Ведь еще не так давно был в Африке, его даже африканским лисом прозывали. И вдруг почти что дома, в Нормандии, изволь самому работать Роммелем! Просит танки, ему шлют дубовый или буковый тес, пускай, дескать, ребята сами себе танки мастерят. Просит самолеты — вот тебе еще доска, а угодно и две, либо где сам раздобудь картон, приставь на крылья лампочки и изготовь самолеты, потому что война длится долго, а ну как Геринг новых самолетов уже не пришлет?
Вдруг он повертывается ко мне и спрашивает:
— Тебе откуда это известно?
— Пан майор, я старый солдат. Даже если я это и выдумал, сами видите, наград у меня — девать некуда. А уж раз война касается меня только с такой стороны, то я знаю то, что знаю, и могу позволить себе это высказать. Могу говорить напрямик? Допустим, авиация союзников налетает на ваш картонный аэродром, и, знаете, почему? Может, только потому, что хотят вас на смех поднять, а ради потехи на бензин они не скупятся, глядишь, и сбросят на ваш аэродром обыкновенную, деревянную, из дерева выструганную бомбу. Говорят, они уже проделали такое, я слышал об
Участник антигитлеровского мятежа 1944 г., фашистский генерал-фельдмаршал Э. Роммель покончил жизнь самоубийством.
этом. Может, это шутка? Только вот чья? Не обижайтесь, пан майор, но даже если кто и выдумал такую шутку, то умному человеку кой о чем она говорит. Ну а что делается на Восточном фронте, и вспоминать нечего.
Пожалуй, я всего этого и не сказал. Может, оно только в голове вертелось, а может, мне и больше хотелось сказать, и я понимал, что надо бы попридержать язык, но все-таки молол и молол...
Вдруг он запустил мне промеж глаз недоеденной рыбой.
Возможно, он даже не хотел меня оскорбить, может, просто думал — я испугаюсь. Только я же солдат. И вдруг мне захотелось доказать себе это. Я вскочил на ноги, забыв, что их нету, упал на землю, поднял кулак и только потом стал шарить вокруг себя — искал костыли. Меня трясло от злости, хотелось ударить. Ну, уж этого, окаянный, ты не смел себе позволить! Я старый солдат, и пусть ты выше по чину... К рыбе — даже представить невозможно, откуда он там взялся — метнулся кот, я схватил его и со всей силой швырнул командиру в рожу.
Он мог на месте пристрелить меня. Но он даже не ударил. Я видел по нему, как трудно ему было совладать с собой,— уже уходя, он еще раз оборотился и поглядел на меня так, словно окатил грязью. И я с облегчением подумал, что еще успею скрыться. Но в эту минуту вошел корчмарь.
— Ты один здесь? — Он поискал глазами командира.— Я ходил бочку открывать.
Я даже не успел объяснить что-либо корчмарю — в дверях уже выросли солдаты. В самом деле, четверо, а то и пятеро. Как ему удалось так быстро их скликнуть? Автоматы солдат наведены на меня, а глаза всполошенно рыскают по корчме, словно им приказано перестрелять всю деревню, и вот те на: я всего-то один. Верно, это были наспех созванные ребята, которых я, пожалуй, и знал. Если не по имени, так хотя бы по виду — встречался с ними на улице или видел их на построении. Наверняка они меня тоже узнали — я ведь часто наблюдал за ними и, кажется, могу сказать почему.
В Вене есть улочка, а на ней дом, и во дворе этого дома даже ночью бывали открыты ворота, на воротах не было даже кольца, когда-то выходил из них седоволосый старик — с ним я больше так никогда и не встретился. Но жила в том доме и Лили Марлен, а звали ее Лени Вейсс. Я нарочно до сих пор не называл этого имени, от самого себя и то охотно
утаил бы его, ведь я считал, что у нее уже давно мог родиться ребенок, девочка или мальчик. И не однажды я корил себя, что так ничего никогда и не послал Лени Вейсс, не чиркнул ни слова, не купил для ребенка никакого подарка, правда, на что-то толковое у меня и денег- то никогда не было. А пойти просто на глаза показаться и доложить, что я, мол, Дюрис? Когда, случалось, я глядел украдкой на этих парней при построении или наблюдал, как они катят на велосипедах, мне не раз хотелось крикнуть им, а нету ли среди вас такого, который знал бы Лени Вейсс, не служит ли он, когда речь идет о свинстве, не служит ли он случайно тоже этому свинству? Нет, Дюрис не должен опять служить свинству.
Наставив на меня автоматы, кивком приказывают двигать. Щелкаю костылями. Идем.
Минутой позже меня уже ведут по деревне, и люди таращат на меня глаза, две-три бабоньки испуганно крестятся. Но я порываюсь даже улыбнуться:
— Не бойтесь, я старый солдат, мне ничего не сделают. К тому же я калека, что мне станется!..
А тут откуда ни возьмись и та тетушка — с ней я, пожалуй, меньше часу назад разговаривал и цапнул у нее с ладони пятикронку. Тогда она стояла в садике с петрушкой в руке, а теперь — даже не знаю из какого двора она вышла — стоит на обочине дороги, удивленно пялится на меня и в руке держит порей. Мне бы остановиться, но поскольку я постукиваю и брякаю по дороге с помощью еще нескольких пар кованых сапог, я лишь чуточку замедляю шаг и пытаюсь перемолвиться с ней словом:
— Так у вас и порей, порей тоже есть? В похлебочку, что ли?
И она, полная страху, оглядывает два корешка и показывает их мне:
— Только два корешочка. У соседки взяла.
И мне вдруг стало плевать — пхнет ли меня кто под ребра, толкнет ли, — я как будто даже весело улыбаюсь.
— Утром вы копали петрушку, а теперь у вас уже и порей,— говорю я этой тетушке. Я чуть пригибаюсь, немного наклоняю голову, словно получил приказ повернуть направо, но делаю это лишь для того, чтобы пониже опустить плечо, лучше опереться о костыль. Сую руку в карман и вытаскиваю монету.— Утром вы хотели дать мне пятак и долго не могли найти кронку. Уплыла у вас из кошелька пятикронка.— Я сперва ей показываю монету,
потом возвращаю: — Я, хозяюшка, только в долг взял. Да не было времени даже разменять ее.
Но когда мы оказываемся на узкой улочке меж высокой кирпичной стеной и низкой каменной оградой, ведущей в школу, чувствую — у меня сводит желудок. Не могу отогнать страх...
Чего они хотят от меня? Я ведь ничего не сделал. Ну пусть немного и... Все-таки у меня было право... Я солдат и калека!
Куда годится на инвалида войны нападать?.. Чего они хотят от меня? Может, хотят мне все припомнить? И мои ордена... и тот случай на мосту?
Заперли меня в школьном дровянике.
Может, подержат тут целую ночь, проучат немного, а потом и отпустят. Ладно, пускай наказывают. Доводилось ночевать и в худших условиях.
Ну а если они подойдут к делу строже? Что, если все переиначат? Если представят дело так, что я напал на командира? Все ведь только от него зависит.
Скоро командир вызвал меня. Сидели там еще двое, один офицер и, кажется, простой солдатик, денщик, что ли. Я попробовал кое-как извиниться и хотя бы что-то объяснить, но командир требовал от меня только коротких ответов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Вдруг он повертывается ко мне и спрашивает:
— Тебе откуда это известно?
— Пан майор, я старый солдат. Даже если я это и выдумал, сами видите, наград у меня — девать некуда. А уж раз война касается меня только с такой стороны, то я знаю то, что знаю, и могу позволить себе это высказать. Могу говорить напрямик? Допустим, авиация союзников налетает на ваш картонный аэродром, и, знаете, почему? Может, только потому, что хотят вас на смех поднять, а ради потехи на бензин они не скупятся, глядишь, и сбросят на ваш аэродром обыкновенную, деревянную, из дерева выструганную бомбу. Говорят, они уже проделали такое, я слышал об
Участник антигитлеровского мятежа 1944 г., фашистский генерал-фельдмаршал Э. Роммель покончил жизнь самоубийством.
этом. Может, это шутка? Только вот чья? Не обижайтесь, пан майор, но даже если кто и выдумал такую шутку, то умному человеку кой о чем она говорит. Ну а что делается на Восточном фронте, и вспоминать нечего.
Пожалуй, я всего этого и не сказал. Может, оно только в голове вертелось, а может, мне и больше хотелось сказать, и я понимал, что надо бы попридержать язык, но все-таки молол и молол...
Вдруг он запустил мне промеж глаз недоеденной рыбой.
Возможно, он даже не хотел меня оскорбить, может, просто думал — я испугаюсь. Только я же солдат. И вдруг мне захотелось доказать себе это. Я вскочил на ноги, забыв, что их нету, упал на землю, поднял кулак и только потом стал шарить вокруг себя — искал костыли. Меня трясло от злости, хотелось ударить. Ну, уж этого, окаянный, ты не смел себе позволить! Я старый солдат, и пусть ты выше по чину... К рыбе — даже представить невозможно, откуда он там взялся — метнулся кот, я схватил его и со всей силой швырнул командиру в рожу.
Он мог на месте пристрелить меня. Но он даже не ударил. Я видел по нему, как трудно ему было совладать с собой,— уже уходя, он еще раз оборотился и поглядел на меня так, словно окатил грязью. И я с облегчением подумал, что еще успею скрыться. Но в эту минуту вошел корчмарь.
— Ты один здесь? — Он поискал глазами командира.— Я ходил бочку открывать.
Я даже не успел объяснить что-либо корчмарю — в дверях уже выросли солдаты. В самом деле, четверо, а то и пятеро. Как ему удалось так быстро их скликнуть? Автоматы солдат наведены на меня, а глаза всполошенно рыскают по корчме, словно им приказано перестрелять всю деревню, и вот те на: я всего-то один. Верно, это были наспех созванные ребята, которых я, пожалуй, и знал. Если не по имени, так хотя бы по виду — встречался с ними на улице или видел их на построении. Наверняка они меня тоже узнали — я ведь часто наблюдал за ними и, кажется, могу сказать почему.
В Вене есть улочка, а на ней дом, и во дворе этого дома даже ночью бывали открыты ворота, на воротах не было даже кольца, когда-то выходил из них седоволосый старик — с ним я больше так никогда и не встретился. Но жила в том доме и Лили Марлен, а звали ее Лени Вейсс. Я нарочно до сих пор не называл этого имени, от самого себя и то охотно
утаил бы его, ведь я считал, что у нее уже давно мог родиться ребенок, девочка или мальчик. И не однажды я корил себя, что так ничего никогда и не послал Лени Вейсс, не чиркнул ни слова, не купил для ребенка никакого подарка, правда, на что-то толковое у меня и денег- то никогда не было. А пойти просто на глаза показаться и доложить, что я, мол, Дюрис? Когда, случалось, я глядел украдкой на этих парней при построении или наблюдал, как они катят на велосипедах, мне не раз хотелось крикнуть им, а нету ли среди вас такого, который знал бы Лени Вейсс, не служит ли он, когда речь идет о свинстве, не служит ли он случайно тоже этому свинству? Нет, Дюрис не должен опять служить свинству.
Наставив на меня автоматы, кивком приказывают двигать. Щелкаю костылями. Идем.
Минутой позже меня уже ведут по деревне, и люди таращат на меня глаза, две-три бабоньки испуганно крестятся. Но я порываюсь даже улыбнуться:
— Не бойтесь, я старый солдат, мне ничего не сделают. К тому же я калека, что мне станется!..
А тут откуда ни возьмись и та тетушка — с ней я, пожалуй, меньше часу назад разговаривал и цапнул у нее с ладони пятикронку. Тогда она стояла в садике с петрушкой в руке, а теперь — даже не знаю из какого двора она вышла — стоит на обочине дороги, удивленно пялится на меня и в руке держит порей. Мне бы остановиться, но поскольку я постукиваю и брякаю по дороге с помощью еще нескольких пар кованых сапог, я лишь чуточку замедляю шаг и пытаюсь перемолвиться с ней словом:
— Так у вас и порей, порей тоже есть? В похлебочку, что ли?
И она, полная страху, оглядывает два корешка и показывает их мне:
— Только два корешочка. У соседки взяла.
И мне вдруг стало плевать — пхнет ли меня кто под ребра, толкнет ли, — я как будто даже весело улыбаюсь.
— Утром вы копали петрушку, а теперь у вас уже и порей,— говорю я этой тетушке. Я чуть пригибаюсь, немного наклоняю голову, словно получил приказ повернуть направо, но делаю это лишь для того, чтобы пониже опустить плечо, лучше опереться о костыль. Сую руку в карман и вытаскиваю монету.— Утром вы хотели дать мне пятак и долго не могли найти кронку. Уплыла у вас из кошелька пятикронка.— Я сперва ей показываю монету,
потом возвращаю: — Я, хозяюшка, только в долг взял. Да не было времени даже разменять ее.
Но когда мы оказываемся на узкой улочке меж высокой кирпичной стеной и низкой каменной оградой, ведущей в школу, чувствую — у меня сводит желудок. Не могу отогнать страх...
Чего они хотят от меня? Я ведь ничего не сделал. Ну пусть немного и... Все-таки у меня было право... Я солдат и калека!
Куда годится на инвалида войны нападать?.. Чего они хотят от меня? Может, хотят мне все припомнить? И мои ордена... и тот случай на мосту?
Заперли меня в школьном дровянике.
Может, подержат тут целую ночь, проучат немного, а потом и отпустят. Ладно, пускай наказывают. Доводилось ночевать и в худших условиях.
Ну а если они подойдут к делу строже? Что, если все переиначат? Если представят дело так, что я напал на командира? Все ведь только от него зависит.
Скоро командир вызвал меня. Сидели там еще двое, один офицер и, кажется, простой солдатик, денщик, что ли. Я попробовал кое-как извиниться и хотя бы что-то объяснить, но командир требовал от меня только коротких ответов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32