Следует заметить, что никто из мальчиков не обижался, когда ему говорили «олух» — в самом деле, когда в классе пятьдесят человек, разве можно ожидать чего-то другого?
Учили здесь все назубок, и худо было ребенку, который пытался изменить в тексте хотя бы слово (а как могло быть иначе, если ты хоть немного вдумывался в смысл того, что учишь?). Но совсем уже смертным грехом было, если мальчик писал левой рукой — по сравнению с этим даже пересказ казался пустяком. Стоило Эрнсту совершить такое преступление, как он из категории «олухов» переходил в категорию тех, кого до озноба били линейкой по рукам, а под конец заставляли спустить штаны, лечь на парту и получить соответствующую порцию розог. Если же и это не помогало (друзья маленького Эрнста заранее подрезали розги ножом, так что те тотчас разлетались в щепы), учитель пытался даже воззвать к разуму: ну кому же не ясно, что левой рукой не пишет никто?

Учитель Фабер отличался торчащими рыжими усами и выражением неудовлетворенного честолюбия в пронзительных голубых глазах. Это был поистине кладезь знаний. Когда уроки заканчивались и по школе взрывной волной прокатывался шум, вокруг учителя Фабера всегда теснились мальчишки, бомбардируя его вопросами — по шесть штук сразу. Не было такого предмета, которого не знал бы учитель, начиная от астрономии и кончая невидимыми червячками, из которых получаются дети, или законами, по которым аэроплан держится в воздухе.
Маленький Эрнст часто был среди тех, кто толкался возле учителя, — не потому, что ему так уж хотелось задать какой-нибудь вопрос, а просто потому, что он любил потолкаться (где угодно, лишь бы потолкаться). Однажды он протиснулся в самый передний ряд и, по счастью, придумал вопрос к учителю:
— Господин учитель, я знаю, что, если даже крепко уцепиться за веревку большого воздушного змея, все равно не улетишь. А если привязать змея к орлу, тогда как?
Когда он в тот день вернулся домой, мать, как всегда, спросила его, чему учили их в школе. Вместо ответа он молча вытащил свою старую игрушку — вислоухого зайца — и швырнул его в воздух: уши зайца от полета растопырились, как крылья орла…
Но даже если бы у Эрнста был орел, что толку, раз нет воздушного змея, которого можно было бы к орлу привязать?

Тем временем Гитлер продолжал сидеть в Ландсберге — прошел и август, и сентябрь, а его все не выпускали, и, как и предполагал Рейнхольд, всю вину за это он взвалил на Рема. Он подозревал, что Рем с помощью своей растущей «военной ветви» коварно подогревает страхи мюнхенских властей, побуждая их держать под замком его, Гитлера, сами же эти молодчики ведут себя тише воды, ниже травы, делая все, чтобы их не запретили. В октябре истекло полгода со времени его заключения, однако прошел октябрь, а за ним ноябрь… и Гитлер поставил минус против фамилии Рема.
Но тут подошли декабрьские выборы, которые наконец-то сдвинули дело с места. В симпатиях избирателей наступил явный отлив: на этих выборах правая коалиция, к которой присоединились остатки нацистов, потеряла больше половины своих мест в рейхстаге, значит, «нацистская угроза», если она вообще существовала, явно была ликвидирована.
Мюнхенские власти вздохнули с облегчением и выпустили Гитлера перед рождеством.

Итак, с момента своего ареста Гитлер пробыл тринадцать месяцев «вне поля действия». Никто не сунул ноги в его туфли — уж за этим-то он проследил, — хотя Рем явно смастерил себе собственную пару… Словом, Гитлеру придется начинать сначала, — правда, не совсем сначала, ибо на сей раз (благодаря процессу) все знали его имя, а вот планов никто не знал.
14
В элегантном доме элегантного квартала Мюнхена в половине седьмого мальчик, снедаемый нетерпением, слышит, как гость в холле топочет, сбрасывая с обуви снег; потом прыг-скок-подскок, и он уже высоко в воздухе на руках у гостя восклицает: «Dass D'nur wieder da bist, Onkel Dolf!» — дыша в пропитанный антимолью пиджак его синего выходного костюма. А как он вырос, этот славный четырехлетний герой, с того дня, когда они вместе ели пирожные на Блютенбергштрассе!
— Куда же ты спрятал свою маленькую новорожденную сестричку, негодник?
Но прежде чем четырехлетний герой успел ответить дяде Дольфу, которого он так давно не видел, тот уже попросил отца героя сыграть ему «Liebestod».
Ханфштенгль в изумлении воззрился на своего гостя: он так хорошо выглядит, и притом они ведь толком еще и поздороваться-то не успели! Неужели у него снова начались нервные припадки? Впрочем, музыка Вагнера всегда целительна, как арфа Давида для царя Саула. Итак, хозяин сел на табурет и отгромыхал «Liebestod» на своем концертном рояле, так что бюст Бенджамена Франклина скакал и прыгал по всей крышке.
Слушатель, казалось, изрядно располнел; он стоял, широко расставив ноги, склонив набок голову, его костюм из легкой шерсти натянулся у пуговиц, и мальчик во все глаза смотрел, не лопнет ли он. Но не успели последние звуки поистине листовского фейерверка замереть в воздухе, как в комнату вошла мама с маленькой Гертой и дядя, поцеловав ей руку, принялся нахваливать малышку и снова и снова повторять, как он сожалеет, что доставил ей столько беспокойства в Уффинге…
Что же это за «беспокойство» было в Уффинге? Мальчик ничего не мог вспомнить — разве что собаки уж больно сильно лаяли тогда в темноте, но, конечно же, это были не дядины собаки, которые так лаяли!
Вообще он мало что мог припомнить насчет дяди Дольфа, кроме самого главного, а это самое главное заключалось в том, что он любил дядю Дольфа, всегда любил.

Тут двери в столовую раздвинулись и все пошли ужинать. Ужин был сервирован по всем правилам большого парада — при свечах. Индейка и разговоры ни о чем… Гитлер изображал восторг и восхищение: какой изысканный вкус — зажечь свечи вместо электричества, какой впечатляющий артистизм! Казалось, он был совершенно потрясен этим высокоинтеллигентным аристократическим домом, который создали его хозяева, и какой «feme Gegend» — аристократический квартал.
— Ханфштенгль! — возгласил Гитлер. — Вы самый большой аристократ, какого я знаю!
Не подозревая иронии, Пуци наслаждался, довольный и гордый собой. Друг его явно старался изо всех сил (тщательно следил за собой и не ошибался, правильно пользуясь ножами и вилками), но ему еще нужна обкатка, еще нужно его поднатаскать, и Пуци уже видел себя в роли наставника гения.

Сладкие пироги и разговоры ни о чем… Мальчику было безгранично скучно. Дядя Дольф — единственный за столом, кто хоть раз обратился к нему, да и то вспомнив о какой-то детской проказе, которую, как он утверждал, только они двое и знают, хотя мальчик давно забыл про подобные глупости. Помнишь, как мы отшлепали этих озорных деревянных львов на папином кресле… Да неужели дядя не понимает, что это детское сюсюканье, годное для трехлетнего младенца, только смущает четырехлетнего героя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105