Эти бумажки мне нужны, чтобы оправдаться за прогулы в Институте», – небрежно бросила Женя бланки в ящик стола.
Я только покачал головой. Ведь это верховная судебная инстанция НКВД! Такие бланки опасно даже в руках держать, а этой девчонке люди приносят их на дом, чтобы она оправдалась за прогулы. Видимо у нее были какие-то сильные связи.
Женя была непревзойденным сорванцом. Как-то раз она собиралась в театр со своей подругой Лорой, студенткой Института Кинематографии. Лора славилась своим птичьим умом и хорошенькой мордашкой. По каким-то соображениям я в театр не приглашался.
«Мы идем в театр по делам», – объяснила мне Женя, – Ты посиди здесь и почитай. Не смей уходить! Я скоро вернусь».
Затем она начала переодеваться. Когда Лора вопросительно посмотрела на неё, то она со смехом успокоила подругу: «Гриша свой человек. Можешь не стесняться. Переодевайся!» Я инстинктивно заподозрил что-то недоброе, но так как в других комнатах было холодно, то я взял в руки газету и изобразил моё отсутствие. Женя с Лорой вертелись перед зеркалом, споря у кого лучше линия спины и другие линии.
Наконец Женя призвала в качестве судьи меня. Прежде чем опустить газету я немного поколебался, но затем любознательность взяла верх над осторожностью. Только лишь я опустил край газеты, как мне в голову полетела тяжёлая книга:
«Ты куда смотришь? Ты и не глядя должен знать кто лучше!» – поучительно произнесла Женя.
Так и дружили мы с Женей в этой увешанной коврами комнатке. За окном били зенитки, полыхало прожекторами московское небо. Где-то гремела война, на фронтах текла кровь. Потом пришел и мой черёд надеть солдатскую шинель.
И вот теперь я снова здесь.
В широкое окно падают багровые лучи заходящего солнца. Они секут перламутровыми полосами морозный воздух за окном, бесшумно скользят между складками занавеси, рождают в комнате тихую пляску искрящихся пылинок.
Лучи уходящего солнца упираются в ковер на стене. Бархатный узор вскипает янтарной влагой диковинных южных плодов, тлеет угасающим светом неизведанного сказочного мира, где есть всё то, чего не хватает нам в жизни.
Узор медленно гаснет, теперь он истекает кровью. Он тёплый, он густой, он дымится. Краски умирают как день за окном, становятся все глубже, все темнее.
Они зовут к чему-то томительному и непостижимому, далёкому и прекрасному. На что они похожи сейчас? На чёрно-красное, терпкое как мускат, кавказское вино. Такое вино пьют в знак любви и кричат «Горько!» Я поднимаю руку и осторожно касаюсь играющей красками бархатной ткани. Я уверен, что она должна быть теплой, что я почувствую эту теплоту, что на моей ладони останутся уходящие краски. Я хочу поймать, остановить их.
«О чем ты думаешь, Гриша?» – вдруг тихо спрашивает Женя.
«Так вот спишь в траве, а потом откроешь глаза», – думаю я вслух. – «Перед носом ползёт мурашка. Стебли такие большие, а бедная мурашка такая маленькая. Ползет бедняга, торопится, падаёт и опять торопится… А куда она торопится?
Подставь ей палец – она поползет по пальцу. А стоит опустить другой палец и – нет мурашки. Так вот и наша жизнь. Думаешь, что ты что-то из себя представляешь… А потом откроешь глаза – и видишь, что ты только мурашка…» «Чего это тебе пришло в голову именно сейчас?» – удивленно поднимает брови Женя.
«Я сейчас так счастлив… Жалко, что нельзя остановить счастье, поймать его… В конце концов, мы только мурашки…» Женя тихо трётся щекой о моё плечо: «Замечал ли ты когда-нибудь, что женщины разные? Возьми Лору – ведь она самка и только. Она чувствует, что сахар – сладкий, а снег холодный. И это всё! А иногда хочется что-то другое, по ту сторону желания…» Отрезанная от мира тишина комнаты в угасающем свете дышит нетронутым покоем. По всей земле, от края и до края, течёт кровь, а здесь… Хочется думать и говорить о чем-то хорошем, чистом. И это особенно чувствуется солдату, вернувшемуся вчера с фронта.
«Хочешь, я расскажу тебе историю одной чистой любви?» – спрашиваю я.
«Если там есть что-нибудь такое…» – Женя просительно смотрит на меня. – «То лучше не говори».
«Нет, там не было абсолютно ничего. Даже ни одного поцелуя», – говорю я. – «Вот ты сейчас заговорила о женщинах. Грязные душонки рассказывают истории о фронте. О женщинах на фронте. А я на фронте узнал другое – величие души женщины. Девушка в серой шинели! Да я бы эти слова золотом по мрамору выбил…» Слова раздаются неестественно громко в тишине полумрака. Я дрожащими пальцами глажу каштановые волосы Жени, чтобы успокоить себя.
«Когда солдат истекает кровью – это одно» – говорю я, не слыша своего голоса. – Но когда этого солдата несет на руках женщина – это другое…» «Когда я был ранен, то меня привезли из медсанбата в стационарный госпиталь», – говорю я. – «Как в бреду – среди ночи приёмка раненых, все кругом качается. Куда-то несут на носилках, укрыв с головой одеялом.
Очнулся я в рентген-кабинете. Яркий свет. Представляешь себе – голый, обезображенный, самому смотреть противно. Я лежу на столе, а надо мной склонилась девушка – медсестра.
Вижу только темно-русую голову. Косы заплетены вокруг головы открытый затылок и нежная кожа на шее. Когда она начала переворачивать меня, я увидел её лицо. Глаза большие, голубые, и чистый лоб.
Она осторожно переворачивает меня. Я тяжёлый, трудно ей, бедняжке. Ведь среди ночи, не спит… Заскрипел зубами – стараюсь сам перевернуться и не могу. Слезы от обиды выступают».
Женя слушает, затаив дыхание.
«И тут она на меня посмотрела», – продолжаю я. – «Наверно никто так не угадывал мысли друг друга, как мы по этому взгляду. Никогда ещё женщина не казалась мне такой красивой. Ведь я был только одним из тысяч грязных окровавленных существ, а она так заботилась обо мне. Я тогда хотел поблагодарить её этим взглядом…» «Только, ради Бога, не кончай плохо», – шепчет Женя, трепеща всем телом. – «Как бы я хотела быть на её месте!» «Потом я лежал в госпитале три месяца. Когда уже ходил, то как-то разговорился с сестрой нашей палаты Тамарой. Жаловался ей на тоску – выл как собака на луну. Затем случайно вспомнил сестру из рентген-кабинета.
«А, это Вера!» – говорит та.
Через несколько дней Тамара снова подходит ко мне: «Вера хочет тебя видеть. Можешь встретить её в клубе», – потом недоуменно добавляет. – «Зачем это ты ей понадобился?» Женя широко открытыми глазами смотрит куда-то в даль.
«Раненым в клуб ходить запрещалось. Одежда у всех отобрана – только белье да халаты. Но мы так делали: у одного под матрасом сапоги, у другого – брюки, у третьего гимнастерка. Ну, по очереди и ходили», – рассказываю я дальше, вспоминая эвакогоспиталь ЭГ-1002. – «Перед концертом в фойе играет оркестр.
У стены стоит Вера и ещё несколько сестёр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Я только покачал головой. Ведь это верховная судебная инстанция НКВД! Такие бланки опасно даже в руках держать, а этой девчонке люди приносят их на дом, чтобы она оправдалась за прогулы. Видимо у нее были какие-то сильные связи.
Женя была непревзойденным сорванцом. Как-то раз она собиралась в театр со своей подругой Лорой, студенткой Института Кинематографии. Лора славилась своим птичьим умом и хорошенькой мордашкой. По каким-то соображениям я в театр не приглашался.
«Мы идем в театр по делам», – объяснила мне Женя, – Ты посиди здесь и почитай. Не смей уходить! Я скоро вернусь».
Затем она начала переодеваться. Когда Лора вопросительно посмотрела на неё, то она со смехом успокоила подругу: «Гриша свой человек. Можешь не стесняться. Переодевайся!» Я инстинктивно заподозрил что-то недоброе, но так как в других комнатах было холодно, то я взял в руки газету и изобразил моё отсутствие. Женя с Лорой вертелись перед зеркалом, споря у кого лучше линия спины и другие линии.
Наконец Женя призвала в качестве судьи меня. Прежде чем опустить газету я немного поколебался, но затем любознательность взяла верх над осторожностью. Только лишь я опустил край газеты, как мне в голову полетела тяжёлая книга:
«Ты куда смотришь? Ты и не глядя должен знать кто лучше!» – поучительно произнесла Женя.
Так и дружили мы с Женей в этой увешанной коврами комнатке. За окном били зенитки, полыхало прожекторами московское небо. Где-то гремела война, на фронтах текла кровь. Потом пришел и мой черёд надеть солдатскую шинель.
И вот теперь я снова здесь.
В широкое окно падают багровые лучи заходящего солнца. Они секут перламутровыми полосами морозный воздух за окном, бесшумно скользят между складками занавеси, рождают в комнате тихую пляску искрящихся пылинок.
Лучи уходящего солнца упираются в ковер на стене. Бархатный узор вскипает янтарной влагой диковинных южных плодов, тлеет угасающим светом неизведанного сказочного мира, где есть всё то, чего не хватает нам в жизни.
Узор медленно гаснет, теперь он истекает кровью. Он тёплый, он густой, он дымится. Краски умирают как день за окном, становятся все глубже, все темнее.
Они зовут к чему-то томительному и непостижимому, далёкому и прекрасному. На что они похожи сейчас? На чёрно-красное, терпкое как мускат, кавказское вино. Такое вино пьют в знак любви и кричат «Горько!» Я поднимаю руку и осторожно касаюсь играющей красками бархатной ткани. Я уверен, что она должна быть теплой, что я почувствую эту теплоту, что на моей ладони останутся уходящие краски. Я хочу поймать, остановить их.
«О чем ты думаешь, Гриша?» – вдруг тихо спрашивает Женя.
«Так вот спишь в траве, а потом откроешь глаза», – думаю я вслух. – «Перед носом ползёт мурашка. Стебли такие большие, а бедная мурашка такая маленькая. Ползет бедняга, торопится, падаёт и опять торопится… А куда она торопится?
Подставь ей палец – она поползет по пальцу. А стоит опустить другой палец и – нет мурашки. Так вот и наша жизнь. Думаешь, что ты что-то из себя представляешь… А потом откроешь глаза – и видишь, что ты только мурашка…» «Чего это тебе пришло в голову именно сейчас?» – удивленно поднимает брови Женя.
«Я сейчас так счастлив… Жалко, что нельзя остановить счастье, поймать его… В конце концов, мы только мурашки…» Женя тихо трётся щекой о моё плечо: «Замечал ли ты когда-нибудь, что женщины разные? Возьми Лору – ведь она самка и только. Она чувствует, что сахар – сладкий, а снег холодный. И это всё! А иногда хочется что-то другое, по ту сторону желания…» Отрезанная от мира тишина комнаты в угасающем свете дышит нетронутым покоем. По всей земле, от края и до края, течёт кровь, а здесь… Хочется думать и говорить о чем-то хорошем, чистом. И это особенно чувствуется солдату, вернувшемуся вчера с фронта.
«Хочешь, я расскажу тебе историю одной чистой любви?» – спрашиваю я.
«Если там есть что-нибудь такое…» – Женя просительно смотрит на меня. – «То лучше не говори».
«Нет, там не было абсолютно ничего. Даже ни одного поцелуя», – говорю я. – «Вот ты сейчас заговорила о женщинах. Грязные душонки рассказывают истории о фронте. О женщинах на фронте. А я на фронте узнал другое – величие души женщины. Девушка в серой шинели! Да я бы эти слова золотом по мрамору выбил…» Слова раздаются неестественно громко в тишине полумрака. Я дрожащими пальцами глажу каштановые волосы Жени, чтобы успокоить себя.
«Когда солдат истекает кровью – это одно» – говорю я, не слыша своего голоса. – Но когда этого солдата несет на руках женщина – это другое…» «Когда я был ранен, то меня привезли из медсанбата в стационарный госпиталь», – говорю я. – «Как в бреду – среди ночи приёмка раненых, все кругом качается. Куда-то несут на носилках, укрыв с головой одеялом.
Очнулся я в рентген-кабинете. Яркий свет. Представляешь себе – голый, обезображенный, самому смотреть противно. Я лежу на столе, а надо мной склонилась девушка – медсестра.
Вижу только темно-русую голову. Косы заплетены вокруг головы открытый затылок и нежная кожа на шее. Когда она начала переворачивать меня, я увидел её лицо. Глаза большие, голубые, и чистый лоб.
Она осторожно переворачивает меня. Я тяжёлый, трудно ей, бедняжке. Ведь среди ночи, не спит… Заскрипел зубами – стараюсь сам перевернуться и не могу. Слезы от обиды выступают».
Женя слушает, затаив дыхание.
«И тут она на меня посмотрела», – продолжаю я. – «Наверно никто так не угадывал мысли друг друга, как мы по этому взгляду. Никогда ещё женщина не казалась мне такой красивой. Ведь я был только одним из тысяч грязных окровавленных существ, а она так заботилась обо мне. Я тогда хотел поблагодарить её этим взглядом…» «Только, ради Бога, не кончай плохо», – шепчет Женя, трепеща всем телом. – «Как бы я хотела быть на её месте!» «Потом я лежал в госпитале три месяца. Когда уже ходил, то как-то разговорился с сестрой нашей палаты Тамарой. Жаловался ей на тоску – выл как собака на луну. Затем случайно вспомнил сестру из рентген-кабинета.
«А, это Вера!» – говорит та.
Через несколько дней Тамара снова подходит ко мне: «Вера хочет тебя видеть. Можешь встретить её в клубе», – потом недоуменно добавляет. – «Зачем это ты ей понадобился?» Женя широко открытыми глазами смотрит куда-то в даль.
«Раненым в клуб ходить запрещалось. Одежда у всех отобрана – только белье да халаты. Но мы так делали: у одного под матрасом сапоги, у другого – брюки, у третьего гимнастерка. Ну, по очереди и ходили», – рассказываю я дальше, вспоминая эвакогоспиталь ЭГ-1002. – «Перед концертом в фойе играет оркестр.
У стены стоит Вера и ещё несколько сестёр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171