Езиков это
уже учел. Макарцев сделал еще несколько общих замечаний, в частности о том,
как важно сейчас все серьезнее отражать подготовку к столетию Владимира
Ильича, не повторяясь при этом, находя новые краски.
-- Давайте подумаем, товарищи! Что если ввести такую рубрику: "До
столетия остается столько-то дней"? Скромно, значительно и постепенно будет
нарастать напряжение. У меня все!
Первым удалился Раппопорт, молча, по-зековски сложив руки назад. За
ним, переговариваясь, потянулись остальные. Последней поднялась Локоткова.
-- Анна Семеновна, -- спросил Макаццев. -- Какая у меня остается
текучка? А то я скоро в ЦК...
Она принесла папку с бумагами, которые ждали подписи: две командировки,
характеристика для райкома заведующему отделом спорта Скобцову на хоккейный
чемпионат мира в Швецию. Скобцов был политически грамотен, идейно выдержан,
морально устойчив и пил не больше других. К тому же за границу Скобцов уже
ездил. Макарцев подписал. Ягубов принес гранки статьи, по поводу которой он
хотел посоветоваться.
-- После, -- отложил редактор. -- Еду в ЦК.
Леша побежал греть мотор, и Макарцев уехал. Он пообедал в цековской
столовой, успел поговорить с нужными людьми и пошел с планом газеты в сектор
печати. Сердце не болело. О серой папке он не вспомнил ни разу ни во время
планерки, ни после нее. А теперь, в больнице, у него закралось подозрение,
что виновата эта проклятая папка. Что же еще, если не она?
-- Зачем вы это сделали? -- прошевелил губами Макарцев, хотя в палате
никого не было. -- Если я для вас плох -- кто же лучше?
Он тут же вспомнил, что ему нужны положительные эмоции. Но их не было.
Размышления его неожиданно прервали врачи, набившиеся в палату. Они окружили
плотным кольцом кровать. Игорь Иванович стал отвечать на вопросы консилиума,
еле ворочая языком, а мысль не отступала от папки. Раньше он никогда не был
таким мнительным. Верно он поступил, засунув эту чертову рукопись в конверт.
Вроде бы мелочь, но единственное спасение, особенно теперь, когда он лежит
тут, а она лежит там.
Но то ли он не мог забыть маркиза де Кюстина, то ли Кюстин не забывал
его, мысли о прочитанном въелись в память и периодически всплывали в
сознании, накладывались на собственный опыт Макарцева и факты жизни, его
окружавшей. И это удручало. Он уверял себя, что ничего измениться не могло,
но чувствовал, что после чтения книги "Россия в 1839" он уже не мог думать
только так, как думал раньше. Трещина во льдах разошлась, полынья стала
шире. Разлад с самим собой злил его, прыгать в полынью он не был готов,
страх его не проходил.
Игорь Иванович обвел глазами комнату, ибо ему показалось, что кто-то
появился. Он догадывался, кто мог появиться, но тут же подумал, что уж в
Кремлевскую больницу охрана посторонних не допустит.
Действительно, маркиз де Кюстин не появился. А Макарцев его ждал.
_17. СТРАСТИ ПО РАППОПОРТУ_
Вход в редакцию "Трудовой правды" был свободным, без пропусков.
Вохровец требовал удостоверение при переходе в типографский корпус. А в
редакционном подъезде пожилая вахтерша, имени которой никто не знал, дремала
за старым письменным столом возле лифта. Ее будили случайные посетители,
авторы, жалобщики, спрашивая, как пройти в такой-то отдел, ей оставляли
конверты с фамилиями сотрудников. Вахтерша на свое усмотрение делила
входивших на серьезных и несерьезных. Первых направляла в отделы редакции,
вторых -- в общественную приемную на консультацию.
Планерка в кабинете Макарцева кончилась без десяти два, и Яков Маркович
ощутил срочную необходимость перекусить. Он держал под столом электрическую
плитку, на которой кипятил чайник. Раппопорт бросил в стакан щепотку чаю и
залил кипятком, а потом перелил чай в другой стакан, чтобы заварка осталась
в первом. От откусил кусочек сыру, тщательно прожевал вставными челюстями
(зубы у Якова Марковича, те, которые ему не выбили в лагере, прожевала
цинга), пососал кусок сахару и запил чаем, когда в дверь постучали.
-- Войдите! -- гаркнул он.
Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунул узкую, бритую голову
посетитель.
-- Что у вас за отвратительная манера -- стучать? -- пробурчал
Раппопорт. -- Вы что -- ко мне в спальню? Это учреждение, время рабочее. Что
угодно?
Посетитель виновато стоял у двери, держа под мышкой тощий портфель.
-- Вы будете товарищ Тавров, редактор отдела коммунистического
воспитания? Я не ошибся?
Яков Маркович продолжал методично жевать сыр с сахаром, а прожевав,
рявкнул:
-- Сядьте на стул!
-- Видите ли, -- проговорил вошедший, послушно сев и положив на колени
портфель.
-- Пока я ничего не вижу.
-- Я хотел предложить статью на жизненно важную, я бы сказал даже --
актуальную тему.
-- Кто -- вы?
-- Я Шатен. Евгений Евгеньевич Шатен. Не брюнет, а Шатен! Так вам легче
будет запомнить...
-- Допустим... Ну и что?
-- Может, вы слышали, я изобрел электронный музыкальный инструмент,
который звучит, когда вы к нему приближаетесь. У меня есть авторское
свидетельство... Вот...
Раппопорт не взглянул на лист с гербом, положенный перед ним.
-- И что?
-- Представляете, -- мечтательно произнес посетитель, -- люди могут
балетировать вокруг моего инструмента, и он будет звучать вслед за их
движениями. Называется мой инструмент "Танцшатен".
-- Танцшатен? Оригинально!
-- Еще бы! Совершенно новое искусство... Правда, пока это никому не
нужно...
-- И вы думаете, балетирование нужно "Трудовой правде"?
-- Нет! Написал я о другом. Заходил в отдел промышленности, но они
послали к вам. Я расскажу...
Допив чай, Яков Маркович свернул бумагу с корочками сыра и швырнул в
корзину. Желудок перестал ныть от голода, и настроение улучшилось.
-- Я сам прочту, без рассказа, -- Раппопорт облизал губы. -- А то я на
отбитое ухо плохо слышу.
-- Нет, позвольте все же, я кратко изложу суть. Я -- человек одинокий,
детей нет. Сын погиб на фронте, и где похоронен, не знаю. Два года назад я
похоронил жену, а в этом году умерла моя мать. Ей было, вы не поверите,
девяносто четыре. Я решил, что оставаться совсем одному мне будет слишком
тяжело, и сделал над кроватью нишу. Установил в ней лампы дневного света,
чтобы было красиво, поставил две урны: с прахами матери и жены. Теперь они
всегда со мной!
-- И вы считаете, так удобнее? -- Раппопорт внимательно посмотрел в
глаза собеседнику.
-- Конечно! Если у вас, не дай Бог, кто умер, поставьте в комнату урну
и убедитесь! Когда у меня минорное настроение, я подхожу к "Танцшатену",
делаю пассы руками, и звучит музыка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
уже учел. Макарцев сделал еще несколько общих замечаний, в частности о том,
как важно сейчас все серьезнее отражать подготовку к столетию Владимира
Ильича, не повторяясь при этом, находя новые краски.
-- Давайте подумаем, товарищи! Что если ввести такую рубрику: "До
столетия остается столько-то дней"? Скромно, значительно и постепенно будет
нарастать напряжение. У меня все!
Первым удалился Раппопорт, молча, по-зековски сложив руки назад. За
ним, переговариваясь, потянулись остальные. Последней поднялась Локоткова.
-- Анна Семеновна, -- спросил Макаццев. -- Какая у меня остается
текучка? А то я скоро в ЦК...
Она принесла папку с бумагами, которые ждали подписи: две командировки,
характеристика для райкома заведующему отделом спорта Скобцову на хоккейный
чемпионат мира в Швецию. Скобцов был политически грамотен, идейно выдержан,
морально устойчив и пил не больше других. К тому же за границу Скобцов уже
ездил. Макарцев подписал. Ягубов принес гранки статьи, по поводу которой он
хотел посоветоваться.
-- После, -- отложил редактор. -- Еду в ЦК.
Леша побежал греть мотор, и Макарцев уехал. Он пообедал в цековской
столовой, успел поговорить с нужными людьми и пошел с планом газеты в сектор
печати. Сердце не болело. О серой папке он не вспомнил ни разу ни во время
планерки, ни после нее. А теперь, в больнице, у него закралось подозрение,
что виновата эта проклятая папка. Что же еще, если не она?
-- Зачем вы это сделали? -- прошевелил губами Макарцев, хотя в палате
никого не было. -- Если я для вас плох -- кто же лучше?
Он тут же вспомнил, что ему нужны положительные эмоции. Но их не было.
Размышления его неожиданно прервали врачи, набившиеся в палату. Они окружили
плотным кольцом кровать. Игорь Иванович стал отвечать на вопросы консилиума,
еле ворочая языком, а мысль не отступала от папки. Раньше он никогда не был
таким мнительным. Верно он поступил, засунув эту чертову рукопись в конверт.
Вроде бы мелочь, но единственное спасение, особенно теперь, когда он лежит
тут, а она лежит там.
Но то ли он не мог забыть маркиза де Кюстина, то ли Кюстин не забывал
его, мысли о прочитанном въелись в память и периодически всплывали в
сознании, накладывались на собственный опыт Макарцева и факты жизни, его
окружавшей. И это удручало. Он уверял себя, что ничего измениться не могло,
но чувствовал, что после чтения книги "Россия в 1839" он уже не мог думать
только так, как думал раньше. Трещина во льдах разошлась, полынья стала
шире. Разлад с самим собой злил его, прыгать в полынью он не был готов,
страх его не проходил.
Игорь Иванович обвел глазами комнату, ибо ему показалось, что кто-то
появился. Он догадывался, кто мог появиться, но тут же подумал, что уж в
Кремлевскую больницу охрана посторонних не допустит.
Действительно, маркиз де Кюстин не появился. А Макарцев его ждал.
_17. СТРАСТИ ПО РАППОПОРТУ_
Вход в редакцию "Трудовой правды" был свободным, без пропусков.
Вохровец требовал удостоверение при переходе в типографский корпус. А в
редакционном подъезде пожилая вахтерша, имени которой никто не знал, дремала
за старым письменным столом возле лифта. Ее будили случайные посетители,
авторы, жалобщики, спрашивая, как пройти в такой-то отдел, ей оставляли
конверты с фамилиями сотрудников. Вахтерша на свое усмотрение делила
входивших на серьезных и несерьезных. Первых направляла в отделы редакции,
вторых -- в общественную приемную на консультацию.
Планерка в кабинете Макарцева кончилась без десяти два, и Яков Маркович
ощутил срочную необходимость перекусить. Он держал под столом электрическую
плитку, на которой кипятил чайник. Раппопорт бросил в стакан щепотку чаю и
залил кипятком, а потом перелил чай в другой стакан, чтобы заварка осталась
в первом. От откусил кусочек сыру, тщательно прожевал вставными челюстями
(зубы у Якова Марковича, те, которые ему не выбили в лагере, прожевала
цинга), пососал кусок сахару и запил чаем, когда в дверь постучали.
-- Войдите! -- гаркнул он.
Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунул узкую, бритую голову
посетитель.
-- Что у вас за отвратительная манера -- стучать? -- пробурчал
Раппопорт. -- Вы что -- ко мне в спальню? Это учреждение, время рабочее. Что
угодно?
Посетитель виновато стоял у двери, держа под мышкой тощий портфель.
-- Вы будете товарищ Тавров, редактор отдела коммунистического
воспитания? Я не ошибся?
Яков Маркович продолжал методично жевать сыр с сахаром, а прожевав,
рявкнул:
-- Сядьте на стул!
-- Видите ли, -- проговорил вошедший, послушно сев и положив на колени
портфель.
-- Пока я ничего не вижу.
-- Я хотел предложить статью на жизненно важную, я бы сказал даже --
актуальную тему.
-- Кто -- вы?
-- Я Шатен. Евгений Евгеньевич Шатен. Не брюнет, а Шатен! Так вам легче
будет запомнить...
-- Допустим... Ну и что?
-- Может, вы слышали, я изобрел электронный музыкальный инструмент,
который звучит, когда вы к нему приближаетесь. У меня есть авторское
свидетельство... Вот...
Раппопорт не взглянул на лист с гербом, положенный перед ним.
-- И что?
-- Представляете, -- мечтательно произнес посетитель, -- люди могут
балетировать вокруг моего инструмента, и он будет звучать вслед за их
движениями. Называется мой инструмент "Танцшатен".
-- Танцшатен? Оригинально!
-- Еще бы! Совершенно новое искусство... Правда, пока это никому не
нужно...
-- И вы думаете, балетирование нужно "Трудовой правде"?
-- Нет! Написал я о другом. Заходил в отдел промышленности, но они
послали к вам. Я расскажу...
Допив чай, Яков Маркович свернул бумагу с корочками сыра и швырнул в
корзину. Желудок перестал ныть от голода, и настроение улучшилось.
-- Я сам прочту, без рассказа, -- Раппопорт облизал губы. -- А то я на
отбитое ухо плохо слышу.
-- Нет, позвольте все же, я кратко изложу суть. Я -- человек одинокий,
детей нет. Сын погиб на фронте, и где похоронен, не знаю. Два года назад я
похоронил жену, а в этом году умерла моя мать. Ей было, вы не поверите,
девяносто четыре. Я решил, что оставаться совсем одному мне будет слишком
тяжело, и сделал над кроватью нишу. Установил в ней лампы дневного света,
чтобы было красиво, поставил две урны: с прахами матери и жены. Теперь они
всегда со мной!
-- И вы считаете, так удобнее? -- Раппопорт внимательно посмотрел в
глаза собеседнику.
-- Конечно! Если у вас, не дай Бог, кто умер, поставьте в комнату урну
и убедитесь! Когда у меня минорное настроение, я подхожу к "Танцшатену",
делаю пассы руками, и звучит музыка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164