в мишень. Три «богомола» порядком измучили громадного, тяжеленного люфтмордера, пока тот, визжа от боли, в ослепительной вспышке пламени не взорвался на склоне холма. Тогда-то по рядам испуганных беллинзонцев и послышался нестройный хор восторженных выкриков.
Вышел бы полный разгром гейских штурмовиков, если бы не малоопытность некоторых беллинзонских пилотов. Один умудрился налететь прямо на особенно хитроумного бомбадуля, потерял крыло и рухнул в море. Выловленное оттуда тело в сопровождении стихийного кортежа пронесли по бульвару Оппенгеймера. Впоследствии первому герою Гейской войны воздвигли памятник.
Так что победа в битве при Беллинзоне определенно стала важным звеном происшедшей с городом перемены. Однако решающий фактор этой перемены заработал после возвращения Сирокко от Источника.
Сирокко сделалась общественной фигурой.
Целый гектаоборот все проулки Беллинзоны были увешаны рекламными плакатами с ее физиономией. Были там героические плакаты, содранные с тех громадных знамен с Лениным и Сусловым, что некогда носили по Москве в праздник Первомая. Глядя на них, любой терял последние сомнения в том, что Сирокко Джонс горой стоит за равенство, братство, трехразовое питание и благополучие всех трудящихся.
Общественные доски объявлений были преобразованы в центры новостей — в целые стены, покрытые различными сообщениями, статьями и результатами футбольных матчей. Быстро развивалась только-только оперившаяся газетная индустрия; пока всего-навсего четыре-пять периодических и скудных листков пергамента. Индустрию эту по-тихому прибрали к рукам. С редакторами провели разъяснительные беседы; одного даже посадили в тюрьму. Начали появляться статьи про Гею, про Новую Преисподнюю, про слухи о приготовлении к войне на Востоке. То, что статьи были правдивы, никак не меняло того факта, что беллинзонская пресса находилась под жестким контролем государства. Многим в правительстве это не нравилось. Примерно столько же власть имущих считало, что идея просто превосходная. Либералы и фашисты, выяснила Сирокко, всюду существуют примерно в равных количествах.
Стюарт и Трини ненавидели такую политику — хоть и не из каких-то моральных принципов касательно гражданских свобод. Они беспомощно наблюдали, как Сирокко усиливает хватку на общественном мнении Беллинзоны. И понимали, что раз она способна поддерживать обнадеживающую безопасность и душить мнение оппозиции, то может оставаться мэром хоть до самой смерти. Что в ее случае могло составить еще тысячелетие.
С другой стороны, была надежда, что Сирокко не проживет и килооборота.
Она стала появляться на публике. Проводились митинги, съезды, парады. Сирокко входила прямо в людские скопления, жала руки, целовала детишек, виделась с главами общин. Она перерезала ленточки на торжественных открытиях новых муниципальных зданий.
Сирокко произносила речи. Не просто речи, а очень хорошие речи. Хорошими они бывали по тем же причинам, по которым волнующими оказывались рекламные плакаты: Сирокко просто нашла людей, способных как надо малевать плакаты и писать хорошие речи. А когда нашла, то усадила за работу.
И все было весьма хитроумно. Даже Стюарту и Трини пришлось это признать. В присутствии Сирокко они сразу ощущали: силу, которая, казалось, исходит от этой женщины, — силу, которая заставляет чувствовать себя хорошо рядом с нею и думать о ней только про хорошее, когда ее уже рядом нет. Сирокко могла быть такой, какой требовала конкретная ситуация. В толпе она для каждого была «своим парнем». На трибуне она загоралась, воспаряла... или била в набат, когда говорила об угрозе со стороны Геи.
Трини стала звать ее Харизма Джонс — за глаза, разумеется. Теперь, к счастью, всегда можно было знать, что мэра поблизости нет. Больше не случалось тех таинственных появлений. Но Сирокко казалась вездесущей.
И тут, понимала Трини, для мэра таилась большая опасность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Инфляция так и осталась проблемой, однако — согласно бессмертному выражению в одном из отчетов Искры — «Темпы роста темпов роста падают».
Большинство, впрочем, считало, что главной причиной духовного подъема является самая очевидная — трусливая и ничем не спровоцированная — атака, нанесенная, как впоследствии выяснилось, Шестым крылом штурмовиков гейских Военно-Воздушных Сил, базировавшихся в Япете. Шестое крыло состояло из одного люфтмордера и девяти бомбадулей, что с визгом налетели с востока в первый же ясный день после многих декаоборотов дождя, обрушиваясь на ни в чем не повинных людей, вышедших на улицы насладиться непривычным теплом.
Выражение «трусливая и ничем не спровоцированная» было использовано Трини в ее речи двадцать оборотов спустя, когда люди все еще разбирали завалы. Трини даже позволила себе еще большую несдержанность. Пылая нелогичной, но чистосердечной яростью, она тогда назвала атаку «днем, что навеки останется днем низости».
Если не считать слова «день», фраза вышла удивительно точной.
— Не иначе, как Гея, черт бы побрал ее поганую шкуру, решила мне помогать, — сказала Сирокко на очередном собрании Совета. — Она вручает мне Перл-Харбор на тарелочке с голубой каемочкой — а заодно и победу. Должно быть, она отчаянно желает меня выманить. Тварь знает, что при таком подъеме патриотизма я просто обязана буду вскоре к ней заявиться.
Шестое крыло штурмовиков нанесло городу значительный урон бомбами и ракетами. Будь атака продолжена и присоединись к ней Восьмое крыло, которое, по сведениям Сирокко, базировалось в Метиде, город вполне мог бы превратиться в пылающий ад.
Однако Военно-Воздушные Силы Беллинзоны прибыли как раз вовремя.
Сам факт, что в Беллинзоне, оказывается, есть Военно-Воздушные Силы, стал новостью для многих беллинзонцев, которые осмелились выйти из-под укрытия и с благоговением наблюдали, как «стрекозы», «богомолы», «мошки» и «комары» схватываются с бесчинствующими аэроморфами в смертельном бою. Чего не знал никто — так это того, что ВВС Беллинзоны с самого начала имели над Шестым крылом превосходство в боевой силе. С земли такого впечатления не создавалось. Мощные, быстрые и шумные бомбадули волочили за собой громадные клубы черного дыма и, атакуя, злобно плевались огнем. Самолеты же Беллинзоны, казалось, были сработаны из проволоки и целлофана. Но повороты и зигзаги они выполняли с легкостью просто поразительной, а их вооружение, хоть особого шума и не поднимало, определенно достигало желаемого результата, попадая в мишень. Три «богомола» порядком измучили громадного, тяжеленного люфтмордера, пока тот, визжа от боли, в ослепительной вспышке пламени не взорвался на склоне холма. Тогда-то по рядам испуганных беллинзонцев и послышался нестройный хор восторженных выкриков.
Вышел бы полный разгром гейских штурмовиков, если бы не малоопытность некоторых беллинзонских пилотов. Один умудрился налететь прямо на особенно хитроумного бомбадуля, потерял крыло и рухнул в море. Выловленное оттуда тело в сопровождении стихийного кортежа пронесли по бульвару Оппенгеймера. Впоследствии первому герою Гейской войны воздвигли памятник.
Так что победа в битве при Беллинзоне определенно стала важным звеном происшедшей с городом перемены. Однако решающий фактор этой перемены заработал после возвращения Сирокко от Источника.
Сирокко сделалась общественной фигурой.
Целый гектаоборот все проулки Беллинзоны были увешаны рекламными плакатами с ее физиономией. Были там героические плакаты, содранные с тех громадных знамен с Лениным и Сусловым, что некогда носили по Москве в праздник Первомая. Глядя на них, любой терял последние сомнения в том, что Сирокко Джонс горой стоит за равенство, братство, трехразовое питание и благополучие всех трудящихся.
Общественные доски объявлений были преобразованы в центры новостей — в целые стены, покрытые различными сообщениями, статьями и результатами футбольных матчей. Быстро развивалась только-только оперившаяся газетная индустрия; пока всего-навсего четыре-пять периодических и скудных листков пергамента. Индустрию эту по-тихому прибрали к рукам. С редакторами провели разъяснительные беседы; одного даже посадили в тюрьму. Начали появляться статьи про Гею, про Новую Преисподнюю, про слухи о приготовлении к войне на Востоке. То, что статьи были правдивы, никак не меняло того факта, что беллинзонская пресса находилась под жестким контролем государства. Многим в правительстве это не нравилось. Примерно столько же власть имущих считало, что идея просто превосходная. Либералы и фашисты, выяснила Сирокко, всюду существуют примерно в равных количествах.
Стюарт и Трини ненавидели такую политику — хоть и не из каких-то моральных принципов касательно гражданских свобод. Они беспомощно наблюдали, как Сирокко усиливает хватку на общественном мнении Беллинзоны. И понимали, что раз она способна поддерживать обнадеживающую безопасность и душить мнение оппозиции, то может оставаться мэром хоть до самой смерти. Что в ее случае могло составить еще тысячелетие.
С другой стороны, была надежда, что Сирокко не проживет и килооборота.
Она стала появляться на публике. Проводились митинги, съезды, парады. Сирокко входила прямо в людские скопления, жала руки, целовала детишек, виделась с главами общин. Она перерезала ленточки на торжественных открытиях новых муниципальных зданий.
Сирокко произносила речи. Не просто речи, а очень хорошие речи. Хорошими они бывали по тем же причинам, по которым волнующими оказывались рекламные плакаты: Сирокко просто нашла людей, способных как надо малевать плакаты и писать хорошие речи. А когда нашла, то усадила за работу.
И все было весьма хитроумно. Даже Стюарту и Трини пришлось это признать. В присутствии Сирокко они сразу ощущали: силу, которая, казалось, исходит от этой женщины, — силу, которая заставляет чувствовать себя хорошо рядом с нею и думать о ней только про хорошее, когда ее уже рядом нет. Сирокко могла быть такой, какой требовала конкретная ситуация. В толпе она для каждого была «своим парнем». На трибуне она загоралась, воспаряла... или била в набат, когда говорила об угрозе со стороны Геи.
Трини стала звать ее Харизма Джонс — за глаза, разумеется. Теперь, к счастью, всегда можно было знать, что мэра поблизости нет. Больше не случалось тех таинственных появлений. Но Сирокко казалась вездесущей.
И тут, понимала Трини, для мэра таилась большая опасность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151