И не то же ли самое испытывает и тот, кто передо мной и кого я должен уничтожить? Уж коли мне обязательно нужно быть здесь и иначе нельзя — ничего разумного тут не придумаешь,— почему я должен не только по принуждению, но и по своей доброй воле, ради того, чтобы выставиться и дотянуть до фельдвшивеля, почему я должен другим помогать работать овчаркой?»
Иногда, особливо когда нам дают больше рома или спирта, я шагаю с этой орясиной, размахиваю ею как дирижерской палочкой и, пусть время от времени о мою каску лязгает пуля, распеваю:
Хоть свинья не любит строя, держит шаг и прет вперед, в каждой луже дом построю, за жратву солдат поет.
Моряки, когда шагают, гоп-ца, гоп-ца-цария, то от края и до края веселится Адрия.
Все матросы распевают, а на море пелена, рехцум, кердум, ундерфайер, носит нас еще волна...
На меня редко кто злобился — ведь когда снова шли в атаку и нужно было работать вовсю, я поблажки себе не давал, а иначе и нельзя было, по крайней мере, мне так казалось, что иначе нельзя, ведь нам это с самого начала вбивали в голову, да я и сам вбивал это в чужие головы и, желая им показать, что я тоже парень не промах, несся впереди других.
Должно быть, мне везло. Поначалу, во всяком случае. Встречались и посмелее меня. Были и честолюбцы, которым хотелось звездочку, бляшку, какую-нибудь медальку, хотелось сровняться со мной, да не тут-то было.
А вот тот, кто еще в казарме получал со мной в первый день портянки и учил меня кричать, но поняв позже, что я умею кричать лучше его, таил на меня злобу даже в поле. Увидев, что кроме похвал перепадает мне иной раз и какая награда, вообразил себе, что это лишь потому, что я всегда впереди и таскаю с собой пусть не маршальский жезл, а обыкновенную орясину, которую мне и пришлось-то поперву ухватить из-за того только, что мы оказались в настоящей «маршалкаше»,— повсюду вокруг меня пыхтели и ревели люди, били друг друга куда ни попадя, душили, кололи штыками, ножами, походными лопатами, кто как умел и сообразно тому, что под рукой было, всяк колол, крушил, рассекал головы, вспарывал животы или перерезал горла, я ж ухватил суковатую палку, верней дубину, а поскольку мне казалось, что с ее помощью я спас себе тогда жизнь, то таскал ее с собой уже и потом и никто мне этого не запрещал...
Так вот и тот, о котором я говорю, тоже решил попробовать: вскочил и понесся вперед, размахивая еще большей орясиной.
— Коко, думаешь, я тебя не обгоню? Урра-а-а, у меня тоже дубина!
Сердяга! В ту же минуту он кувырнулся и больше уже никогда не поднялся.
А мне тогда казалось, что я научился летать. Так нас гнали. Шли на Белград, но я был и в Карпатах и участвовал в Зборовской битве, стоял у Галиции и даже не ведал о том, плескался в альпийских реках, но не знал, где они, эти самые Альпы.
Мало-помалу я все постиг. Но тянулось это до невозможности долго, день проходил за днем, в тылу меж тем собирали новые силы, обувь, одежду, провиант. Каждого нужно было запречь, каждого выжать — рабочего и крестьянина, женок и оголодавших детей. Война как-ни- как, каждый должен оторвать от себя последний кусок! Смотри-ка, у вас два колокола! Или только один? Так давайте один! Какого черта еще трезвонить? Да и звонарь пусть собирается! На фронте сгодится! По скольким уж отзвонили. Там быстрей всему приходит конец, люди мрут как мухи, конечно, там тоже нужно звонить, но не по каждому в отдельности, а сразу по многим. Люди погибают уже не только в окопах, в пещерных убежищах, в атаке под пулеметной очередью, под огневым заграждением, в сутолоке, в «маршалкаше», на колючей проволоке... Многие падают уже просто так, от слабости, от
голода, от усталости, простуды, поноса, лихорадки, от невесть каких хворей. Скоро пожалует, подымет руку итальянская хворь, малярия: вот я, уже здесь!
Целыми днями торчим в окопах. В погоду, в непогодье,— все на одном и том же месте. То одна, то другая сторона и пытается оттеснить неприятеля, обрушив перед атакой на его окопы железо, но как пробует рвануть пехота, плотный пулеметный огонь пригвождает ее. В окопах прибавляется мертвых — их не успевают оттаскивать, ряды носильщиков тоже скудеют. Отовсюду несет вонью, и хоть ты уже ко всякой вони привычен, случается, ежели запахи каким-то странным образом перемешиваются, и пугаешься, а не попытка ли это поморить нас ипритом. Может, подготавливали-то его ваши для других, да ветер отнес его не в ту сторону. Иной раз пробежит мимо крыса или целый крысиный батальон, они, пожалуй, даже не очень торопятся, идут уверенно, ибо на каждом шагу им уготован ужин.
Временами нас сменяют, потом снова настает наш черед. Ряды наши тают, изредка кто-то и прибывает, чаще всего это какой-нибудь безусый паренек, что через два-три дня гибнет, обычно лишь потому, что молод и не в меру прыток, высунет голову, и поминай как звали... Встречаются среди нас и унылые брюханы. Говорю так не потому, что у них здоровенные животы, немалые годы и, верно, большие заботы, дома-то у них дети,— но именно эти годы и заботы, которые давят теперь на более слабые плечи, превращают и бедных людей в брюханов... Гибнут и брюханы!
Мне б даже не к чему все замечать — я ведь вот-вот выйду в дрекфебели! Как бог свят, не сегодня-завтра я дрекфебель! Мое дело только за порядком следить, так на тебе: то тут, то там о кого-то спотыкаешься. Провались все пропадом, парень, уже и тебя!.. Дьявольщина, а здесь кого? Здесь еще нет никого, а я уж знаю — и его укокошат!
Все тянется без конца и без края. День за днем торчи в окопах, а если тебя и передвинут, так лишь затем, чтоб отступил или атаковал или погнать тебя еще на какое-нибудь новое свинство.
Среди нас есть совсем безусые парни, но и дядья, которым уже за пятьдесят перевалило.
Среди молодых был некий Метснер. Ну и хлопот у меня было с ним поначалу. Каждый труп приводил его в ужас.
Когда я первый раз подвел Метснера к пулемету и указал участок, какой ему держать под наблюдением, он только и делал, что оглядывался. В нескольких шагах от него лежал солдат, которого хлопнули еще до нашего прихода, но убрать его было некому. Да, в Метснере явно было больше страху, чем в других новичках. Боялся он не только неприятеля, противника, что грозил ему гибелью,— он же пока, по крайней мере вблизи, его не видал,— похоже, он куда больше боится мертвого солдата, хотя и одетого в такую же форму, что и он.
Я пытался его успокоить, подбодрить, придать ему духу. Даже в окопах и то всякий день не умирают. Бывает, проходит день, два, неделя, и все ничего! Поухмылялся я немного да и оттащил труп подальше, чтоб парню не так было боязно, и, перед тем как уйти, заверил его, что за мертвым придут, уволокут его и закопают.
Но попотел я с этим трупом изрядно. Вечно голодный и невыспавшийся, я тоже ослаб донельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Иногда, особливо когда нам дают больше рома или спирта, я шагаю с этой орясиной, размахиваю ею как дирижерской палочкой и, пусть время от времени о мою каску лязгает пуля, распеваю:
Хоть свинья не любит строя, держит шаг и прет вперед, в каждой луже дом построю, за жратву солдат поет.
Моряки, когда шагают, гоп-ца, гоп-ца-цария, то от края и до края веселится Адрия.
Все матросы распевают, а на море пелена, рехцум, кердум, ундерфайер, носит нас еще волна...
На меня редко кто злобился — ведь когда снова шли в атаку и нужно было работать вовсю, я поблажки себе не давал, а иначе и нельзя было, по крайней мере, мне так казалось, что иначе нельзя, ведь нам это с самого начала вбивали в голову, да я и сам вбивал это в чужие головы и, желая им показать, что я тоже парень не промах, несся впереди других.
Должно быть, мне везло. Поначалу, во всяком случае. Встречались и посмелее меня. Были и честолюбцы, которым хотелось звездочку, бляшку, какую-нибудь медальку, хотелось сровняться со мной, да не тут-то было.
А вот тот, кто еще в казарме получал со мной в первый день портянки и учил меня кричать, но поняв позже, что я умею кричать лучше его, таил на меня злобу даже в поле. Увидев, что кроме похвал перепадает мне иной раз и какая награда, вообразил себе, что это лишь потому, что я всегда впереди и таскаю с собой пусть не маршальский жезл, а обыкновенную орясину, которую мне и пришлось-то поперву ухватить из-за того только, что мы оказались в настоящей «маршалкаше»,— повсюду вокруг меня пыхтели и ревели люди, били друг друга куда ни попадя, душили, кололи штыками, ножами, походными лопатами, кто как умел и сообразно тому, что под рукой было, всяк колол, крушил, рассекал головы, вспарывал животы или перерезал горла, я ж ухватил суковатую палку, верней дубину, а поскольку мне казалось, что с ее помощью я спас себе тогда жизнь, то таскал ее с собой уже и потом и никто мне этого не запрещал...
Так вот и тот, о котором я говорю, тоже решил попробовать: вскочил и понесся вперед, размахивая еще большей орясиной.
— Коко, думаешь, я тебя не обгоню? Урра-а-а, у меня тоже дубина!
Сердяга! В ту же минуту он кувырнулся и больше уже никогда не поднялся.
А мне тогда казалось, что я научился летать. Так нас гнали. Шли на Белград, но я был и в Карпатах и участвовал в Зборовской битве, стоял у Галиции и даже не ведал о том, плескался в альпийских реках, но не знал, где они, эти самые Альпы.
Мало-помалу я все постиг. Но тянулось это до невозможности долго, день проходил за днем, в тылу меж тем собирали новые силы, обувь, одежду, провиант. Каждого нужно было запречь, каждого выжать — рабочего и крестьянина, женок и оголодавших детей. Война как-ни- как, каждый должен оторвать от себя последний кусок! Смотри-ка, у вас два колокола! Или только один? Так давайте один! Какого черта еще трезвонить? Да и звонарь пусть собирается! На фронте сгодится! По скольким уж отзвонили. Там быстрей всему приходит конец, люди мрут как мухи, конечно, там тоже нужно звонить, но не по каждому в отдельности, а сразу по многим. Люди погибают уже не только в окопах, в пещерных убежищах, в атаке под пулеметной очередью, под огневым заграждением, в сутолоке, в «маршалкаше», на колючей проволоке... Многие падают уже просто так, от слабости, от
голода, от усталости, простуды, поноса, лихорадки, от невесть каких хворей. Скоро пожалует, подымет руку итальянская хворь, малярия: вот я, уже здесь!
Целыми днями торчим в окопах. В погоду, в непогодье,— все на одном и том же месте. То одна, то другая сторона и пытается оттеснить неприятеля, обрушив перед атакой на его окопы железо, но как пробует рвануть пехота, плотный пулеметный огонь пригвождает ее. В окопах прибавляется мертвых — их не успевают оттаскивать, ряды носильщиков тоже скудеют. Отовсюду несет вонью, и хоть ты уже ко всякой вони привычен, случается, ежели запахи каким-то странным образом перемешиваются, и пугаешься, а не попытка ли это поморить нас ипритом. Может, подготавливали-то его ваши для других, да ветер отнес его не в ту сторону. Иной раз пробежит мимо крыса или целый крысиный батальон, они, пожалуй, даже не очень торопятся, идут уверенно, ибо на каждом шагу им уготован ужин.
Временами нас сменяют, потом снова настает наш черед. Ряды наши тают, изредка кто-то и прибывает, чаще всего это какой-нибудь безусый паренек, что через два-три дня гибнет, обычно лишь потому, что молод и не в меру прыток, высунет голову, и поминай как звали... Встречаются среди нас и унылые брюханы. Говорю так не потому, что у них здоровенные животы, немалые годы и, верно, большие заботы, дома-то у них дети,— но именно эти годы и заботы, которые давят теперь на более слабые плечи, превращают и бедных людей в брюханов... Гибнут и брюханы!
Мне б даже не к чему все замечать — я ведь вот-вот выйду в дрекфебели! Как бог свят, не сегодня-завтра я дрекфебель! Мое дело только за порядком следить, так на тебе: то тут, то там о кого-то спотыкаешься. Провались все пропадом, парень, уже и тебя!.. Дьявольщина, а здесь кого? Здесь еще нет никого, а я уж знаю — и его укокошат!
Все тянется без конца и без края. День за днем торчи в окопах, а если тебя и передвинут, так лишь затем, чтоб отступил или атаковал или погнать тебя еще на какое-нибудь новое свинство.
Среди нас есть совсем безусые парни, но и дядья, которым уже за пятьдесят перевалило.
Среди молодых был некий Метснер. Ну и хлопот у меня было с ним поначалу. Каждый труп приводил его в ужас.
Когда я первый раз подвел Метснера к пулемету и указал участок, какой ему держать под наблюдением, он только и делал, что оглядывался. В нескольких шагах от него лежал солдат, которого хлопнули еще до нашего прихода, но убрать его было некому. Да, в Метснере явно было больше страху, чем в других новичках. Боялся он не только неприятеля, противника, что грозил ему гибелью,— он же пока, по крайней мере вблизи, его не видал,— похоже, он куда больше боится мертвого солдата, хотя и одетого в такую же форму, что и он.
Я пытался его успокоить, подбодрить, придать ему духу. Даже в окопах и то всякий день не умирают. Бывает, проходит день, два, неделя, и все ничего! Поухмылялся я немного да и оттащил труп подальше, чтоб парню не так было боязно, и, перед тем как уйти, заверил его, что за мертвым придут, уволокут его и закопают.
Но попотел я с этим трупом изрядно. Вечно голодный и невыспавшийся, я тоже ослаб донельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32