И я, хоть и могу быть лаконичным, чувствовал, что у меня ничего не выходит. Обо всем хотелось говорить поподробнее, а он меня то и дело одергивал.
Они решили проверить у меня документы, но какие еще документы? Двадцать лет мне никаких документов не требовалось. Даже когда я ходил за похлебкой, я никогда не знал, где получают нищенское вспоможение, а если и знал, казалось мне, что путь туда слишком долог. Никто меня не винил в этом, никто и никаких документов не спрашивал,— ведь кто я и что пережил, и без того говорили мои костыли, да и ордена на моей широкополой шляпе.
Хм, а у этой тетушки был в руках порей. Надо было обязательно понюхать этот порей. Почему ж я не подошел к ней?
Вдруг захотелось припомнить, как пахнет свежий, только что выдернутый из земли или песка порей. А как пахнет похлебка!
Когда бы я не проходил утром по улице, мне даже незачем было знать, что нынче воскресенье, уже поутру,
обычно из горшка бедняка, беднота ведь еще затемно бывала на ногах, затемно ставила в печку горшок, в котором по второму разу вываривалась одна и та же говяжья косточка, частенько даже без зелени, но кто-то бросал в горшок раздобытый где-то порей, и этой похлебкой на всю улицу, кем- то старательно выметенную, пахло воскресенье...
Мне подумалось, что в Турце, хотя там и жило немало шафранников, собирателей трав, в редком саду встречался порей, и я невольно почувствовал и свою в том вину. Я сморозил глупость. Почему еще вчера или сегодня утром не ушел? Если эти мерзавцы, хотя ничего хорошего их глаза не обещают, если они все-таки отпустят меня, попрошу-ка я у кого-нибудь семячко порея и куда ни пойду, везде и повсюду буду его предлагать, а не пойду нынче, так отправлюсь весной, и карманы мои будут полны семян порея, остановлюсь я у любого садика, обопрусь о костыль и сыпну их на грядку. Шафранники меня не подведут, что-то примется, и даже околей я где-нибудь на дороге, все равно что-то примется, чтобы у бедных женщин, а главное, у детей, которых, может, выгоняют плачущих в дождь только потому, что они потеряли пятак на уксус, всегда, и в Турце тоже, хотя бы по воскресеньям благоухал и бедный горшок, благоухал и пореем...
Мать честная, похоже, эти гады меня не выпустят. У меня дурное предчувствие, только не хочется думать о самом худшем. Лучше о чем-нибудь поразмыслить. Думаю и о пане Бартоке, и вдруг до меня доходит, почему одна из моих песенок так ему понравилась. Наверно, он уже знал ее, но ему понравилось, как я ее переиначил. В мелодии то тут, то там я вроде бы что-то вытягивал или выводил едва заметное коленце на тирольский манер, то же самое пытался иной раз сделать вместе со словами и даже знаю почему. Потому что песню эту я, наверно, от кого-то очень давно слышал, но не мог ее как следует вспомнить, мне только всегда казалось, что где-то журчит и булькает поток, из которого можно набрать воды в кружку и что потом начинает и в кружке журчать и кто-то поет, поет, может, лишь потому, что нечего ему добавить в это журчанье, и всю жизнь я искал этот голос, пробовал его
в себе воскресить, но наталкивался на все новые и новые голоса и уж только пытался отыскать среди них и свой голос, зачастую просто мурлыкая себе под нос...
Далеко пойду, далеко зайду, далеко-далеко большой камень найду.
Далеко улечу, домой не ворочусь. Как же тот камень я позолочу?
Далеко мой камень, далеко садочек, долгая дорога, песенка короче...
Что ж, извольте, идем! Привели меня к церкви, и хоть ничего хорошего я не ждал, все-таки немало удивился — с ветки свисала веревка. Хм, да еще с липы.
Не хотелось в это поверить.
Я поглядел на одного из солдат, мне показалось, что это тот, кто сегодня утром предупреждал меня, чтобы я скрылся. Взглядом спросил его: веревка?
Он подтвердил.
Я обвел глазами и остальных, но взгляд снова остановился на этом парне: я ведь солдат. Почему же веревка?
Он не шевельнулся, не моргнул даже, но и без того опять подтвердил: да, веревка.
Дело было к вечеру. С улочки, по которой я недавно шел, а теперь меня вели, и по которой не раз до этого проезжали велосипедисты, доносилась как будто губная гармошка, а поскольку всю жизнь я кого-то немножко обманывал — приходилось ведь всегда и себя обманывать,— я и сейчас с минуту размышлял над тем, поубавится ли до утра этих велосипедистов, верней, станет ли этих велосипедистов на одного или на два меньше.
У колодца близ ворот липа старая растет.
И сладкий сон мне снился в тени ее ветвистой...
Показалось, что мяукают кошки. Словно заодно со мной, командир решил наказать и кота, всех котов и кошек в деревне, в которой я не родился. Но у меня уже не было времени осматриваться вокруг. Командир выступил вперед, подошел ко мне, и, хотя ордена я носил уже на грязном штатском платье, он разжаловал меня. Сорвал сперва ордена, те, которые были на груди и наверняка, если он и впрямь был солдат, вызывали у него особую зависть, потом сдернул с головы и шляпу, даже шляпы меня лишил. У него была полная пригоршня орденов. Но оказалось,— и тут я уже .точно понял, что он действительно австрияк,— он не знает, что с ними делать. Бросить их на землю — не хватило духу. Он сунул мне сперва в руки мою широкополую шляпу, он не жалел меня, скорей почувствовал, что я жалею его, но все равно он их бросил, полную горсть орденов с первой войны бросил в шляпу и чуть стыдливым взглядом дал понять своим молодцам, что им положено закончить работу.
Они рьяно подскочили и так же, как прежде сердечно приветствовали, сейчас столь же сердечно, с такой же, что ли, воинской сердечностью подняли меня, я даже и сам приподнялся, а когда уже петля была у меня на шее, выпустил из рук шляпу, чтобы чуть помочь этим молодцам и освободить костыли.
А потом — ничего. На небе светил месяц. Был он еще бледен, но поздней засиял вовсю. Он горел, будто начищенный горн.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Они решили проверить у меня документы, но какие еще документы? Двадцать лет мне никаких документов не требовалось. Даже когда я ходил за похлебкой, я никогда не знал, где получают нищенское вспоможение, а если и знал, казалось мне, что путь туда слишком долог. Никто меня не винил в этом, никто и никаких документов не спрашивал,— ведь кто я и что пережил, и без того говорили мои костыли, да и ордена на моей широкополой шляпе.
Хм, а у этой тетушки был в руках порей. Надо было обязательно понюхать этот порей. Почему ж я не подошел к ней?
Вдруг захотелось припомнить, как пахнет свежий, только что выдернутый из земли или песка порей. А как пахнет похлебка!
Когда бы я не проходил утром по улице, мне даже незачем было знать, что нынче воскресенье, уже поутру,
обычно из горшка бедняка, беднота ведь еще затемно бывала на ногах, затемно ставила в печку горшок, в котором по второму разу вываривалась одна и та же говяжья косточка, частенько даже без зелени, но кто-то бросал в горшок раздобытый где-то порей, и этой похлебкой на всю улицу, кем- то старательно выметенную, пахло воскресенье...
Мне подумалось, что в Турце, хотя там и жило немало шафранников, собирателей трав, в редком саду встречался порей, и я невольно почувствовал и свою в том вину. Я сморозил глупость. Почему еще вчера или сегодня утром не ушел? Если эти мерзавцы, хотя ничего хорошего их глаза не обещают, если они все-таки отпустят меня, попрошу-ка я у кого-нибудь семячко порея и куда ни пойду, везде и повсюду буду его предлагать, а не пойду нынче, так отправлюсь весной, и карманы мои будут полны семян порея, остановлюсь я у любого садика, обопрусь о костыль и сыпну их на грядку. Шафранники меня не подведут, что-то примется, и даже околей я где-нибудь на дороге, все равно что-то примется, чтобы у бедных женщин, а главное, у детей, которых, может, выгоняют плачущих в дождь только потому, что они потеряли пятак на уксус, всегда, и в Турце тоже, хотя бы по воскресеньям благоухал и бедный горшок, благоухал и пореем...
Мать честная, похоже, эти гады меня не выпустят. У меня дурное предчувствие, только не хочется думать о самом худшем. Лучше о чем-нибудь поразмыслить. Думаю и о пане Бартоке, и вдруг до меня доходит, почему одна из моих песенок так ему понравилась. Наверно, он уже знал ее, но ему понравилось, как я ее переиначил. В мелодии то тут, то там я вроде бы что-то вытягивал или выводил едва заметное коленце на тирольский манер, то же самое пытался иной раз сделать вместе со словами и даже знаю почему. Потому что песню эту я, наверно, от кого-то очень давно слышал, но не мог ее как следует вспомнить, мне только всегда казалось, что где-то журчит и булькает поток, из которого можно набрать воды в кружку и что потом начинает и в кружке журчать и кто-то поет, поет, может, лишь потому, что нечего ему добавить в это журчанье, и всю жизнь я искал этот голос, пробовал его
в себе воскресить, но наталкивался на все новые и новые голоса и уж только пытался отыскать среди них и свой голос, зачастую просто мурлыкая себе под нос...
Далеко пойду, далеко зайду, далеко-далеко большой камень найду.
Далеко улечу, домой не ворочусь. Как же тот камень я позолочу?
Далеко мой камень, далеко садочек, долгая дорога, песенка короче...
Что ж, извольте, идем! Привели меня к церкви, и хоть ничего хорошего я не ждал, все-таки немало удивился — с ветки свисала веревка. Хм, да еще с липы.
Не хотелось в это поверить.
Я поглядел на одного из солдат, мне показалось, что это тот, кто сегодня утром предупреждал меня, чтобы я скрылся. Взглядом спросил его: веревка?
Он подтвердил.
Я обвел глазами и остальных, но взгляд снова остановился на этом парне: я ведь солдат. Почему же веревка?
Он не шевельнулся, не моргнул даже, но и без того опять подтвердил: да, веревка.
Дело было к вечеру. С улочки, по которой я недавно шел, а теперь меня вели, и по которой не раз до этого проезжали велосипедисты, доносилась как будто губная гармошка, а поскольку всю жизнь я кого-то немножко обманывал — приходилось ведь всегда и себя обманывать,— я и сейчас с минуту размышлял над тем, поубавится ли до утра этих велосипедистов, верней, станет ли этих велосипедистов на одного или на два меньше.
У колодца близ ворот липа старая растет.
И сладкий сон мне снился в тени ее ветвистой...
Показалось, что мяукают кошки. Словно заодно со мной, командир решил наказать и кота, всех котов и кошек в деревне, в которой я не родился. Но у меня уже не было времени осматриваться вокруг. Командир выступил вперед, подошел ко мне, и, хотя ордена я носил уже на грязном штатском платье, он разжаловал меня. Сорвал сперва ордена, те, которые были на груди и наверняка, если он и впрямь был солдат, вызывали у него особую зависть, потом сдернул с головы и шляпу, даже шляпы меня лишил. У него была полная пригоршня орденов. Но оказалось,— и тут я уже .точно понял, что он действительно австрияк,— он не знает, что с ними делать. Бросить их на землю — не хватило духу. Он сунул мне сперва в руки мою широкополую шляпу, он не жалел меня, скорей почувствовал, что я жалею его, но все равно он их бросил, полную горсть орденов с первой войны бросил в шляпу и чуть стыдливым взглядом дал понять своим молодцам, что им положено закончить работу.
Они рьяно подскочили и так же, как прежде сердечно приветствовали, сейчас столь же сердечно, с такой же, что ли, воинской сердечностью подняли меня, я даже и сам приподнялся, а когда уже петля была у меня на шее, выпустил из рук шляпу, чтобы чуть помочь этим молодцам и освободить костыли.
А потом — ничего. На небе светил месяц. Был он еще бледен, но поздней засиял вовсю. Он горел, будто начищенный горн.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32