– Я не хотела…
У дверей Джулиан обнимал рыдающую Анушку.
– Я думаю тебе пора подумать о душе, – сказал он, одарив меня испепеляющим взглядом. –
Конечно, если ты еще помнишь, что такое душа. – Дверь глухо захлопнулась, словно ловушка.
– Зак, я сейчас все объясню…
Зак бросил мне на кровать монетку в пятьдесят пенсов.
– Позвонишь, бля, кому-нибудь, кому есть до этого дело.
Полиция увела присутствующих на допрос, а я осталась без сил среди обломков кораблекрушения. Приподняв голову на кровати, я увидела Кейт, рассевшуюся в кресле. Она, похоже, была в полном порядке.
– Что-нибудь хочешь? – спросила она спокойно.
– Да. Менопаузу.
Кейт скрестила ноги, затянутые в джинсы.
– Ты была беременна?
– Я… я не хотела ребенка.
Кейт недоверчиво покачала головой.
– А я… я только и мечтаю о том, чтобы стать матерью. Я просто в отчаянии, когда в ресторане подают молочную бейби-кукурузу.
– Хм… очнись и понюхай вонючие подгузники, Кейт… Ты же ненавидишь детей, забыла, что ли? Ты же… как называются детоненавистники? Детофобка.
– Когда-то я так думала, знаю. У меня были смутные планы по поводу потомства когда-нибудь в будущем. А потом на меня нашло. И теперь нет сил ждать этого «когда-нибудь». Раньше я думала, что иметь ребенка эгоистично. Но эгоистичными были как раз причины, по которым мне не хотелось иметь детей: мое здоровье, моя карьера, моя репутация, мое будущее. Я, я, я… А счастлива ли я? Удовлетворена ли я? Когда у тебя дети, на все эти идиотские вопросы просто нет времени. Знаешь, в чем твоя проблема, Ребекка?
– Нет. Но ты мне сейчас расскажешь.
– Ты женщина, у которой есть все… Ты просто не умеешь этим пользоваться.
– Да. Я чувствую себя виноватой, понятно? Я обманывала. Я лгала. Черт. Наверное, и в Боснии война была из-за меня. Вот. Теперь довольна?
Но Кейт тоже собралась уходить.
– Приходи поскорее навестить меня! – усмехнулась я. – Ты меня легко узнаешь: я буду сидеть в углу, пускать слюни и заплетать косички.
– Не говори глупости, – сказала она, швыряя слова через плечо. – Нервный срыв может быть только у того, у кого есть центральная нервная система.
Дверные пружины звякнули и затихли.
39
Я не утираюсь платочком
Ты смеешься, и мир смеется вместе с тобой. Ты плачешь, и тушь течет по щекам. Лежа в больничной палате, вдыхая воздух, наполненный углекислым газом, выделенным другими людьми, я убедилась в том, что жизнь чем-то напоминает Майка Тайсона, а я нахожусь в легчайшей весовой категории.
Я повертела в руках именную бирку на запястье. В больнице вешают именные бирки на случай, если вы забудете, кто вы, или (как в моем случае) когда о вас никто не спрашивает. На багажной карусели жизни я была далеко не кожаным чемоданом «Луи Вюиттон». Скорее потертым рюкзаком, который остается последним на багажной ленте, и он наматывает круги, заброшенный и несчастный. Уставившись на телефон у кровати, я не могла вспомнить ни единого человека, которому могла бы позвонить. В конце концов набрала говорящие часы. Хоть они будут со мной разговаривать каждые десять секунд.
Наступил вечер, и на меня напала тоска. Да какая! Последнее время я только и делала, что жонглировала, чем дальше, тем быстрее, шаров становилось все больше, и только сейчас я поняла, что не было ничего удивительного в том, что в итоге все они свалились мне на башку. Почему секс все так усложняет? Были бы мы бесполыми, думала я, пока медсестра меняла повязки, переворачивая меня, словно кусок теста. Одуванчики, вязы, одноклеточные водоросли – все они просто отдают часть себя. Тля уж точно знает в этом толк. Она трахается раз в шесть поколений. А предполагается, что мы самые развитые существа в эволюционной пирамиде. Что-то мне в это не верится. Почему мы не можем размножаться почкованием, или делением, или откладывать яйца на худой конец? Тогда бы я точно не оказалась в этой передряге, такого и врагу не пожелаешь.
По стене метались фиолетовые отблески от телевизора, работавшего в палате напротив. Под окнами больницы до самого горизонта расстилался Лондон: узкие извилистые улочки под болезненным небом. Женщина на соседней кровати разгрузила глотку, сплюнув кучу стрептококков в плевательницу у моей головы. По крайней мере, размышляла я, хуже уже быть не может.
В этот момент в палату вошла моя мать. На ней была кожаная мини-юбка неизвестного зоологического происхождения и футболка как минимум на пять размеров меньше, чем надо, с золотым Хулио Иглесиасом. Глядя в мою сторону, она излучала не самую искреннюю заботу. Я не видела ее почти год.
– Ты что-то сделала с волосами.
– Нет.
– Ну, тогда тебе стоит с ними что-нибудь сделать.
Моя мать обладала поразительным умением заставить меня чувствовать себя Человеком-слоном. Я человек, напомнила я себе. В поисках моральной поддержки я взглянула на отца. Его волосы, словно намазанные маслом, были расчесаны на косой пробор. Мутным взглядом он уставился неизвестно куда, словно говоря, что поучаствует в этой жизни в следующий раз.
– Приятная мебель, – сказала моя мать, ерзая в кресле и выставляя кружевные трусики на обозрение всей палаты. – Искусная кожа.
– Искусственная, – поправила я ее равнодушно.
– Мне позвонила Анушка и рассказала про ребенка. – Я осторожно взглянула на нее. Конечно, сочувствия ждать не стоит. – И, честно говоря, это явно не облегчение. Я отказываюсь становиться бабушкой, слышишь меня? – усердно выговаривала она. – Мы пришли, твой отец и я, и хотим тебе кое-что сообщить.
Пожалуйста, скажите, что меня удочерили другие родители, подумала я в отчаянии.
– Давай посмотрим правде в глаза, ты явно не дотягиваешь до мамаши, Ребекка. Думаю, будет разумно, чтобы врач удалил из тебя это, пока ты тут находишься.
Я была уверена, что меня уже ничего не сможет удивить, но это меня сразило. Хотя и не должно было. Мать всегда относилась к людям, как к дешевой одноразовой посуде. Совсем как я, содрогнувшись, подумала я. Через полчаса, оторвавшись от обсуждения с медсестрами своих гинекологических проблем, она зашла попрощаться.
– Тебе принести что-нибудь?
– Немного жизни, – сказала я с грустью.
Как только они удалились, я отправилась в общую ванную комнату, набрала воды и, подняв вверх сломанное запястье, улеглась в грязную ванну. Сквозь тонкие стены доносилась болтовня из соседней палаты: щебет на хинди и бенгальском, трескотня родственников, навещающих детей. «Леди и желе-мены», – послышался голос мальчика. «У меня попа икает», – сказала маленькая девочка. Другой мальчик рассказывал, что у него в ноге головная боль, а Дед Мороз ему не верит. Девочка спросила: «А та мертвая белка, которую мы видели на дороге, она отправится в рай или в ад?» Ее братик был уверен, что в ад, и добавил ни с того ни с сего:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
У дверей Джулиан обнимал рыдающую Анушку.
– Я думаю тебе пора подумать о душе, – сказал он, одарив меня испепеляющим взглядом. –
Конечно, если ты еще помнишь, что такое душа. – Дверь глухо захлопнулась, словно ловушка.
– Зак, я сейчас все объясню…
Зак бросил мне на кровать монетку в пятьдесят пенсов.
– Позвонишь, бля, кому-нибудь, кому есть до этого дело.
Полиция увела присутствующих на допрос, а я осталась без сил среди обломков кораблекрушения. Приподняв голову на кровати, я увидела Кейт, рассевшуюся в кресле. Она, похоже, была в полном порядке.
– Что-нибудь хочешь? – спросила она спокойно.
– Да. Менопаузу.
Кейт скрестила ноги, затянутые в джинсы.
– Ты была беременна?
– Я… я не хотела ребенка.
Кейт недоверчиво покачала головой.
– А я… я только и мечтаю о том, чтобы стать матерью. Я просто в отчаянии, когда в ресторане подают молочную бейби-кукурузу.
– Хм… очнись и понюхай вонючие подгузники, Кейт… Ты же ненавидишь детей, забыла, что ли? Ты же… как называются детоненавистники? Детофобка.
– Когда-то я так думала, знаю. У меня были смутные планы по поводу потомства когда-нибудь в будущем. А потом на меня нашло. И теперь нет сил ждать этого «когда-нибудь». Раньше я думала, что иметь ребенка эгоистично. Но эгоистичными были как раз причины, по которым мне не хотелось иметь детей: мое здоровье, моя карьера, моя репутация, мое будущее. Я, я, я… А счастлива ли я? Удовлетворена ли я? Когда у тебя дети, на все эти идиотские вопросы просто нет времени. Знаешь, в чем твоя проблема, Ребекка?
– Нет. Но ты мне сейчас расскажешь.
– Ты женщина, у которой есть все… Ты просто не умеешь этим пользоваться.
– Да. Я чувствую себя виноватой, понятно? Я обманывала. Я лгала. Черт. Наверное, и в Боснии война была из-за меня. Вот. Теперь довольна?
Но Кейт тоже собралась уходить.
– Приходи поскорее навестить меня! – усмехнулась я. – Ты меня легко узнаешь: я буду сидеть в углу, пускать слюни и заплетать косички.
– Не говори глупости, – сказала она, швыряя слова через плечо. – Нервный срыв может быть только у того, у кого есть центральная нервная система.
Дверные пружины звякнули и затихли.
39
Я не утираюсь платочком
Ты смеешься, и мир смеется вместе с тобой. Ты плачешь, и тушь течет по щекам. Лежа в больничной палате, вдыхая воздух, наполненный углекислым газом, выделенным другими людьми, я убедилась в том, что жизнь чем-то напоминает Майка Тайсона, а я нахожусь в легчайшей весовой категории.
Я повертела в руках именную бирку на запястье. В больнице вешают именные бирки на случай, если вы забудете, кто вы, или (как в моем случае) когда о вас никто не спрашивает. На багажной карусели жизни я была далеко не кожаным чемоданом «Луи Вюиттон». Скорее потертым рюкзаком, который остается последним на багажной ленте, и он наматывает круги, заброшенный и несчастный. Уставившись на телефон у кровати, я не могла вспомнить ни единого человека, которому могла бы позвонить. В конце концов набрала говорящие часы. Хоть они будут со мной разговаривать каждые десять секунд.
Наступил вечер, и на меня напала тоска. Да какая! Последнее время я только и делала, что жонглировала, чем дальше, тем быстрее, шаров становилось все больше, и только сейчас я поняла, что не было ничего удивительного в том, что в итоге все они свалились мне на башку. Почему секс все так усложняет? Были бы мы бесполыми, думала я, пока медсестра меняла повязки, переворачивая меня, словно кусок теста. Одуванчики, вязы, одноклеточные водоросли – все они просто отдают часть себя. Тля уж точно знает в этом толк. Она трахается раз в шесть поколений. А предполагается, что мы самые развитые существа в эволюционной пирамиде. Что-то мне в это не верится. Почему мы не можем размножаться почкованием, или делением, или откладывать яйца на худой конец? Тогда бы я точно не оказалась в этой передряге, такого и врагу не пожелаешь.
По стене метались фиолетовые отблески от телевизора, работавшего в палате напротив. Под окнами больницы до самого горизонта расстилался Лондон: узкие извилистые улочки под болезненным небом. Женщина на соседней кровати разгрузила глотку, сплюнув кучу стрептококков в плевательницу у моей головы. По крайней мере, размышляла я, хуже уже быть не может.
В этот момент в палату вошла моя мать. На ней была кожаная мини-юбка неизвестного зоологического происхождения и футболка как минимум на пять размеров меньше, чем надо, с золотым Хулио Иглесиасом. Глядя в мою сторону, она излучала не самую искреннюю заботу. Я не видела ее почти год.
– Ты что-то сделала с волосами.
– Нет.
– Ну, тогда тебе стоит с ними что-нибудь сделать.
Моя мать обладала поразительным умением заставить меня чувствовать себя Человеком-слоном. Я человек, напомнила я себе. В поисках моральной поддержки я взглянула на отца. Его волосы, словно намазанные маслом, были расчесаны на косой пробор. Мутным взглядом он уставился неизвестно куда, словно говоря, что поучаствует в этой жизни в следующий раз.
– Приятная мебель, – сказала моя мать, ерзая в кресле и выставляя кружевные трусики на обозрение всей палаты. – Искусная кожа.
– Искусственная, – поправила я ее равнодушно.
– Мне позвонила Анушка и рассказала про ребенка. – Я осторожно взглянула на нее. Конечно, сочувствия ждать не стоит. – И, честно говоря, это явно не облегчение. Я отказываюсь становиться бабушкой, слышишь меня? – усердно выговаривала она. – Мы пришли, твой отец и я, и хотим тебе кое-что сообщить.
Пожалуйста, скажите, что меня удочерили другие родители, подумала я в отчаянии.
– Давай посмотрим правде в глаза, ты явно не дотягиваешь до мамаши, Ребекка. Думаю, будет разумно, чтобы врач удалил из тебя это, пока ты тут находишься.
Я была уверена, что меня уже ничего не сможет удивить, но это меня сразило. Хотя и не должно было. Мать всегда относилась к людям, как к дешевой одноразовой посуде. Совсем как я, содрогнувшись, подумала я. Через полчаса, оторвавшись от обсуждения с медсестрами своих гинекологических проблем, она зашла попрощаться.
– Тебе принести что-нибудь?
– Немного жизни, – сказала я с грустью.
Как только они удалились, я отправилась в общую ванную комнату, набрала воды и, подняв вверх сломанное запястье, улеглась в грязную ванну. Сквозь тонкие стены доносилась болтовня из соседней палаты: щебет на хинди и бенгальском, трескотня родственников, навещающих детей. «Леди и желе-мены», – послышался голос мальчика. «У меня попа икает», – сказала маленькая девочка. Другой мальчик рассказывал, что у него в ноге головная боль, а Дед Мороз ему не верит. Девочка спросила: «А та мертвая белка, которую мы видели на дороге, она отправится в рай или в ад?» Ее братик был уверен, что в ад, и добавил ни с того ни с сего:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82