Нож пролетел над его левым плечом, бешено вращаясь, словно ненароком сорвавшийся с оси самолетный пропеллер, и с глухим стуком воткнулся в косяк двери, где и засел намертво, мелко вибрируя и издавая низкое злобное гудение. Посланная Палачом вдогонку толстяку длинная очередь распорола бархатную обивку кресла, выбила острую щепу из подвернувшейся по дороге ножки стола и настигла очкастого азиата еще в полете. На затоптанный ковер он упал уже мертвым, но недоверчивый Палач, тщательно прицелившись, всадил еще одну пулю точнехонько между линзами очков, расколов оправу пополам и проделав в черепе азиата лишнее отверстие.
Убедившись, что все мертвы. Палач повернулся на сто восемьдесят градусов и навел свой пистолет-пулемет на дверь. Его расчет оказался верным: надувной качок все-таки околачивался где-то поблизости и, услышав непонятный шум, доносившийся из банкетного зала, не придумал ничего умнее, как вломиться туда со всей скоростью, на которую был способен. При этом он даже не удосужился вынуть пистолет, а лишь положил ладонь на его рукоятку, заведя руку за спину. Палач выждал секунду, давая оснащенной пневматической пружиной двери мягко захлопнуться за последним телохранителем Рябого, и только после этого спустил курок. Теперь спешить было некуда, и он стрелял одиночными, растягивая удовольствие: в грудь, в пах, в горло… Когда он попытался выстрелить качку в лоб, курок сухо щелкнул, сигнализируя о том, что в магазине кончились патроны.
Мертвый качок, вопреки ожиданиям Палача, вовсе не взлетел под потолок, как проколотый воздушный шарик. Лицо у него стало удивленным и обиженным, колени мягко подломились, и он упал лицом в ковер с таким грохотом, словно обрушился трехстворчатый платяной шкаф. Палач равнодушно бросил на него разряженный автомат и неторопливо закурил. Теперь он был не против выпить водки, но вся посуда вместе со все еще зажатой в пальцах Рябого скатертью валялась под столом, а водка, которую за мгновение до смерти разливал по бокалам бритоголовый, свободно стекала по стене, по дороге смешиваясь с кровью и прихватывая кусочки прилипшего к потертому фальшивому бархату грязно-белого вещества.
Жадно затягиваясь сигаретой, Палач в последний раз осмотрел место побоища, небрежно сбросил на пол все еще стоявший на столе пустой кейс и двинулся к дверям. Здесь он остановился, секунду подумал и, подняв руку, легко выдернул глубоко увязший в дереве дверного косяка нож. Он положил нож в карман и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.
Проходя через общий зал, он поманил к себе официанта, который давеча общался на улице с качком. Ему было неизвестно, о чем они там беседовали, да он и не стремился это узнать. У него не было времени на расспросы, да и результаты любого, даже самого пристрастного и жесткого допроса всегда вызывали у него некоторые сомнения. И потом, все это было неважно. Важным было другое: теоретически качок мог обсуждать с официантом свои профессиональные проблемы, а значит, официант мог знать, что он, Палач, прибыл в это захолустье из Москвы. Мог знать и мог сказать… Мог, конечно, и не знать, но это уже были детали.
– Слушай, парень, – сказал он подбежавшему на зов официанту, – тут есть одно дело… Ты ведь, насколько я понимаю, свой человек?
Официант подобострастно ухмыльнулся, всем своим видом давая понять, что он таки свой, свой в доску, то есть до такой степени свой, что даже выразить невозможно. Палач удовлетворенно покивал, доверительно взял этого идиота за плечо и мягко увлек прочь из зала в полутемный вестибюль.
– Тут вот какой винегрет, – сказал он, останавливаясь возле барьера пустующего по случаю летнего времени гардероба. – Рябой и его ребята.., как бы это тебе объяснить.., в общем, они немножко умерли. А поскольку ты свой, то тебе сам Бог велел поддержать компанию.
– Что? – растерянно переспросил официант. – Простите, я что-то не совсем вас понимаю…
Он говорил это по инерции, а на лице его, молодом, гладком, румяном лице профессионального холуя уже проступило полное понимание. Он еще не мог поверить в то, что должно было вот-вот произойти, еще не успел свыкнуться с этой мыслью и до конца оценить последствия, заключавшиеся для него лично в полном отсутствии каких бы то ни было перспектив, но его слова о том, что он чего-то не понял, были явным враньем.
Он так и умер – как жил, с враньем на устах. Пружинный нож очкастого азиата со щелчком раскрылся в руке у Палача, и узкое двенадцатисантиметровое лезвие с негромким чмокающим звуком вошло в горло официанта, как в мягкое масло. Палач сделал быстрое движение рукой, распарывая это горло от уха до уха, и плавно, почти грациозно отскочил в сторону, спасая брюки от хлынувшей из страшной раны крови. Нож он оставил в ране, поскольку не имел дурной привычки таскать при себе орудие убийства. На свете сколько угодно высококачественной стали, так какой смысл рисковать свободой и жизнью ради нескольких, пусть даже и очень неплохо обработанных, граммов?
…Через два часа в высшей степени демократично одетый Палач уже сидел в купе спального вагона, имея при себе билет до Москвы и паспорт на имя некоего Артема Денисовича Ложкина. Фамилия была не ахти, но Палач не собирался жить под ней долго. Новоявленный Ложкин был одет в клетчатую рубашку с коротким рукавом, не новые джинсы и белые кроссовки “адидас”. Из багажа при нем была лишь тощая дорожная сумка с туалетными принадлежностями и сменой белья. Он вежливо поздоровался со своим попутчиком и сразу же отгородился от него раскрытой на середине роман-газетой. Это был февральский выпуск девяносто первого года – тот самый, где впервые опубликовали “Нечистую силу” Пикуля.
* * *
– Как говорится, о мертвых либо хорошо, либо ничего, – сказал Андрей Михайлович, аккуратно укладывая свои упрятанные в просторный мешок из дряблой стариковской кожи мослы на горячий полок. В натуральном виде, без дорогой заграничной одежды, он выглядел далеко не лучшим образом, и Георгий старался смотреть на него только тогда, когда это было совершенно необходимо. Голый Андрей Михайлович напоминал ему умирающего от старости и истощения древнего ящера, и не ящера даже, а просто крупную ящерицу, наподобие игуаны или варана. Даже волнистая седая шевелюра, намокнув, предательски обнажила розовую от перегрева плешь, до этого тщательно замаскированную искусно уложенными прядями. – И скажу тебе, не кривя душой, – продолжал старик, растягиваясь на полке и кладя дряблый подбородок на дряблые, уже начавшие покрываться старческими коричневыми пятнами предплечья, – что Ян, отец твой, земля ему пухом, был отличным мужиком. Отличным! Поддай-ка парку, Жорик… Вот спасибо, хватит. Отличным мужиком, да… Но и дураком он был феноменальным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Убедившись, что все мертвы. Палач повернулся на сто восемьдесят градусов и навел свой пистолет-пулемет на дверь. Его расчет оказался верным: надувной качок все-таки околачивался где-то поблизости и, услышав непонятный шум, доносившийся из банкетного зала, не придумал ничего умнее, как вломиться туда со всей скоростью, на которую был способен. При этом он даже не удосужился вынуть пистолет, а лишь положил ладонь на его рукоятку, заведя руку за спину. Палач выждал секунду, давая оснащенной пневматической пружиной двери мягко захлопнуться за последним телохранителем Рябого, и только после этого спустил курок. Теперь спешить было некуда, и он стрелял одиночными, растягивая удовольствие: в грудь, в пах, в горло… Когда он попытался выстрелить качку в лоб, курок сухо щелкнул, сигнализируя о том, что в магазине кончились патроны.
Мертвый качок, вопреки ожиданиям Палача, вовсе не взлетел под потолок, как проколотый воздушный шарик. Лицо у него стало удивленным и обиженным, колени мягко подломились, и он упал лицом в ковер с таким грохотом, словно обрушился трехстворчатый платяной шкаф. Палач равнодушно бросил на него разряженный автомат и неторопливо закурил. Теперь он был не против выпить водки, но вся посуда вместе со все еще зажатой в пальцах Рябого скатертью валялась под столом, а водка, которую за мгновение до смерти разливал по бокалам бритоголовый, свободно стекала по стене, по дороге смешиваясь с кровью и прихватывая кусочки прилипшего к потертому фальшивому бархату грязно-белого вещества.
Жадно затягиваясь сигаретой, Палач в последний раз осмотрел место побоища, небрежно сбросил на пол все еще стоявший на столе пустой кейс и двинулся к дверям. Здесь он остановился, секунду подумал и, подняв руку, легко выдернул глубоко увязший в дереве дверного косяка нож. Он положил нож в карман и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.
Проходя через общий зал, он поманил к себе официанта, который давеча общался на улице с качком. Ему было неизвестно, о чем они там беседовали, да он и не стремился это узнать. У него не было времени на расспросы, да и результаты любого, даже самого пристрастного и жесткого допроса всегда вызывали у него некоторые сомнения. И потом, все это было неважно. Важным было другое: теоретически качок мог обсуждать с официантом свои профессиональные проблемы, а значит, официант мог знать, что он, Палач, прибыл в это захолустье из Москвы. Мог знать и мог сказать… Мог, конечно, и не знать, но это уже были детали.
– Слушай, парень, – сказал он подбежавшему на зов официанту, – тут есть одно дело… Ты ведь, насколько я понимаю, свой человек?
Официант подобострастно ухмыльнулся, всем своим видом давая понять, что он таки свой, свой в доску, то есть до такой степени свой, что даже выразить невозможно. Палач удовлетворенно покивал, доверительно взял этого идиота за плечо и мягко увлек прочь из зала в полутемный вестибюль.
– Тут вот какой винегрет, – сказал он, останавливаясь возле барьера пустующего по случаю летнего времени гардероба. – Рябой и его ребята.., как бы это тебе объяснить.., в общем, они немножко умерли. А поскольку ты свой, то тебе сам Бог велел поддержать компанию.
– Что? – растерянно переспросил официант. – Простите, я что-то не совсем вас понимаю…
Он говорил это по инерции, а на лице его, молодом, гладком, румяном лице профессионального холуя уже проступило полное понимание. Он еще не мог поверить в то, что должно было вот-вот произойти, еще не успел свыкнуться с этой мыслью и до конца оценить последствия, заключавшиеся для него лично в полном отсутствии каких бы то ни было перспектив, но его слова о том, что он чего-то не понял, были явным враньем.
Он так и умер – как жил, с враньем на устах. Пружинный нож очкастого азиата со щелчком раскрылся в руке у Палача, и узкое двенадцатисантиметровое лезвие с негромким чмокающим звуком вошло в горло официанта, как в мягкое масло. Палач сделал быстрое движение рукой, распарывая это горло от уха до уха, и плавно, почти грациозно отскочил в сторону, спасая брюки от хлынувшей из страшной раны крови. Нож он оставил в ране, поскольку не имел дурной привычки таскать при себе орудие убийства. На свете сколько угодно высококачественной стали, так какой смысл рисковать свободой и жизнью ради нескольких, пусть даже и очень неплохо обработанных, граммов?
…Через два часа в высшей степени демократично одетый Палач уже сидел в купе спального вагона, имея при себе билет до Москвы и паспорт на имя некоего Артема Денисовича Ложкина. Фамилия была не ахти, но Палач не собирался жить под ней долго. Новоявленный Ложкин был одет в клетчатую рубашку с коротким рукавом, не новые джинсы и белые кроссовки “адидас”. Из багажа при нем была лишь тощая дорожная сумка с туалетными принадлежностями и сменой белья. Он вежливо поздоровался со своим попутчиком и сразу же отгородился от него раскрытой на середине роман-газетой. Это был февральский выпуск девяносто первого года – тот самый, где впервые опубликовали “Нечистую силу” Пикуля.
* * *
– Как говорится, о мертвых либо хорошо, либо ничего, – сказал Андрей Михайлович, аккуратно укладывая свои упрятанные в просторный мешок из дряблой стариковской кожи мослы на горячий полок. В натуральном виде, без дорогой заграничной одежды, он выглядел далеко не лучшим образом, и Георгий старался смотреть на него только тогда, когда это было совершенно необходимо. Голый Андрей Михайлович напоминал ему умирающего от старости и истощения древнего ящера, и не ящера даже, а просто крупную ящерицу, наподобие игуаны или варана. Даже волнистая седая шевелюра, намокнув, предательски обнажила розовую от перегрева плешь, до этого тщательно замаскированную искусно уложенными прядями. – И скажу тебе, не кривя душой, – продолжал старик, растягиваясь на полке и кладя дряблый подбородок на дряблые, уже начавшие покрываться старческими коричневыми пятнами предплечья, – что Ян, отец твой, земля ему пухом, был отличным мужиком. Отличным! Поддай-ка парку, Жорик… Вот спасибо, хватит. Отличным мужиком, да… Но и дураком он был феноменальным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91