Да ведь если жена будет держать тебя в черном теле, а почта ни черта не добавит, то и с сумкой бегать не очень- то захочется! Хорошо еще, что почтарь всякий день среди людей околачивается, знает, у кого какое хозяйство, и навряд ли станет довольствоваться тем, что жена ему выделила или собралась выделить. Нет-нет да и принесет он кому-нибудь особо ценное отправление, к примеру деньги, и порой немалые, а кому и посылку; иной раз, и не помышляя о том, доставит кому-то и необыкновенную радость: влюбленному, то бишь совсем чокнутому, принесет отчаянно влюбленное письмо — и чаще всего именно от неверной подружки или вероломного друга. Тут уж какой грошик или геллер ему непременно достанется! Иные и вовсе расщедрятся! Принесет почтарь особо ценную весточку, они возьмут и сунут ему что-нибудь или угостят хотя бы. А принесет деньги, тогда и совать не надо,— почтарь, отсчитав крупную сумму, мелочь, как правило, никак не может найти, он ведь уж наперед знает, сколько мелочи ему потребуется и что он начнет искать ее по карманам иль в кошельке, у него, конечно, полно мелочи, ему же ее и так почти везде оставляют, а он все шарит и шарит в своем кошельке или кармане: «Не знаю, не знаю, найдется ли у меня мелочь, подождите, сейчас, сейчас, поглядеть надо!»
И он так долго звякает мелочью, пока ему не скажут: «Не стоит беспокоиться! Мелочь оставьте себе!»
А ему только и остается, что поклониться: «Благодарствую. Целую ручку, милостивая пани! До свидания, милостивый пан!»
Конечно, все это относится к городу, но и в деревне ничуть не иначе, просто там столько почты не бывает. В некоторых деревнях, может, и бывает, но есть же небольшие или вовсе крохотные деревеньки, где о почте вообще не имеют понятия, и почтарю туда нет никакого смысла ходить. Там о почте заботится обычно какой-нибудь лежебока. Получит почтовую сумку, фуражку, пожалуй, и пелерину и что ни утро отправляется с сумкой в город, берет на почте два-три письма и какую-нибудь открытку.
Под пасху или рождество такого добра случается больше, иной день придут и четыре открытки, а письма, глядишь, ни одного, кому охота под рождество письма писать и зачем? Ведь порядочный человек на рождество все равно сидит дома. Открытка — дело другое, это годится, открыткой или открытками вы же можете обеспечить всех, кому в течение года нет охоты писать, а вот перед праздниками с ними все уладите, утрясете и останетесь вперед друзьями. Так вот, этот самый почтарь из маленькой деревеньки несет в своей сумке два письма и одну открытку, под праздники четыре открытки и одно письмо, торопиться ему незачем, да он и не больно торопится. Разве что зимой. Но ежели мороз крепкий или, скажем, вьюга, тогда он попросту плюнет на все это дело. Летом, однако, ходит всякий день. Если он любопытен и думает, что в одном из этих двух писем, которые он несет, какой-нибудь секрет, он сядет где под деревце и прочитает его. Почтари уже и этому научились. Научились и заклеивать письма — пусть это и заметно по ним, но в деревне, как правило, машут рукой на такие вещи. Если там что посерьзнее, то рано или поздно оно и так выйдет наружу: олух царя небесного, читай, коли тебе охота!
А он уж давно прочитал! По дороге, идет-то он полем да с сумкой, сумка у почтальона большая, сунет он эти два письма в карман, чтоб не запачкать ненароком, а в сумку то, что удалось по дороге спроворить. А иначе какой ему смысл в город переть?! За эти-то два письма, что он в деревню доставит, почта и впрямь ему гроши платит. Только вот такой деревенский почтальонишка делает это с радостью — может, он хворый или таким притворяется, может, просто ленивый, но раз у него почтарская сумка и фуражка, вид у него внушительный. Да и потом в сумке можно притащить гороху, фасоли, груш или яблок. А это уже кое-что да значит. Дома он все это высыплет, два
ма опять сунет в сумку и ходит по деревне. Бывает, и целый день. Откуда людям знать, сколько у него писем? Ведь он в каждый второй дом заглядывает, куда лишь поздороваться, куда только доложить, что им ничего не принес, а где прямо скажет, без околичностей: «Вам — ничего, я просто зашел поглядеть, что вы настряпали!»
Что ни говори, а почтарем хорошо быхь. Я и теперь за них горой. В общем-то это пехота, пешие или велосипедисты, калеки и больные, этакое разнесчастное войско. Как же старому солдату и почтарю-ветерану не любить других солдат?
Но, как уже сказано, я тогда работал прямо на почте, но не письмоносцем, что бегает с сумкой: мне удалось найти там почти чиновничье место,— собственно, другие для меня его подыскали, заверив, что можно на меня положиться...
А про этого седоволосого деда, который нашел для меня это место и, наверное, за меня походатайствовал, я как-то сразу забыл. Время от времени, правда, видел его на улице — то мы шли по разным тротуарам, то я нарочно переходил на противоположную сторону, просто избегал его — благодарить не хотелось. Однако со временем, даже не припомню когда, я и вовсе перестал его замечать — он был пожилым, и я знал, когда и где он прогуливался, обычно я видел, как он входит в деревянные ворота, хорошо мне знакомые, правда, только снаружи, или выходит из них, но я и ворота перестал замечать, ибо старик уже не показывался; и у меня даже мысли не возникало, что мне его не хватает на улице.
И тут вдруг меня забрали в армию, хотя мне и думалось, что солдатики про меня не вспомнят. Если я когда и мечтал о флоте, то прежде всего о кораблях и о ребятах, о загорелых матросах, у которых, когда они стоят на палубе в голубых или полосатых тельняшках — а то и в красивой военной форме — всегда, верно, щиплет глаза, то ли от ветра, то ли потому, что они всю жизнь глядят на воду.
А я оказался в пехотной казарме. Нда, хорошего мало. Пёхом я мог ходить и в почтарях. Я и там неплохо продвигался по службе, от тяжелых ящиков перешел к посылкам, а из них выбирал те, что полегче, тяжелые другим оставлял — пускай другие тоже потрудятся. Поздней я уже занялся письмами, сортируя их по адресам. Господи, где я только не побывал! Куда только почта меня не забрасывала! В любой уголок земли. И со всех уголков земли
через нас, а стало быть, и через меня — я же работал на почте — шли письма, открытки, посылки. И сколько из них сохранили следы моих рук, пусть их там и не было видно; порой мне казалось, что и ноги мои бегут за этими письмами. Да, ей-богу, я уже везде побывал! И вдруг,— боже правый, я среди других солдатиков, в пехотной казарме! И вот для меня уже приготовлена полная походная выкладка, только некому было еще сложить ее или научить меня все это ловко скатывать, скручивать, разравнивать, укреплять, стягивать ремешками, а я стоял уже голый перед фельдфебелем, который должен был одеть меня; позади валялась нескатанная шинель, а меня все еще разбирала охота поговорить, и я спросил как глупый, не разбирающийся в званиях, не братиславский, а венский, опечаленный Мартиненго, которому прешпоркские пожарные не позволили в Прешпорке носить пожарную форму:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32