Вместо этого Юджиния еще раз окинула взглядом постель, незастеленную и еще хранившую очертания тела Джеймса, непроизвольно посетовала, что не может вернуть его обратно и презреть формальности вечернего выхода для обеда, торжественного туалета и светской беседы. Подумала о том, как прекрасно было бы свернуться калачиком у него под локтем, вдохнуть ободряющий запах пота, отсыревших простынь, душистого утреннего мыла, которым от него пахло. Ей было жаль, что она не может выбросить из памяти все воспоминания, кроме одного: как она засыпает, чувствуя его руки на своей груди, так тесно, так близко, что, кажется, меж ними не под силу проскользнуть даже капельке пота с их разгоряченных тел:
«Мой дорогой дневник!
Вот уже почти неделя, как мы живем в Порт-Саиде. Отель «Бельвиль» – очень приятное, самое приятное место, где мне доводилось останавливаться, хотя я и сознаю, что мой опыт не слишком богат».
«Нет, совсем не богат, – думала Юджиния. – Моя наивность по отношению к внешнему миру, вплоть до нынешнего времени, была просто поразительной. А что было бы, останься я навсегда в Филадельфии? Да я бы просто сгинула там, иначе не скажешь». Ее ужаснул мысленный образ себя самой, какой она обречена была сделаться там: респектабельной хозяйкой дома с целым выводком детей разного возраста. В одной руке ножницы для шитья, в другой – пенсне от неминуемой дальнозоркости, любимая скамья в церкви для семейных походов по утрам в воскресенье, чуть позже – ростбиф и йоркширский пудинг, женские литературные вечера раз в неделю, раздача рождественских индюшек неимущим раз в году. Вот и весь перечень разумных дел, какой только может привидеться перепуганной женщине.
«Порт-Саид – необыкновенное место. Не думаю, что смогу его описать, но все же постараюсь. Он вполне европеизирован; нет, пожалуй, не столь европеизирован, сколь офранцужен, а по этой причине отличается восхитительной терпимостью ко всем человеческим слабостям. Мне никогда не случалось бывать в столь «мировом» городе. Складывается впечатление, что все, что происходит в сложнейших отношениях между людьми, уже имело место здесь раньше и было молчаливо одобрено. (Кто-то – не помню кто – недавно сказал мне, что у Порт-Саида репутация самого порочного места на земле!)
Другая часть города, разумеется, арабская, я имею в виду кочевых арабов, пересекающих огромную пустыню и песчаные дюны Даны; эти люди так же дики, как блуждающий звездный свет. Если они когда-то и знали, что значит нести бремя человеческой ответственности и постоянно метаться между сомнением и угрызениями совести, то наверняка забыли. Как можем забыть и мы, живя здесь. И открывая в себе множество странных и чуждых ощущений…»
Юджиния сделала паузу и отложила перо; из гавани донесся гудок отходившего корабля. В корабельных сигналах было нечто властное, сродни советам умудренных китайским опытом женщин: слышать отзвуки собственной репутации льстило их тщеславию. Вот послышался сигнал буксира – во всяком случае, Юджинии показалось, что это буксир: у него был высокий, подобострастный тембр судна малого водоизмещения. Затем донесся третий зычный, уверенный в себе сигнал. Затем четвертый и пятый. Порт-Саид был полон пассажирских судов; они уподоблялись заботливым матерям, радевшим о том, чтобы их питомцы были первыми – в танцевальном классе, на конкурсе, на соревнованиях по плаванию, на костюмированных вечерах. Гудки и ответные свистки звучали вежливо, но лишь до определенного предела. Один корабль уступал другому дорогу из практических соображений, а вовсе не из учтивости.
Юджиния вернулась к мысли о дневнике, но момент, когда она была в силах раскрыть свое тайное существование, оказался утрачен. Корабли принесли с собой слишком много воспоминаний. В гостиничный номер как будто вселялась каждая монастырская келья, из которой ей не терпелось сбежать. Вот бабушкин дом в штате Мэн: крашеное крыльцо, выстроенная в безупречный ряд череда плетеных кресел, обращенных лицом к морю и день-деньской пустовавших; кустарник, постриженный правильным прямоугольником, неуклонные правила, касавшиеся принятия водных процедур, вечные напоминания о том, что после трех часов дня нельзя мочить волосы, иначе они не высохнут до обеда.
Затем ей вспомнилась ее «взрослая» спальня в доме мужа на Честнат-стрит и маленькие часы с маятником, временами шедшие с размеренностью метронома, а временами тикающие с сумасшедшей быстротой: громче, тише, скорее, медленнее – так же хаотично и испуганно, как бьется летучая мышь, застигнутая на чердаке. В такие минуты она ненавидела эти часы лютой ненавистью, не раз давала себе слово швырнуть их на пол, запустить ими в стену или выбросить в окно. В размеренный и четко продуманный распорядок дня они вносили ощутимую нотку неуверенности.
«…Как можно забыть – и с удивлением обнаружить, что мы в здешних условиях оказываемся способны на поступки, которые дома показались бы немыслимыми, лежащими за пределами возможного».
Юджиния перечитала исписанную страницу, заколебалась: не опасна ли такая откровенность? Потом сама себя успокоила: ведь этот дневник – частное дело; с какой же стати беспокоиться о выборе слов? Окунув перо в чернильницу, Юджиния вознамерилась написать о Джеймсе: о том, как чудесно быть вдвоем в постели в неурочный час, пребывать в полусне-полуяви, быть унесенной в неведомое царство сновидений – и все-таки чувствовать себя живущей – живущей бок о бок с другим.
Ее сладкие грезы прервал стук в дверь.
– Да, – отозвалась она, не меняя позы. – Войдите. – Юджиния не потрудилась расправить простыни на постели и завязать поясок пеньюара; для нее не существовало ничего, кроме картин, рисовавшихся ее воображению.
– Мэм… мэм… мэм, Джини, – начал Джордж, остановившись в дверном проеме и уставившись на жену – непричесанную, в распахнувшемся пеньюаре, на фоне незастеленной кровати. – Я… просто… заскочил узнать, как ты себя чувствуешь… знаешь, я начал беспокоиться… вся эта арабская кухня… и потом ты не выходишь из комнаты…
Слово «арабская» Джордж произносил по-своему: с долгим, отчетливым первым «а». Когда-то оно звучало легким укором филадельфийскому высокомерию, но, подобно тому, как однажды удавшаяся выходка при повторении перестает впечатлять, со временем стало казаться вымученным.
«Джордж – неисправимый сторонник общепринятого уклада», – сказала себе Юджиния. И поймала себя на том, что за несколько дней впервые вспомнила о муже и смотрит на него, как если бы он внезапно возник перед ней после долгого отсутствия.
– Похоже, тебя лихорадит, Джини… Может, пригласить доктора Дюплесси? Не хватало, чтобы моя маленькая женушка подхватила тропическую болезнь… Может быть, тебе лечь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175
«Мой дорогой дневник!
Вот уже почти неделя, как мы живем в Порт-Саиде. Отель «Бельвиль» – очень приятное, самое приятное место, где мне доводилось останавливаться, хотя я и сознаю, что мой опыт не слишком богат».
«Нет, совсем не богат, – думала Юджиния. – Моя наивность по отношению к внешнему миру, вплоть до нынешнего времени, была просто поразительной. А что было бы, останься я навсегда в Филадельфии? Да я бы просто сгинула там, иначе не скажешь». Ее ужаснул мысленный образ себя самой, какой она обречена была сделаться там: респектабельной хозяйкой дома с целым выводком детей разного возраста. В одной руке ножницы для шитья, в другой – пенсне от неминуемой дальнозоркости, любимая скамья в церкви для семейных походов по утрам в воскресенье, чуть позже – ростбиф и йоркширский пудинг, женские литературные вечера раз в неделю, раздача рождественских индюшек неимущим раз в году. Вот и весь перечень разумных дел, какой только может привидеться перепуганной женщине.
«Порт-Саид – необыкновенное место. Не думаю, что смогу его описать, но все же постараюсь. Он вполне европеизирован; нет, пожалуй, не столь европеизирован, сколь офранцужен, а по этой причине отличается восхитительной терпимостью ко всем человеческим слабостям. Мне никогда не случалось бывать в столь «мировом» городе. Складывается впечатление, что все, что происходит в сложнейших отношениях между людьми, уже имело место здесь раньше и было молчаливо одобрено. (Кто-то – не помню кто – недавно сказал мне, что у Порт-Саида репутация самого порочного места на земле!)
Другая часть города, разумеется, арабская, я имею в виду кочевых арабов, пересекающих огромную пустыню и песчаные дюны Даны; эти люди так же дики, как блуждающий звездный свет. Если они когда-то и знали, что значит нести бремя человеческой ответственности и постоянно метаться между сомнением и угрызениями совести, то наверняка забыли. Как можем забыть и мы, живя здесь. И открывая в себе множество странных и чуждых ощущений…»
Юджиния сделала паузу и отложила перо; из гавани донесся гудок отходившего корабля. В корабельных сигналах было нечто властное, сродни советам умудренных китайским опытом женщин: слышать отзвуки собственной репутации льстило их тщеславию. Вот послышался сигнал буксира – во всяком случае, Юджинии показалось, что это буксир: у него был высокий, подобострастный тембр судна малого водоизмещения. Затем донесся третий зычный, уверенный в себе сигнал. Затем четвертый и пятый. Порт-Саид был полон пассажирских судов; они уподоблялись заботливым матерям, радевшим о том, чтобы их питомцы были первыми – в танцевальном классе, на конкурсе, на соревнованиях по плаванию, на костюмированных вечерах. Гудки и ответные свистки звучали вежливо, но лишь до определенного предела. Один корабль уступал другому дорогу из практических соображений, а вовсе не из учтивости.
Юджиния вернулась к мысли о дневнике, но момент, когда она была в силах раскрыть свое тайное существование, оказался утрачен. Корабли принесли с собой слишком много воспоминаний. В гостиничный номер как будто вселялась каждая монастырская келья, из которой ей не терпелось сбежать. Вот бабушкин дом в штате Мэн: крашеное крыльцо, выстроенная в безупречный ряд череда плетеных кресел, обращенных лицом к морю и день-деньской пустовавших; кустарник, постриженный правильным прямоугольником, неуклонные правила, касавшиеся принятия водных процедур, вечные напоминания о том, что после трех часов дня нельзя мочить волосы, иначе они не высохнут до обеда.
Затем ей вспомнилась ее «взрослая» спальня в доме мужа на Честнат-стрит и маленькие часы с маятником, временами шедшие с размеренностью метронома, а временами тикающие с сумасшедшей быстротой: громче, тише, скорее, медленнее – так же хаотично и испуганно, как бьется летучая мышь, застигнутая на чердаке. В такие минуты она ненавидела эти часы лютой ненавистью, не раз давала себе слово швырнуть их на пол, запустить ими в стену или выбросить в окно. В размеренный и четко продуманный распорядок дня они вносили ощутимую нотку неуверенности.
«…Как можно забыть – и с удивлением обнаружить, что мы в здешних условиях оказываемся способны на поступки, которые дома показались бы немыслимыми, лежащими за пределами возможного».
Юджиния перечитала исписанную страницу, заколебалась: не опасна ли такая откровенность? Потом сама себя успокоила: ведь этот дневник – частное дело; с какой же стати беспокоиться о выборе слов? Окунув перо в чернильницу, Юджиния вознамерилась написать о Джеймсе: о том, как чудесно быть вдвоем в постели в неурочный час, пребывать в полусне-полуяви, быть унесенной в неведомое царство сновидений – и все-таки чувствовать себя живущей – живущей бок о бок с другим.
Ее сладкие грезы прервал стук в дверь.
– Да, – отозвалась она, не меняя позы. – Войдите. – Юджиния не потрудилась расправить простыни на постели и завязать поясок пеньюара; для нее не существовало ничего, кроме картин, рисовавшихся ее воображению.
– Мэм… мэм… мэм, Джини, – начал Джордж, остановившись в дверном проеме и уставившись на жену – непричесанную, в распахнувшемся пеньюаре, на фоне незастеленной кровати. – Я… просто… заскочил узнать, как ты себя чувствуешь… знаешь, я начал беспокоиться… вся эта арабская кухня… и потом ты не выходишь из комнаты…
Слово «арабская» Джордж произносил по-своему: с долгим, отчетливым первым «а». Когда-то оно звучало легким укором филадельфийскому высокомерию, но, подобно тому, как однажды удавшаяся выходка при повторении перестает впечатлять, со временем стало казаться вымученным.
«Джордж – неисправимый сторонник общепринятого уклада», – сказала себе Юджиния. И поймала себя на том, что за несколько дней впервые вспомнила о муже и смотрит на него, как если бы он внезапно возник перед ней после долгого отсутствия.
– Похоже, тебя лихорадит, Джини… Может, пригласить доктора Дюплесси? Не хватало, чтобы моя маленькая женушка подхватила тропическую болезнь… Может быть, тебе лечь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175