Вас забывают, едва успев распрощаться.
Все они легкомысленны, живут только настоящим и забывают сегодня то, о чем
думали вчера. Они живут и умирают, не замечая серьезных сторон человеческого
существования.
Нигде влияние единства образа правления и единства воспитания не
сказывается с такой силой, как в России. Все души носят здесь мундир. Климат
уничтожает физически слабых, правительство -- слабых морально. Выживают
только звери по породе и натуры сильные как в добре, так и в зле.
Испорченность в России смешивают с либерализмом. Только крайностями
деспотизма можно объяснить царствующую здесь нравственную анархию. Там, где
нет законной свободы, всегда есть свобода беззакония. Отвергая право, вы
вызываете правонарушение, а отказывая в справедливости, вы открываете двери
преступлению. Происходит то же, что с таможней, которая только способствует
ввозу разрушительной литературы, потому что никому нет охоты рисковать из-за
безобидных книг. В других странах даже бандиты держат слово, и у них имеется
свой кодекс чести. Зло торжествует именно тогда, когда оно остается скрытым,
в то время как зло разоблаченное уже наполовину уничтожено.
Подъяремное равенство здесь правило, неравенство -- исключение, но при
режиме полнейшего произвола исключение становится правилом. Между кастами,
на которые разделяется население империи, царит ненависть, и я напрасно ищу
хваленое равенство, о котором мне столько наговорили.
Дабы правильно оценить трудности политического положения России, должно
помнить, что месть народа будет тем более ужасна, что он невежествен и
исключительно терпелив. Правительство, ни перед чем не останавливающееся и
не знающее стыда, скорее, страшно на вид, чем прочно на самом деле. В народе
-- гнетущее чувство беспокойства, в армии -- невероятное зверство, в
администрации -- террор, распространяющийся даже на тех, кто терроризирует
других, в церкви -- низкопоклонство и шовинизм, среди знати -- лицемерие и
ханжество, среди низших классов -- невежество и крайняя нужда. И для всех и
каждого -- Сибирь.
И с таким немощным телом этот великан, едва вышедший из глубин Азии,
силится ныне навалиться всей своей тяжестью на равновесие европейской
политики и господствовать на конгрессах западных стран, игнорируя все успехи
европейской дипломатии за последние тридцать лет. Наша дипломатия сделалась
искренней, но здесь искренность ценят только в других.
Как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто
замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в
котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел.
Этот предел положен ему бюрократией, силой страшной повсюду, потому что
злоупотребление ею именуется любовью к порядку, но особенно страшной в
России.
У русских такой печальный и пришибленный вид, что они, вероятно,
относятся с одинаковым равнодушием и к своей, и к чужой гибели. Жизнь
человеческая не имеет здесь никакой цены. Существование окружено такими
стеснениями, что каждый, мне думается, лелеет тайную мечту уехать, уехать
куда глаза глядят, но мечте этой не суждено претвориться в жизнь. Дворянам
не дают паспортов, у крестьян нет денег, и все остаются на месте, сидят по
своим углам с терпением и мужеством отчаяния.
Дело здесь идет не о политической свободе, но о личной независимости, о
возможности передвижения и даже о самопроизвольном выражении естественных
человеческих чувств. Покой или кнут! -- такова дилемма для каждого.
Что за страна! Серые, точно вросшие в землю лачуги деревень, и каждые
тридцать-пятьдесят миль -- мертвые, будто покинутые жителями, города, тоже
придавленные к земле, тоже серые и унылые, где улицы похожи на казармы,
выстроенные только для маневров. Вот вам, в сотый раз, Россия, какова она
есть.
Зима и смерть, чудится вам, бессменно парят над этой страной. Северное
солнце и климат придают могильный оттенок всему окружающему. Спустя
несколько недель ужас закрадывается в сердце путешественника. Уж не
похоронен ли он заживо, мерещится ему; и он хочет разорвать окутавший его
саван, бежать без оглядки с этого сплошного кладбища, которому не видно ни
конца ни краю.
-- Что это за отряд? -- спросил я фельдъегеря.
-- Казаки, -- был ответ, -- конвоируют сосланных в Сибирь преступников.
Люди были закованы в кандалы. Чем ближе мы подъезжали к группе ссыльных
и их конвоиров, тем внимательнее наблюдал за мной фельдъегерь. Он усиленно
убеждал меня в том, что эти ссыльные -- простые уголовные преступники и что
между ними нет ни одного политического.
Все приносится в жертву будущего. В этой могильной цитадели мертвые
кажутся более свободными, чем живые. Тяжело дышать под немыми сводами. На
всем лежит печать уныния и какой-то неуверенности в завтрашнем дне.
Терпимость не гарантируется ни общественным мнением, ни государственными
законами. Как и все остальное, она является милостью, дарованной одним
человеком, который завтра может отнять то, что он дал сегодня.
Если преступников не хватает, их делают. Жертвы произвола могил не
имеют. Дети каторжников -- сами каторжники. Вся Россия -- та же тюрьма и тем
более страшная, что она велика и так трудно достигнуть и перейти ее границы.
"Государственные преступники..." Если бы эти страдальцы вышли теперь
из-под земли, они поднялись бы как мстящие призраки и привели бы в
оцепенение самого деспота, а здание деспотизма было бы потрясено до
основания. Все можно защищать красивыми фразами и убедительными доводами.
Но, что бы там ни говорили, режим, который нужно поддерживать подобными
средствами, есть режим глубоко порочный. Всякий, кто не протестует изо всех
сил против режима, делающего возможным подобные факты, является до известной
степени его соучастником и соумышленником.
Если бы удалось устроить настоящую революцию силами русского народа,
избиение было бы регулярно, как военные экзекуции. Деревни превратились бы в
казармы, и организованное убийство, выходя во всеоружии из хат, повело бы
наступление стройно, в полном порядке; словом, русские пошли бы на погром от
Смоленска до Иркутска.
-- Э, голубчик, -- усмехнулся Макарцев, -- да тут вы просто наивны!
-- Любопытно узнать, в чем? -- спросил маркиз.
-- Вы не понимаете прочности и незыблемости нашей идеологии. Хотя
потрясение двадцатого съезда было сильным -- но это была сила партии, а не
сила реабилитированных из лагерей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
Все они легкомысленны, живут только настоящим и забывают сегодня то, о чем
думали вчера. Они живут и умирают, не замечая серьезных сторон человеческого
существования.
Нигде влияние единства образа правления и единства воспитания не
сказывается с такой силой, как в России. Все души носят здесь мундир. Климат
уничтожает физически слабых, правительство -- слабых морально. Выживают
только звери по породе и натуры сильные как в добре, так и в зле.
Испорченность в России смешивают с либерализмом. Только крайностями
деспотизма можно объяснить царствующую здесь нравственную анархию. Там, где
нет законной свободы, всегда есть свобода беззакония. Отвергая право, вы
вызываете правонарушение, а отказывая в справедливости, вы открываете двери
преступлению. Происходит то же, что с таможней, которая только способствует
ввозу разрушительной литературы, потому что никому нет охоты рисковать из-за
безобидных книг. В других странах даже бандиты держат слово, и у них имеется
свой кодекс чести. Зло торжествует именно тогда, когда оно остается скрытым,
в то время как зло разоблаченное уже наполовину уничтожено.
Подъяремное равенство здесь правило, неравенство -- исключение, но при
режиме полнейшего произвола исключение становится правилом. Между кастами,
на которые разделяется население империи, царит ненависть, и я напрасно ищу
хваленое равенство, о котором мне столько наговорили.
Дабы правильно оценить трудности политического положения России, должно
помнить, что месть народа будет тем более ужасна, что он невежествен и
исключительно терпелив. Правительство, ни перед чем не останавливающееся и
не знающее стыда, скорее, страшно на вид, чем прочно на самом деле. В народе
-- гнетущее чувство беспокойства, в армии -- невероятное зверство, в
администрации -- террор, распространяющийся даже на тех, кто терроризирует
других, в церкви -- низкопоклонство и шовинизм, среди знати -- лицемерие и
ханжество, среди низших классов -- невежество и крайняя нужда. И для всех и
каждого -- Сибирь.
И с таким немощным телом этот великан, едва вышедший из глубин Азии,
силится ныне навалиться всей своей тяжестью на равновесие европейской
политики и господствовать на конгрессах западных стран, игнорируя все успехи
европейской дипломатии за последние тридцать лет. Наша дипломатия сделалась
искренней, но здесь искренность ценят только в других.
Как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто
замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в
котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел.
Этот предел положен ему бюрократией, силой страшной повсюду, потому что
злоупотребление ею именуется любовью к порядку, но особенно страшной в
России.
У русских такой печальный и пришибленный вид, что они, вероятно,
относятся с одинаковым равнодушием и к своей, и к чужой гибели. Жизнь
человеческая не имеет здесь никакой цены. Существование окружено такими
стеснениями, что каждый, мне думается, лелеет тайную мечту уехать, уехать
куда глаза глядят, но мечте этой не суждено претвориться в жизнь. Дворянам
не дают паспортов, у крестьян нет денег, и все остаются на месте, сидят по
своим углам с терпением и мужеством отчаяния.
Дело здесь идет не о политической свободе, но о личной независимости, о
возможности передвижения и даже о самопроизвольном выражении естественных
человеческих чувств. Покой или кнут! -- такова дилемма для каждого.
Что за страна! Серые, точно вросшие в землю лачуги деревень, и каждые
тридцать-пятьдесят миль -- мертвые, будто покинутые жителями, города, тоже
придавленные к земле, тоже серые и унылые, где улицы похожи на казармы,
выстроенные только для маневров. Вот вам, в сотый раз, Россия, какова она
есть.
Зима и смерть, чудится вам, бессменно парят над этой страной. Северное
солнце и климат придают могильный оттенок всему окружающему. Спустя
несколько недель ужас закрадывается в сердце путешественника. Уж не
похоронен ли он заживо, мерещится ему; и он хочет разорвать окутавший его
саван, бежать без оглядки с этого сплошного кладбища, которому не видно ни
конца ни краю.
-- Что это за отряд? -- спросил я фельдъегеря.
-- Казаки, -- был ответ, -- конвоируют сосланных в Сибирь преступников.
Люди были закованы в кандалы. Чем ближе мы подъезжали к группе ссыльных
и их конвоиров, тем внимательнее наблюдал за мной фельдъегерь. Он усиленно
убеждал меня в том, что эти ссыльные -- простые уголовные преступники и что
между ними нет ни одного политического.
Все приносится в жертву будущего. В этой могильной цитадели мертвые
кажутся более свободными, чем живые. Тяжело дышать под немыми сводами. На
всем лежит печать уныния и какой-то неуверенности в завтрашнем дне.
Терпимость не гарантируется ни общественным мнением, ни государственными
законами. Как и все остальное, она является милостью, дарованной одним
человеком, который завтра может отнять то, что он дал сегодня.
Если преступников не хватает, их делают. Жертвы произвола могил не
имеют. Дети каторжников -- сами каторжники. Вся Россия -- та же тюрьма и тем
более страшная, что она велика и так трудно достигнуть и перейти ее границы.
"Государственные преступники..." Если бы эти страдальцы вышли теперь
из-под земли, они поднялись бы как мстящие призраки и привели бы в
оцепенение самого деспота, а здание деспотизма было бы потрясено до
основания. Все можно защищать красивыми фразами и убедительными доводами.
Но, что бы там ни говорили, режим, который нужно поддерживать подобными
средствами, есть режим глубоко порочный. Всякий, кто не протестует изо всех
сил против режима, делающего возможным подобные факты, является до известной
степени его соучастником и соумышленником.
Если бы удалось устроить настоящую революцию силами русского народа,
избиение было бы регулярно, как военные экзекуции. Деревни превратились бы в
казармы, и организованное убийство, выходя во всеоружии из хат, повело бы
наступление стройно, в полном порядке; словом, русские пошли бы на погром от
Смоленска до Иркутска.
-- Э, голубчик, -- усмехнулся Макарцев, -- да тут вы просто наивны!
-- Любопытно узнать, в чем? -- спросил маркиз.
-- Вы не понимаете прочности и незыблемости нашей идеологии. Хотя
потрясение двадцатого съезда было сильным -- но это была сила партии, а не
сила реабилитированных из лагерей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164