Я забыл все, что мне следовало сказать. Все приготовленные заранее реплики.
– Чем ты занимаешься? – вырвалось у меня.
– Внештатный корреспондент.
– Внештатный?
– Раньше я работал в «Афтенпостен». В отделе экономики. Я журналист.
– Журналист?
Я неуверенно повторял его слова.
– Потом мне это надоело, – продолжал он. – Работать в штате. Засилие информации.
– Что?
– Это был уже перебор. Перебор информации. Слишком всего много. И важного, и не важного. Я был сыт по горло. Коллапс. Утрата иллюзий, так мне кажется. Ну, а ты?
Он говорил, словно бежал. Взгляд его, чего-то ища, скользил по моему лицу.
Я выпил минеральной воды, собрался с мыслями, начал дышать.
Роберт улыбнулся, я улыбнулся в ответ, и как раз тогда у меня появилось странное чувство, что мы с ним оказались частью непонятного стратегического плана, который подчинил нас себе, хотя мы его не замечали, и что нас невозможно отличить друг от друга.
Пирожные были изумительные. Горьковатый шоколадный мусс с миндальным пралине. Целый час мы вели нервный, прерывающийся разговор. Пили эспрессо. Роберт крохотными кусочками ел пирожные. Я пил минеральную воду. Рассказал ему, как мечтал стать артистом и о своих путешествиях. Обрывки, эпизоды. Роберт рассказал мне о своем родном городе, Хёнефоссе, друзьях. Им всем хотелось казаться интеллектуалами, сказал он.
– Мы были смешные, носили длинные пальто, читали Ницше и считали, что Хёнефосс – малоинтересное место. Сразу после гимназии я уехал в Осло изучать философию. Я не знал в Осло ни души. И приехал сюда, переполненный надеждами. Я был уверен, что моя жизнь должна измениться. Бездонное одиночество. Вот единственное, что я вынес из философии. Меня подвел мой диалект. Нельзя рассуждать о Деррида на хёнефосском диалекте. Я бросил философию и начал заниматься в Институте журналистики.
– Там было лучше?
– Я ненавидел журналистику. С первого дня. Но ничего другого мне не оставалось. И я остановился на ней. Меня спасло упорство. Непоколебимое упорство. Я решил стать журналистом. Репортажи. Новости. Я сосредоточился на том, что мне меньше всего нравилось. На новостях. Мне они казались совершенно неинтересными. Это был вызов с моей стороны, я должен был добиться успеха в том, что считал совершенно бессмысленным.
– Что же такого бессмысленного в новостях?
– Их чересчур много.
– Но ведь ты хотел писать о новостях?
– Чтобы стать хорошим журналистом, я хотел овладеть тем, что мне нравилось меньше всего. Не уверен, что ты это понимаешь. Постоянная пустота ведет к злу, сказал мне один человек. Все новости казались мне пустыми. Не знаю, понимаешь ли ты, как это функционирует. Это своего рода слепота.
– Не понимаю.
– Должен сказать, что я стал хорошим специалистом по новостям. Работал в этой области несколько лет. Много ездил. Писал об автомобильных авариях, животноводстве, пожарах. Иногда на криминальные темы. Подозрения. Версии. Мы выезжали на место преступления ради хорошего заголовка, а не для того, чтобы узнать правду. В конце концов мне это надоело. Ведь я уже доказал, что могу. Писать об экономике гораздо интереснее, правда. Это уже настоящая журналистика. Мне это больше нравилось. Но и этому пришел конец. Слишком много было информации… Я не выдержал.
Роберт спросил у меня о маме, я сказал ему, что она лежит в больнице, и тут же пожалел об этом. Мне не хотелось говорить о ее болезни, во всяком случае с ним, почему-то мне казалось немного извращенным говорить с ним о ее болезни. Поэтому я сказал, то ничего серьезного. В ее болезни. Ничего серьезного. Пустяки, сказал я. Больше мы об том не говорили.
Мы ели пирожные, выпили еще эспрессо и минеральной воды. Рассказывали какие-то истории и засмеялись, когда Роберт пролил кофе на счет.
Мы ни разу не упомянули отца и ничего не сказали о нашем сходстве.
Попрощались на улице возле кафе. Шел мелкий дождь, из Дворцового парка на улицу сползал туман.
– Приятно было с тобой познакомиться, – сказал он.
– Будем держать связь.
– Непременно.
– У тебя есть мой номер телефона.
– Тогда мы еще поговорим, наверное.
– Да.
Я пошел по Драмменсвейен к центру, а он – к Хюитфельдтсгате. Я думал о его словах, меня заинтересовала одна фраза.
Постоянная пустота ведет к злу.
Туман полз из парка и растекался по улице.
Ты упакован в серый цвет, ворочаешься в нем, плюешься, харкаешь, он лезет тебе в горло и стирает взгляд. Ты катаешься по земле, она не очень гостеприимна. Повсюду мелкие камешки и ветки. Ты и не знал, что на земле столько мусора.
Но вот дно достигнуто.
Земля упаковывает тебя. Она становится серой и закатывает тебя в цилиндр из непонятной грязи, камней, веток и забытого мусора. Ты внутри, ты кричишь, но голос сам себя душит. Это ночь в вечном дне. Наконец светает. Свет проникает в щели цилиндра.
Ты выглядываешь наружу.
Пейзаж изменился. Корова исчезла. Сеновал. Поле. Ты лежишь в центре города. На тротуаре. Кто-то незнакомый поддает ногой по цилиндру, и ты катишься по улице. В животе щекочет. Мимо летят дома. Ратуша. Высотки. Конторы. Эспрессо-бар. Ты высовываешь язык в щель цилиндра.
Тебе хочется попробовать мир на вкус.
Повествование изменилось.
Сельская местность исчезла.
Ты в центре города.
Сеновал превратился в ратушу. Поле превратилось в человека с зонтом. Корова стала велосипедом и девушкой в платье из пластика.
Ты с любопытством вглядываешься в щель цилиндра.
Повествование начинается снова.
Все нужно рассказать снова, с начала.
Его зовут Роберт Аск, он мой единокровный брат, но во время нашей первой встречи никто из нас даже не упомянул о том, что мы братья. Или о том, что мы похожи, как близнецы. Может быть, нас немного тревожило, не вообразили ли мы себе это сходство.
По пути домой я думал только о его родимом пятне.
Не будь у него этого родимого пятна, нас было бы невозможно отличить друг от друга, думал я. И вместе с тем это пятно казалось мне отвратительным. Я остановился посреди улицы, закрыл глаза и увидел у него на щеке это родимое пятно. Оно выросло. Расползлось по всему лицу и в конце концов заслонило его целиком.
Когда я вернулся домой, возле калитки стоял контейнер. Я зашел в сад и простоял несколько минут, любуясь своей выставкой. Непригодные вещи средней семьи. Потом принялся носить, кидать и крушить. Через два часа контейнер был заполнен хламом, а я, довольный и потный, стоял у калитки.
12
Я сидел и сортировал отцовские видеофильмы. Разложил их в хронологическом порядке. Хотя мама и избавилась от телевизора, кассеты с документальными фильмами и телепрограммами отца все еще стояли на полке. Я снял их и разложил стопками на полу. Рассортировал. Поставил обратно на полку.
Потом достал последний сделанный им фильм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Чем ты занимаешься? – вырвалось у меня.
– Внештатный корреспондент.
– Внештатный?
– Раньше я работал в «Афтенпостен». В отделе экономики. Я журналист.
– Журналист?
Я неуверенно повторял его слова.
– Потом мне это надоело, – продолжал он. – Работать в штате. Засилие информации.
– Что?
– Это был уже перебор. Перебор информации. Слишком всего много. И важного, и не важного. Я был сыт по горло. Коллапс. Утрата иллюзий, так мне кажется. Ну, а ты?
Он говорил, словно бежал. Взгляд его, чего-то ища, скользил по моему лицу.
Я выпил минеральной воды, собрался с мыслями, начал дышать.
Роберт улыбнулся, я улыбнулся в ответ, и как раз тогда у меня появилось странное чувство, что мы с ним оказались частью непонятного стратегического плана, который подчинил нас себе, хотя мы его не замечали, и что нас невозможно отличить друг от друга.
Пирожные были изумительные. Горьковатый шоколадный мусс с миндальным пралине. Целый час мы вели нервный, прерывающийся разговор. Пили эспрессо. Роберт крохотными кусочками ел пирожные. Я пил минеральную воду. Рассказал ему, как мечтал стать артистом и о своих путешествиях. Обрывки, эпизоды. Роберт рассказал мне о своем родном городе, Хёнефоссе, друзьях. Им всем хотелось казаться интеллектуалами, сказал он.
– Мы были смешные, носили длинные пальто, читали Ницше и считали, что Хёнефосс – малоинтересное место. Сразу после гимназии я уехал в Осло изучать философию. Я не знал в Осло ни души. И приехал сюда, переполненный надеждами. Я был уверен, что моя жизнь должна измениться. Бездонное одиночество. Вот единственное, что я вынес из философии. Меня подвел мой диалект. Нельзя рассуждать о Деррида на хёнефосском диалекте. Я бросил философию и начал заниматься в Институте журналистики.
– Там было лучше?
– Я ненавидел журналистику. С первого дня. Но ничего другого мне не оставалось. И я остановился на ней. Меня спасло упорство. Непоколебимое упорство. Я решил стать журналистом. Репортажи. Новости. Я сосредоточился на том, что мне меньше всего нравилось. На новостях. Мне они казались совершенно неинтересными. Это был вызов с моей стороны, я должен был добиться успеха в том, что считал совершенно бессмысленным.
– Что же такого бессмысленного в новостях?
– Их чересчур много.
– Но ведь ты хотел писать о новостях?
– Чтобы стать хорошим журналистом, я хотел овладеть тем, что мне нравилось меньше всего. Не уверен, что ты это понимаешь. Постоянная пустота ведет к злу, сказал мне один человек. Все новости казались мне пустыми. Не знаю, понимаешь ли ты, как это функционирует. Это своего рода слепота.
– Не понимаю.
– Должен сказать, что я стал хорошим специалистом по новостям. Работал в этой области несколько лет. Много ездил. Писал об автомобильных авариях, животноводстве, пожарах. Иногда на криминальные темы. Подозрения. Версии. Мы выезжали на место преступления ради хорошего заголовка, а не для того, чтобы узнать правду. В конце концов мне это надоело. Ведь я уже доказал, что могу. Писать об экономике гораздо интереснее, правда. Это уже настоящая журналистика. Мне это больше нравилось. Но и этому пришел конец. Слишком много было информации… Я не выдержал.
Роберт спросил у меня о маме, я сказал ему, что она лежит в больнице, и тут же пожалел об этом. Мне не хотелось говорить о ее болезни, во всяком случае с ним, почему-то мне казалось немного извращенным говорить с ним о ее болезни. Поэтому я сказал, то ничего серьезного. В ее болезни. Ничего серьезного. Пустяки, сказал я. Больше мы об том не говорили.
Мы ели пирожные, выпили еще эспрессо и минеральной воды. Рассказывали какие-то истории и засмеялись, когда Роберт пролил кофе на счет.
Мы ни разу не упомянули отца и ничего не сказали о нашем сходстве.
Попрощались на улице возле кафе. Шел мелкий дождь, из Дворцового парка на улицу сползал туман.
– Приятно было с тобой познакомиться, – сказал он.
– Будем держать связь.
– Непременно.
– У тебя есть мой номер телефона.
– Тогда мы еще поговорим, наверное.
– Да.
Я пошел по Драмменсвейен к центру, а он – к Хюитфельдтсгате. Я думал о его словах, меня заинтересовала одна фраза.
Постоянная пустота ведет к злу.
Туман полз из парка и растекался по улице.
Ты упакован в серый цвет, ворочаешься в нем, плюешься, харкаешь, он лезет тебе в горло и стирает взгляд. Ты катаешься по земле, она не очень гостеприимна. Повсюду мелкие камешки и ветки. Ты и не знал, что на земле столько мусора.
Но вот дно достигнуто.
Земля упаковывает тебя. Она становится серой и закатывает тебя в цилиндр из непонятной грязи, камней, веток и забытого мусора. Ты внутри, ты кричишь, но голос сам себя душит. Это ночь в вечном дне. Наконец светает. Свет проникает в щели цилиндра.
Ты выглядываешь наружу.
Пейзаж изменился. Корова исчезла. Сеновал. Поле. Ты лежишь в центре города. На тротуаре. Кто-то незнакомый поддает ногой по цилиндру, и ты катишься по улице. В животе щекочет. Мимо летят дома. Ратуша. Высотки. Конторы. Эспрессо-бар. Ты высовываешь язык в щель цилиндра.
Тебе хочется попробовать мир на вкус.
Повествование изменилось.
Сельская местность исчезла.
Ты в центре города.
Сеновал превратился в ратушу. Поле превратилось в человека с зонтом. Корова стала велосипедом и девушкой в платье из пластика.
Ты с любопытством вглядываешься в щель цилиндра.
Повествование начинается снова.
Все нужно рассказать снова, с начала.
Его зовут Роберт Аск, он мой единокровный брат, но во время нашей первой встречи никто из нас даже не упомянул о том, что мы братья. Или о том, что мы похожи, как близнецы. Может быть, нас немного тревожило, не вообразили ли мы себе это сходство.
По пути домой я думал только о его родимом пятне.
Не будь у него этого родимого пятна, нас было бы невозможно отличить друг от друга, думал я. И вместе с тем это пятно казалось мне отвратительным. Я остановился посреди улицы, закрыл глаза и увидел у него на щеке это родимое пятно. Оно выросло. Расползлось по всему лицу и в конце концов заслонило его целиком.
Когда я вернулся домой, возле калитки стоял контейнер. Я зашел в сад и простоял несколько минут, любуясь своей выставкой. Непригодные вещи средней семьи. Потом принялся носить, кидать и крушить. Через два часа контейнер был заполнен хламом, а я, довольный и потный, стоял у калитки.
12
Я сидел и сортировал отцовские видеофильмы. Разложил их в хронологическом порядке. Хотя мама и избавилась от телевизора, кассеты с документальными фильмами и телепрограммами отца все еще стояли на полке. Я снял их и разложил стопками на полу. Рассортировал. Поставил обратно на полку.
Потом достал последний сделанный им фильм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48