А вот же, стоит мне влезть к кому-нибудь в комнату и даже прямо в постель, как я сразу всегда засыпаю...
Однажды я и правда спал у нее, а она вдруг — шмыг — ложится рядом. Сперва делаю вид, что ничего не замечаю. Да разве долго так выдержишь? Потихоньку поворачиваюсь, рука у меня невольно начинает блуждать...
— Парень, поосторожней! — одергивает она меня опять.— Ты же говорил, что хочешь только выспаться.
Гм, пускай в постели и не поладишь и сразу или чуть погодя отвернешься, тихо заснешь или только попытаешься уснуть, пускай и не выспишься, гм, а все равно...
Вот мы и сиим вместе. Когда до вечерней поверки, когда и ночью. А бывает, и всю ночь. Г1о-всему видать, мы все больше с ней сходимся, иной раз я и в казарме начинаю говорить, что в армии мне все обрыдло, о флоте и то больше не вспоминаю. Ни о чем. Особенно ни о чем таком, что связано с армией, казенный харч мне противен, я и сам себе противен, я весь протух цейхгаузом и нафталином, воняю им и тогда, когда он из меня уже выветрился. Что, если сбросить с себя эти военные тряпки и вместо них напялить пускай более грязное, но все же гражданское платье! Что, если и мне наняться куда на работу — убирать свеклу, кукурузу или хлеб, интересно, сколько бы мне примерно досталось натурой с копны? А помогай я на винограднике, сколько бы мне перепало от бочки? Право слово, столько я бы даже не выпил. А впрочем, почему обязательно сразу все вылакать, зачем сразу? Завернул бы я в одно местечко, в другое, у нас повсюду, ей-богу, просто загляденье! Моравия, Силезия, а в Турце до чего хорошо, клянусь богом...
Вот тебе и «клянусь богом»! В Сараеве как гром среди ясного неба... Вечерней поверки уже не бывает, сплю одетый, обутый, ремень и то нельзя расстегнуть, всю ночь одолевают думы, не знаю, сердиться ли и на кого, не знаю, сердиться ли, одну ли ночь не позволят спать или несколько ночей, вдруг не остается времени даже перемотать портянки, но все равно из головы не выходит этот сербский студент Гаврило Принцип... А потом, потом уже только — шагом марш!
Батальон за батальоном. Пехота и артиллерия, кони и солдаты, такие части и разэтакие, повозки с амуницией и для раненых, санитары и кухня, я даже не представлял себе, что в армии может быть столько санитаров и кухонь, повсюду одни солдатские скатки, баклаги вдруг уже только солдатские походные котелки, фельдфляжки всего лишь полевые фляжки, и ничего больше. По дорогам ползут обозы, катятся яблоки, колеса грохочут, повсюду тьма ящиков и касок, всех и не охватить взором,
Принципом наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда и его жены в г. Сараево, что послужило поводом для развязывания первой мировой войны.
невозможно охватить, только вдруг повсюду, наверно, на всех дорогах и по бездорожью — одно сунешь под брезент, другое вскинешь на спину, идешь за повозкой с амуницией или просто за копытами — повсюду сплошняком эскадроны, кавалерия или инфантерия, уланы и гонведы .
Железная дорога только и знает, бедняжка, что пыхтит, вагоны тарахтят, толкают друг друга, торопятся, колея, того и гляди, захлебнется, а кто-то уже успел найти — не каждому же дано схватить и казнить Таврило Принципа,— пока он только нашел на каждой десятой, а затем и на каждой третьей станции знакомого или незнакомого железнодорожника, чтобы испробовать на нем пулю, а то и петлю. Железнодорожная дорога знай пыхтит, пар без передыху шипит, а где-то, где-то крутятся колеса, вращаются шатуны.
Но все равно колея не справляется, временами не справляются даже улицы, кое-где и обыкновенные дороги, привыкшие лишь к нескольким пешеходам, к скрипу обыкновенных окованных кузнецом тачек, с какими хаживали в поле и с поля, привыкшие к шлепанью босых или обутых ног, эти обыкновенные дороги и то не ведают, как все проглотить. И все только визжит и скрипит, в городках и городах ходят жандармы, а по деревням десятские стучат в окна, звякают даже там, где и окна-то нет. Просыпаются взрослые и дети, хотя от голода, поди, вечером и уснуть не могли, и вот опять просыпаются, снова их кто-то будит или им это только чудится? Жена плотогона или дротаря, отчаявшись убаюкать малыша, хлопнет его по губам: «Спи, баловник, тата уходит, да скоро воротится!» И ребенок, быть может, только потом все поймет, поймет, что мать шлепнула его тогда по губам лишь потому, что отец его однажды взбунтуется и погибнет в Крагуеве, то бишь в Крагуеваце...
Поднятый словацкими солдатами 71 тренчанского пехотного полка. Вернувшиеся из русского плена и переведенные в запасной австро-венгерский батальон, размещенный в сербском городе Крагуеваце (слов.— Крагуево) — центре народно-освободительного движения сербов — они отказались идти воевать на Южный фронт. Мятеж был подавлен, сорок четыре солдата расстреляны.
И вот уже вышагивает по городу наш батальон и вся наша «маршкомпания».
А оркестр наяривает — аж дух захватывает! Корнетапистоны, ей-богу, верезжат пронзительнее, чем когда бы то ни было, и, высекая остронаточенные тоны, посылают их вперед и вперед, кларнеты щебечут, Щелкун так и щелкает, рассыпается трелями, бас-кларнеты переливчато заливаются — это им поручено вести основную мелодию, они должны все связать, словно бы сплести, испечь рождественскую плетенку, словно бы уже заранее обещая, что Вена, так же как и Будапешт покажут себя и что каждый, особенно бедный парень, пусть даже неграмотный, получит вместо лавровишни лавровый венок, а уж лавровый листок всенепременно, из Остии хотя бы ость в глаз, в Герцеговине — луговину, из Черногории — черногорку, из Сараева хотя бы ножичек в виде рыбки, который когда-то так и назывался «Сараево».
Прости меня, горлинка, что горло перехватило. Я не успел и проститься...
Остальное вы уже знаете. Выложил я все в самом начале. Рот ведь как бывает! Если в казарме получишь звездочку и наловчишься как следует щелкать каблуками, на фронте схлопочешь вторую, а уж после второй — непременно и третью.
Я не из робкого десятка. Подчас казалось, что и винтовка мне ни к чему. Была у меня увесистая орясина, и при надобности я кидался в драку если не первый, то всегда среди первых. А иной раз, особенно когда видел, что мужчины, а то и просто молодые, трусоватые парнишки, совсем недавно попавшие на фронт, пытаются отстать, тушуются, я тоже отставал, но всего лишь на минуту, а потом бросался вперед и всегда с таким криком, да еще с этой орясиной в руке, что каждого — друга иль недруга — приводил в ужас...
Конечно, те, что знали меня поближе, не пугались. Хотя часто, все больше в часы затишья, я задумывался, и уж тогда мне бывало не до разговоров. Я размышлял:
«Куда я несусь? Кого боюсь? Неужто и впрямь того, кто несется навстречу мне? А не наводит ли на меня куда больший страх тот, что подгоняет меня сзади и которому я помогаю гнать других?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Однажды я и правда спал у нее, а она вдруг — шмыг — ложится рядом. Сперва делаю вид, что ничего не замечаю. Да разве долго так выдержишь? Потихоньку поворачиваюсь, рука у меня невольно начинает блуждать...
— Парень, поосторожней! — одергивает она меня опять.— Ты же говорил, что хочешь только выспаться.
Гм, пускай в постели и не поладишь и сразу или чуть погодя отвернешься, тихо заснешь или только попытаешься уснуть, пускай и не выспишься, гм, а все равно...
Вот мы и сиим вместе. Когда до вечерней поверки, когда и ночью. А бывает, и всю ночь. Г1о-всему видать, мы все больше с ней сходимся, иной раз я и в казарме начинаю говорить, что в армии мне все обрыдло, о флоте и то больше не вспоминаю. Ни о чем. Особенно ни о чем таком, что связано с армией, казенный харч мне противен, я и сам себе противен, я весь протух цейхгаузом и нафталином, воняю им и тогда, когда он из меня уже выветрился. Что, если сбросить с себя эти военные тряпки и вместо них напялить пускай более грязное, но все же гражданское платье! Что, если и мне наняться куда на работу — убирать свеклу, кукурузу или хлеб, интересно, сколько бы мне примерно досталось натурой с копны? А помогай я на винограднике, сколько бы мне перепало от бочки? Право слово, столько я бы даже не выпил. А впрочем, почему обязательно сразу все вылакать, зачем сразу? Завернул бы я в одно местечко, в другое, у нас повсюду, ей-богу, просто загляденье! Моравия, Силезия, а в Турце до чего хорошо, клянусь богом...
Вот тебе и «клянусь богом»! В Сараеве как гром среди ясного неба... Вечерней поверки уже не бывает, сплю одетый, обутый, ремень и то нельзя расстегнуть, всю ночь одолевают думы, не знаю, сердиться ли и на кого, не знаю, сердиться ли, одну ли ночь не позволят спать или несколько ночей, вдруг не остается времени даже перемотать портянки, но все равно из головы не выходит этот сербский студент Гаврило Принцип... А потом, потом уже только — шагом марш!
Батальон за батальоном. Пехота и артиллерия, кони и солдаты, такие части и разэтакие, повозки с амуницией и для раненых, санитары и кухня, я даже не представлял себе, что в армии может быть столько санитаров и кухонь, повсюду одни солдатские скатки, баклаги вдруг уже только солдатские походные котелки, фельдфляжки всего лишь полевые фляжки, и ничего больше. По дорогам ползут обозы, катятся яблоки, колеса грохочут, повсюду тьма ящиков и касок, всех и не охватить взором,
Принципом наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда и его жены в г. Сараево, что послужило поводом для развязывания первой мировой войны.
невозможно охватить, только вдруг повсюду, наверно, на всех дорогах и по бездорожью — одно сунешь под брезент, другое вскинешь на спину, идешь за повозкой с амуницией или просто за копытами — повсюду сплошняком эскадроны, кавалерия или инфантерия, уланы и гонведы .
Железная дорога только и знает, бедняжка, что пыхтит, вагоны тарахтят, толкают друг друга, торопятся, колея, того и гляди, захлебнется, а кто-то уже успел найти — не каждому же дано схватить и казнить Таврило Принципа,— пока он только нашел на каждой десятой, а затем и на каждой третьей станции знакомого или незнакомого железнодорожника, чтобы испробовать на нем пулю, а то и петлю. Железнодорожная дорога знай пыхтит, пар без передыху шипит, а где-то, где-то крутятся колеса, вращаются шатуны.
Но все равно колея не справляется, временами не справляются даже улицы, кое-где и обыкновенные дороги, привыкшие лишь к нескольким пешеходам, к скрипу обыкновенных окованных кузнецом тачек, с какими хаживали в поле и с поля, привыкшие к шлепанью босых или обутых ног, эти обыкновенные дороги и то не ведают, как все проглотить. И все только визжит и скрипит, в городках и городах ходят жандармы, а по деревням десятские стучат в окна, звякают даже там, где и окна-то нет. Просыпаются взрослые и дети, хотя от голода, поди, вечером и уснуть не могли, и вот опять просыпаются, снова их кто-то будит или им это только чудится? Жена плотогона или дротаря, отчаявшись убаюкать малыша, хлопнет его по губам: «Спи, баловник, тата уходит, да скоро воротится!» И ребенок, быть может, только потом все поймет, поймет, что мать шлепнула его тогда по губам лишь потому, что отец его однажды взбунтуется и погибнет в Крагуеве, то бишь в Крагуеваце...
Поднятый словацкими солдатами 71 тренчанского пехотного полка. Вернувшиеся из русского плена и переведенные в запасной австро-венгерский батальон, размещенный в сербском городе Крагуеваце (слов.— Крагуево) — центре народно-освободительного движения сербов — они отказались идти воевать на Южный фронт. Мятеж был подавлен, сорок четыре солдата расстреляны.
И вот уже вышагивает по городу наш батальон и вся наша «маршкомпания».
А оркестр наяривает — аж дух захватывает! Корнетапистоны, ей-богу, верезжат пронзительнее, чем когда бы то ни было, и, высекая остронаточенные тоны, посылают их вперед и вперед, кларнеты щебечут, Щелкун так и щелкает, рассыпается трелями, бас-кларнеты переливчато заливаются — это им поручено вести основную мелодию, они должны все связать, словно бы сплести, испечь рождественскую плетенку, словно бы уже заранее обещая, что Вена, так же как и Будапешт покажут себя и что каждый, особенно бедный парень, пусть даже неграмотный, получит вместо лавровишни лавровый венок, а уж лавровый листок всенепременно, из Остии хотя бы ость в глаз, в Герцеговине — луговину, из Черногории — черногорку, из Сараева хотя бы ножичек в виде рыбки, который когда-то так и назывался «Сараево».
Прости меня, горлинка, что горло перехватило. Я не успел и проститься...
Остальное вы уже знаете. Выложил я все в самом начале. Рот ведь как бывает! Если в казарме получишь звездочку и наловчишься как следует щелкать каблуками, на фронте схлопочешь вторую, а уж после второй — непременно и третью.
Я не из робкого десятка. Подчас казалось, что и винтовка мне ни к чему. Была у меня увесистая орясина, и при надобности я кидался в драку если не первый, то всегда среди первых. А иной раз, особенно когда видел, что мужчины, а то и просто молодые, трусоватые парнишки, совсем недавно попавшие на фронт, пытаются отстать, тушуются, я тоже отставал, но всего лишь на минуту, а потом бросался вперед и всегда с таким криком, да еще с этой орясиной в руке, что каждого — друга иль недруга — приводил в ужас...
Конечно, те, что знали меня поближе, не пугались. Хотя часто, все больше в часы затишья, я задумывался, и уж тогда мне бывало не до разговоров. Я размышлял:
«Куда я несусь? Кого боюсь? Неужто и впрямь того, кто несется навстречу мне? А не наводит ли на меня куда больший страх тот, что подгоняет меня сзади и которому я помогаю гнать других?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32