Я под тем Тарнополем долго мок под тополем, много было тополей, да под каждым дуралей.
Прошел я Ровно, узнал и Ковно, да все равно — везде г...
Идет солдатик по полю: эй, кашевар, эй, кофею налей!
Молод был, стихами сыпал, грубыми и нежными, а теперь не прежний ты — уж не байка, лишь бы пайка: хлеба кусок, кофея глоток.
Маршируешь вновь и снова, а повсюду ты не дома.
Луга, леса, поля и реки. Болота, топи. Кусты и пашни.
И все не наше. Ну так чье?
А теперь оно ничье.
Маршируешь. Ноют ноги.
Топай дальше, пентюх убогий!
Маршируешь. Эй-эй, кашевар, кофею налей!
Налил рому? Ратному быть грому! Задница и то у тебя задрожит! Черт ее возьми, напустит в штаны со страху, а как пойдешь в атаку, знаешь, какой еще фортель она выкинет? Трам-та-ра! Собственная задница подкузьмит, куда тут парню деваться, где и когда ему постираться? Бежишь, несешься как из пушки, глядь, перед тобой избушка! Ты в избушку! Стой, из нее палят! Рванешь в другую сторону, а потом ползешь, вокруг тебя повсюду гудит и шуршит, нажрешься земли, господи, помоги, куда скрыться, во что головой зарыться? Ну а конец атаки — задницу подымаешь, да рта не открываешь. Зачем? Хва- литься-то тебе чем? Дальше со всеми идешь, а в штанах смрад свой несешь. Эй, кашевар, эй, еще чуток налей! Где же кашевар, черт бы его расшвырял!
Шарахнуло его, сам видел. Он только зубы сжал и тут же по голове схлопотал.
Зима, холод. Всюду голод.
Но я солдат. Липтов знаю, Турец знаю, ан никуда не убегаю. Некуда и незачем бежать, мне ведь будет мир принадлежать! Ха-ха-ха, до чего в альпийских реках вода хороша.
Знаю Вену, Пешт и Прагу... Нет, теперь туда ни шагу! Чего я там не видал? А вот в Берлине еще не бывал. И в Гамбурге тоже. А когда-то я считал, что в Гамбурге гам стоит, потому как там деньги «в бор» — в долг дают, вот и надумал я наведаться туда, собирался даже сесть на пароход — и в Америку в поход, спокон веку говорили, что в Америке благодать — жалко умирать. Хотелось и мне на Америку поглядеть, немного долларов заиметь и опять податься назад. Мир велик, Америка, ку-ка-ре-ку, ку-ка-ре-ку, привет, Америка, привет, мне принадлежит весь свет.
Только ведь я солдат, вдруг сразу оказался солдатом, пан император подмигнул мне, жил я тогда дома в тур- чанской деревне, но он меня аж там углядел и мигнул мне: а ну давай-ка сюда! Дурья башка, и чего я раньше в ту Америку не смылся? Получил я военную форму, а как износил ее, выдали мне другую и еще объявили, что теперь я унтер-офицер и если буду дальше проявлять рвение, то и фуражку с блестящим козырьком получу. А фуражка, особливо в городе на прогулке, сами знаете, солдату к лицу. Эх, фуражку надевал я для милашки! Скольких я знал девушек в Словакии, Моравии, Вене! Иные, может, думают, что эта девушка, эта Лили Марлен, что стояла под фонарем у казарменных ворот, была немка Будто в других местах казарм не было! Черт возьми я и впрямь знал ее. И была она австриячка. Повстречал я ее в Вене. Хоть и не у казарменных ворот, но и не так чтобы далеко от них. Погуляли мы немного с той девицей, а потом пошли в светлицу, хотя на самом-то деле это был дом, просто когда я марширую, иной раз даже на месте, я обожаю петь, и обычно какую-нибудь походную песню. А порой и петь мне не обязательно, и маршировать тоже, для меня, понимаете, во всем главное —- ритм.
Дело-то вот какое: ног у меня нету — одной начисто, а другая вроде бы и есть, да совсем никудышная, повредил я их в первую мировую. Давно собираюсь сказать об этом, да только когда маршируешь и хочется все разом выпалить, многое забываешь или оно из ритма само выпадает, а ритм этот мне позарез нужен, с ним и разговориться, и распеться куда легче. И, конечно, маршировать веселей, ну а коли дело ладится, коли я и правда попал в ритм, черт возьми, я так разгорланюсь, что все как есть выкричу, да еще кое-где оно у меня и рифмуется. Подброшу, к примеру, пятак, ну а ежели раза два-три подбросить, да не один, а несколько пятаков — у меня в этом деле сноровка, пятаки ловко подбрасываю,— тогда и вовсе они звонко дзинькают и сверкают, и все как полагается в ритме, потому что я над шляпой еще и рукой равномерно взмахиваю. А как разорусь, тогда мне пятаки и не требуются, подставлю шляпу — пускай туда падают либо я сам их туда брякну, а уж потом горланю, горланю, знай глотку надсаживаю. А бывает и не могу распеться как следует, никак в ритм не войду — хочу думать только о пятаках, а тут вдруг упадет какой, я и сбиваюсь, а то вовсе рассержусь.
Однако ж солдату без ритма зарез. В казарме-то почему вечно упражняются, кричат и вопят? Да чтоб дело по всей форме клеилось. Ну а на марше, особливо при церемониальном марше, все должно идти точно, как по часам. Пусть это и не очень ловкое сравнение, часы же только тикают, значит, это должны быть этакие огромные часы, часищи. Каждой казарме полагалось бы иметь такие громадные куранты или большущий метроном, железную звонницу или кафедральный собор, да и тот разве только затем, чтобы тикать, верней греметь, пусть медленнее, чем часы, зато куда мощнее, — в казарме непременно должно происходить этакое небольшое землетрясение. Ну а вокруг этой железной звонницы или-собора, вокруг этого метронома, этого стального гудящего чудища, и солдат следовало бы муштровать. Чтоб каждому солдату ритм вошел в плоть и в кровь. Он должен быть в крови у человека. Ведь ежели солдат не умеет держать шаг, ежели его правая и левая нога не топает в лад с правыми и левыми ногами других — правая с правой, левая с левой,— в отделении, глядишь, и кутерьма подымется. Пойдешь не с той ноги, так тот, кто шагает позади тебя, наступит тебе на пятку, а ежели ты обут в дрянные сапоги, то с одного из них может тебе и подпятник оторвать. А иной спутается, подумает, что это он шагает не в ногу, сбился с шагу, и тогда в отделении начинается толчея, солдаты смотрят друг другу на ноги, чертыхаются, правда, тихонько, чтобы командир не расслышал, — а все равно шаг уже ни к черту не годится, в казарме уж тут ни складу, ни ладу. Иной раз и я сбиваюсь — пятаки роняю, но ритм у меня в крови, да и не будь в крови, на пятку мне уже никто на наступит (по счастью, у меня и пальцев нет) да и подпятник не оторвет. Однако не думайте, что я плачусь в жилетку! Я теперь и без ног обхожусь, ловок и на костылях
шагать, а коли угодно, могу и на одном месте топать, ибо солдат и это должен уметь. Но известно ли вам, как иные солдаты, хоть и о двух ногах, а на месте хреново топают? Навидался я всяких солдат. И нашенских, и чужих. Неохота только в это особо вдаваться, потому как на фронте, в ту первую войну, всех нас неведомо как перемешали. И в нашем батальоне та же история: один был из Ланжгота, другой из Лозорна, двое из Мархега, кто прямо из Вены, а один мой товарищ, что ходил со мной — в особенности поначалу — на прогулки и в атаке тоже старался держаться меня, хотя я был уже унтером, а он еще простым солдатом, я был рядом и в его последний час, видит бог, шлепнуло его прямо в голову, уж и не припомню, как его звали, но знаю, что до войны он служил кучером,— так этот родом был из Берексека1.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32