— В семействе должен мир царить… — Он аккуратно сложил компрометирующие его бумаги и убрал их во внутренний карман. — Надо подумать. Осторожно… очень осторожно. Что бы мы ни решили, не стоит торопиться и действовать необдуманно. С другой стороны, нечего раскисать. — Он поднялся, оглядел их всех — Хочу честно предупредить вас. — Он помолчал. — Я намереваюсь требовать эксгумации и вскрытия!
Дверь за ним захлопнулась, заставив Хелен очнуться. Она вздрогнула, рука ее дернулась, и острый кончик иглы вошел глубоко в ладонь. Хелен не шевелилась, безучастно глядя на выступившую ярко-алую кровь.
Харви в ту же секунду вытащил платок и легонько прижал к ранке. Хелен не сопротивлялась. Вид у нее был потрясенный, отсутствующий. Харви обернул ее кисть платком, но кровь просочилась сквозь ткань на фотографию, лежавшую на коленях, запачкав прекрасное лицо с огромными, как у самой Хелен, глазами, глядевшими холодно и высокомерно.
Марджери как попало сгребла свои бумаги и прижала их к груди, словно опасаясь, что кому-то станут известны страшные вещи, которые там написаны.
— Не думайте, что я сдалась! — со злобой выкрикнула она. — Я не позволю, чтобы какому-то ублюдку, незаконной Ричардовой дочке, досталось то, что по праву принадлежит мне! Мне, слышите? Мне! Я не верю ни одному слову! Это все мое!
Она хлопнула дверью так сильно, что качнулась люстра. Но на этот раз Хелен даже не вздрогнула. Она ничего не слышала.
— Позвоните Серафине, — обеспокоенно сказал Харви. — Мне не нравится, как выглядит Хелен.
Касс повернула голову, увидела, что Хелен в шоке, с усилием поднялась со стула и направилась к звонку.
Харви чувствовал себя виноватым. Ему хотелось получить удовольствие от обескураженных лиц тех, кто мнил себя хозяевами мира. Он должен был сообразить… ее нужно было подготовить, рассказать все постепенно или, во всяком случае, наедине. Это слишком страшный удар для женщины с ее чувствительностью и впечатлительностью. Бесшумно возникшая Серафина взглянула на него, и он дрогнул под этим взглядом василиска, но не сказал ни слова, взял портфель и поспешил за ними.
После их ухода Харри тихо встал и впервые за все это время заговорил, воздев руки чисто итальянским жестом.
— Трудно было ждать такой банальной истории. — Его английский звучал почти без акцента. Затем, обратясь к Касс, он сказал искренне:
— Мне очень жаль.
— Мне тоже, — холодно произнесла Касс. Затем пробормотала сквозь стиснутые зубы:
— Как же Организация, Харри, как же Организация? — Она чуть не плакала. Затем безнадежно, беспомощно спросила:
— Почему? Ради всего святого, почему?
— Я пытался найти причину, но здесь может быть, конечно, лишь одна — ведь это его дочь… Кровь крепче других уз. — Губы его скривились в улыбке.
— Ричарду Темпесту всегда было плевать на всех и вся! — выругалась Касс.
— Она его дочь, — повторил Харри мягко, но убежденно.
— То есть, он сказал, что это его дочь.
Харри взял в руки фотографию девушки.
— Нет, об этом говорит ее лицо.
Касс взглянула на фотографию.
— Кто она такая, черт побери? — спросила она горько. — Зачем нужно тащить ее сюда, в дом? Почему она появляется именно сейчас, словно туз пик? Где он прятал ее? И прежде всего, зачем нужно было оставлять ей Организацию? Скажи, Харри?
Она не скрывала своей досады и негодования.
— Чтобы вернее ошеломить вас? — предположил Харри, пожимая плечами.
— Дан прав, как всегда. Над всем этим еще надо как следует подумать. Нам нужно добиться вскрытия. Всегда в случае убийства производят вскрытие. — Только убийца уже приговорен, подумала она…
Дейвид смотрел в огонь, словно там перед ним сменялись картины.
— Бедняга… — произнес он вдруг. — Посмотри-ка, что ей досталось, кроме денег. — Он вытянул руку и принялся перечислять, загибая пальцы:
— Одна — шлюха из высшего света, другая — помешана на доме, еще весьма дорогостоящий жиголо, еще пьяница-неудачник, еще секретарь неопределенных лет…
— Вдобавок итальянский граф, проданный и купленный, — добавил Харри без выражения.
Дейвид расхохотался, хлопнув себя по колену.
— Чего еще может захотеться этой девице?
— Избавления? — предположила Касс.
Глава 4
Хелен Темнеет всегда страдала бессонницей. В этом ей не могли помочь никакие деньги. Таблетки рано сделались для нее привычными. Но в эту ночь и они не могли опустить темный полог на страшные события дня, успокоить ее душу, смягчить безжалостную пульсирующую боль, унять дрожь страха, не дававшую ей заснуть.
Взглянув на миниатюрные хрустальные часики и обнаружив, что уже почти три часа, она поняла, что существует единственный способ обрести спокойствие. Возможно, в последний раз.
Она бесшумно выскользнула из постели, накинула пеньюар, сунула ноги в домашние туфли, украшенные перьями, на высоких каблуках без задников. Она столько раз делала так прежде, что сейчас все происходило без участия ее воли и разума, в полной тишине. Серафина спала неподалеку, и сон у нее был чуткий.
В коридоре стояла тишина, обитатели комнат закрыли тяжелые двойные двери. Она бесшумно проплыла мимо них до конца коридора, свернула налево и оказалась перед бело-золотыми дверями с чудесной резьбой и ручками в виде морских коньков. Она взялась за них обеими руками, чуть повернула и нажала на двери, они беззвучно отворились. Хелен закрыла глаза и глубоко вдохнула знакомый запах — запах дома: смесь аромата сухих лепестков, живых цветов и воска. Хелен вошла и закрыла за собою двери. Это действовало лучше лекарств. Напряжение спало, исчезло. Она двинулась дальше.
Хелен не зажигала света, он не был ей нужен. Она знала на память каждый дюйм в каждой комнате, могла пройти через них вслепую, если бы понадобилось. Она медленно двигалась по комнатам, дотрагиваясь до вещей кончиками пальцев, поглаживая их, ощущая рукой плотность атласа и парчи, нежность шелка, замысловатость резьбы и бронзовых накладок, холодное сияние хрусталя и блестящую поверхность серебра; ее отражение проплывало в огромных зеркалах подобно печальному привидению. Она то поправляла картину, переставляла статуэтку, то наклонялась к букету, величественно возвышавшемуся над тонкой фарфоровой вазой, поднимала крышку изумительного сверкающего китайского кувшина, чтобы почувствовать тонкий аромат лежащих там розовых лепестков. Она медленно прошла по великолепной анфиладе комнат, в последний раз прощаясь с тем, что любила больше всего. Собственно, у нее и не было ничего другого. Дело ее жизни.
Красота, которая — она знала это и сейчас, и когда создавала ее — никогда не принадлежала и не будет принадлежать целиком ей. О, она боролась с этим, пытаясь сосредоточиться на настоящем, в то время как страстно хотела уверенности в будущем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129