Поднимались довольно долго по узкой едва освещенной лестнице — за кулисы, на сцену, объяснил директор.
— А вы не в курсе, как устраивать для него, — он посмотрел на Финкельмайера, не зная, как назвать — заключенный? подсудимый? арестованный? — Не в курсе, слева от суда или справа?
— Я до этого не касался, — ответил старшина. — А у судьи чего не спросите?
— Совещаются.
— По-моему, справа, — сказал Арон. — Смотрите: правосудие!
И засмеялся. Директор посмотрел на него с недоумением.
За кулисами пришлось стоя ждать едва ли не с полчаса. Арону отчаянно хотелось есть, и от голода начинала побаливать голова. Сновали вокруг здоровые парни с повязками на рукавах и со значками дружинников. На Арона поглядывали с интересом, он же смущенно наблюдал за общей мельтешней. Тащили мимо стулья, пронесли графин с водой и красное полотнище, от зала, через закрытый занавес, доносился глухой многолюдный шум — и все это было связано с ним, с Ароном Финкельмайером! Он оказался в центре общего внимания, и получалось, будто ему воздаются почести, которых он вовсе не достоин, а это так некрасиво, когда из-за тебя собирается столько людей, когда вокруг тебя столько волнений, и если б он мог, извинившись, уйти тихонько, и все смогли разойтись и заняться чем-то другим, а не его персоной, то он бы, конечно, ушел, но зная, что это нельзя, что ему придется еще какое-то время быть в этой своей некрасивой роли, он ощущал, что ему сейчас вовсе не нужно быть, сознавать свое существование, но поскольку он все же здесь был и существовал, то эта его некрасивая роль стала мучить его как вина — постыдная, жалкая, неисправимая. Лицо его приобрело растерянное выражение — такое, словно он, толкнув кого-то, хотел попросить прощения, но не успел, потому что обиженный им человек прошел дальше, и теперь остается только переживать допущенную неловкость. Со стороны, однако, это выражение растерянности вполне можно было принять за обыкновенный страх, тем более что Арон являл собою действительно жалкое зрелище: небритый, исхудавший, костюм измят, сорочка несвежая, на ногах — истертые войлочные зимнушки…
Подбежал директор и нервно сказал старшине:
— Пора, говорят. Велят идти!
Боковым проходом вывели их в зал, близко от сцены, мимо первого ряда сидящих. Поблизости женский голос произнес со вздохом:
— Ой, и как же он так?..
Голос показался знакомым, Арон поднял голову и увидел Свету — молоденькую девушку-финансистку, свою сослуживицу из того же экономического отдела, где он работал. Арон удивленно улыбнулся и покивал ей, она же смотрела на него расширенными глазами.
Его посадили на скамейку — эдакий модерн, тяжелая, зализанная лаком доска на тоненьких металлических трубочках. И такие же, на трубочках, два составленных столика — видимо, из буфета, — стояли перед скамейкой, образуя барьер, предназначенный для того, чтобы отделить подсудимого от остального, обычного мира. Но этот замысел плохо удался: хоть и отгороженный столами, Финкельмайер, как и милиционер за его спиной и появившийся рядом солдатик, и сидевший поблизости, чуть впереди и сбоку адвокат, — не являлись чем-то отдельным от зала, потому что занятые публикой места начинались сразу же, близко подступая к столикам, а очистить больше пространства перед эстрадой, убрав, например, три-четыре ряда передних кресел, было нельзя, так как они, вероятно, наглухо крепились к ступенчатому, уходящему вверх полу. И получилось, что лишь судейские места, пока еще пустые, были сами по себе — вне и над — устроенные на краю эстрады, высвеченные слепящими софитами.
Арон недоуменно вертел головой, плохо слушая то, что говорил ему адвокат. Вон Фрида и рядом отец — зачем он пришел? — здравствуйте, здравствуйте! — ну? неужели же, Фрида, ты без конца будешь плакать? — и Леня тут же сидит, нога на ногу царственно, — и руку поднимает ладонью вверх, как римлянин, — привет тебе, Леня, привет! — Ave, Caesar, morituri te… И — соседка? Соседка Леопольда — старуха, которая… Что ей-то здесь надо?..
Ряды охватывали эстрадную площадку и то тесное пространство перед ней, где сидел Арон, полукруглым амфитеатром. Поэтому, оглядывая зал, Арон видел множество лиц, образующих стену из желто-розовых кафельных пятен, которые могли смещаться, дышать, колебаться около им предназначенных мест, наполняя эту подвижную стену вибрацией, но не столь заметной, чтобы стена разрушалась.
Взгляд Арона скользил вдоль рядов, и он тоже ловил чьи-то взгляды и со все растущим недоумением обнаруживал, что где-то встречал… кого-то видел… с кем-то был знаком… когда-то… Где и когда?
Почему эти люди тут? Он их забыл, но они — они его помнят..?
— Я вам вчера объяснил, — усмехнулся адвокат. — На девяносто девять процентов места заполнили ваши коллеги по министерству. И общественный обвинитель будет из министерства. Вы работали в их коллективе, вот их тут и собрали.
— А я думал — так… Просто — публика… — протянул Арон.
— Понятно, понятно… Публика!.. Случайной публики тут нет. И ваших друзей — им придется померзнуть на улице, перед входом.
Тут раздалось: «Встать! Суд идет!» — Финкельмайер вскочил и в это мгновение понял, что он от суда по левую руку, а не по правую. Судьей была женщина, и одним из двух заседателей тоже была женщина, — обе средних лет, седоватые, в строгих костюмах. На лице заседательницы —миловидном, простодушном, застыла не идущая ей значительность, и Арона от этого кольнуло неловкостью. Заседатель-мужчина имел, напротив, естественный вид администратора, для которого разборы персональных дел — занятие привычное. Почти над плечом Финкельмайера устроились две туфельки и пара капроновых ножек судейского секретаря — молоденькой девчонки, которая тут же принялась писать.
— …материалы на Финкельмайера Арона-Хаима Менделевича… У вас два имени? Пока сидите, сидите!
— Да, это два имени, — поспешил подтвердить Арон.
— И еще уточнение: «А-а-рон» — два раза "а" у нас записано, это правильно?
— Да-да: А-а-рон!
— Спасибо, очень хорошо. «…тысяча девятьсот тридцать второго года рождения, уроженца города Москвы, еврея, беспартийного, образование — высшее, проживающего по адресу…»
Финкельмайер о себе все это знал, но надо было с готовностью слушать, потому что его опять могли о чем-нибудь спросить, и он, отгоняя рассеянность, старался культивировать в себе эту готовность, что получалось с трудом. Он почувствовал себя неуютно здесь — внизу, под нависающим амфитеатром и рядом с эстрадой, поблизости от ножек секретарши: куда ни направишь глаза, все на что-то наткнешься Приходилось поэтому голову опускать, но он тут же спохватывался, что так невежливо — не смотреть на судей, что опущенная голова может выглядеть знаком раскаяния, — и он резко откидывался назад и снова как будто с готовным вниманием слушал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
— А вы не в курсе, как устраивать для него, — он посмотрел на Финкельмайера, не зная, как назвать — заключенный? подсудимый? арестованный? — Не в курсе, слева от суда или справа?
— Я до этого не касался, — ответил старшина. — А у судьи чего не спросите?
— Совещаются.
— По-моему, справа, — сказал Арон. — Смотрите: правосудие!
И засмеялся. Директор посмотрел на него с недоумением.
За кулисами пришлось стоя ждать едва ли не с полчаса. Арону отчаянно хотелось есть, и от голода начинала побаливать голова. Сновали вокруг здоровые парни с повязками на рукавах и со значками дружинников. На Арона поглядывали с интересом, он же смущенно наблюдал за общей мельтешней. Тащили мимо стулья, пронесли графин с водой и красное полотнище, от зала, через закрытый занавес, доносился глухой многолюдный шум — и все это было связано с ним, с Ароном Финкельмайером! Он оказался в центре общего внимания, и получалось, будто ему воздаются почести, которых он вовсе не достоин, а это так некрасиво, когда из-за тебя собирается столько людей, когда вокруг тебя столько волнений, и если б он мог, извинившись, уйти тихонько, и все смогли разойтись и заняться чем-то другим, а не его персоной, то он бы, конечно, ушел, но зная, что это нельзя, что ему придется еще какое-то время быть в этой своей некрасивой роли, он ощущал, что ему сейчас вовсе не нужно быть, сознавать свое существование, но поскольку он все же здесь был и существовал, то эта его некрасивая роль стала мучить его как вина — постыдная, жалкая, неисправимая. Лицо его приобрело растерянное выражение — такое, словно он, толкнув кого-то, хотел попросить прощения, но не успел, потому что обиженный им человек прошел дальше, и теперь остается только переживать допущенную неловкость. Со стороны, однако, это выражение растерянности вполне можно было принять за обыкновенный страх, тем более что Арон являл собою действительно жалкое зрелище: небритый, исхудавший, костюм измят, сорочка несвежая, на ногах — истертые войлочные зимнушки…
Подбежал директор и нервно сказал старшине:
— Пора, говорят. Велят идти!
Боковым проходом вывели их в зал, близко от сцены, мимо первого ряда сидящих. Поблизости женский голос произнес со вздохом:
— Ой, и как же он так?..
Голос показался знакомым, Арон поднял голову и увидел Свету — молоденькую девушку-финансистку, свою сослуживицу из того же экономического отдела, где он работал. Арон удивленно улыбнулся и покивал ей, она же смотрела на него расширенными глазами.
Его посадили на скамейку — эдакий модерн, тяжелая, зализанная лаком доска на тоненьких металлических трубочках. И такие же, на трубочках, два составленных столика — видимо, из буфета, — стояли перед скамейкой, образуя барьер, предназначенный для того, чтобы отделить подсудимого от остального, обычного мира. Но этот замысел плохо удался: хоть и отгороженный столами, Финкельмайер, как и милиционер за его спиной и появившийся рядом солдатик, и сидевший поблизости, чуть впереди и сбоку адвокат, — не являлись чем-то отдельным от зала, потому что занятые публикой места начинались сразу же, близко подступая к столикам, а очистить больше пространства перед эстрадой, убрав, например, три-четыре ряда передних кресел, было нельзя, так как они, вероятно, наглухо крепились к ступенчатому, уходящему вверх полу. И получилось, что лишь судейские места, пока еще пустые, были сами по себе — вне и над — устроенные на краю эстрады, высвеченные слепящими софитами.
Арон недоуменно вертел головой, плохо слушая то, что говорил ему адвокат. Вон Фрида и рядом отец — зачем он пришел? — здравствуйте, здравствуйте! — ну? неужели же, Фрида, ты без конца будешь плакать? — и Леня тут же сидит, нога на ногу царственно, — и руку поднимает ладонью вверх, как римлянин, — привет тебе, Леня, привет! — Ave, Caesar, morituri te… И — соседка? Соседка Леопольда — старуха, которая… Что ей-то здесь надо?..
Ряды охватывали эстрадную площадку и то тесное пространство перед ней, где сидел Арон, полукруглым амфитеатром. Поэтому, оглядывая зал, Арон видел множество лиц, образующих стену из желто-розовых кафельных пятен, которые могли смещаться, дышать, колебаться около им предназначенных мест, наполняя эту подвижную стену вибрацией, но не столь заметной, чтобы стена разрушалась.
Взгляд Арона скользил вдоль рядов, и он тоже ловил чьи-то взгляды и со все растущим недоумением обнаруживал, что где-то встречал… кого-то видел… с кем-то был знаком… когда-то… Где и когда?
Почему эти люди тут? Он их забыл, но они — они его помнят..?
— Я вам вчера объяснил, — усмехнулся адвокат. — На девяносто девять процентов места заполнили ваши коллеги по министерству. И общественный обвинитель будет из министерства. Вы работали в их коллективе, вот их тут и собрали.
— А я думал — так… Просто — публика… — протянул Арон.
— Понятно, понятно… Публика!.. Случайной публики тут нет. И ваших друзей — им придется померзнуть на улице, перед входом.
Тут раздалось: «Встать! Суд идет!» — Финкельмайер вскочил и в это мгновение понял, что он от суда по левую руку, а не по правую. Судьей была женщина, и одним из двух заседателей тоже была женщина, — обе средних лет, седоватые, в строгих костюмах. На лице заседательницы —миловидном, простодушном, застыла не идущая ей значительность, и Арона от этого кольнуло неловкостью. Заседатель-мужчина имел, напротив, естественный вид администратора, для которого разборы персональных дел — занятие привычное. Почти над плечом Финкельмайера устроились две туфельки и пара капроновых ножек судейского секретаря — молоденькой девчонки, которая тут же принялась писать.
— …материалы на Финкельмайера Арона-Хаима Менделевича… У вас два имени? Пока сидите, сидите!
— Да, это два имени, — поспешил подтвердить Арон.
— И еще уточнение: «А-а-рон» — два раза "а" у нас записано, это правильно?
— Да-да: А-а-рон!
— Спасибо, очень хорошо. «…тысяча девятьсот тридцать второго года рождения, уроженца города Москвы, еврея, беспартийного, образование — высшее, проживающего по адресу…»
Финкельмайер о себе все это знал, но надо было с готовностью слушать, потому что его опять могли о чем-нибудь спросить, и он, отгоняя рассеянность, старался культивировать в себе эту готовность, что получалось с трудом. Он почувствовал себя неуютно здесь — внизу, под нависающим амфитеатром и рядом с эстрадой, поблизости от ножек секретарши: куда ни направишь глаза, все на что-то наткнешься Приходилось поэтому голову опускать, но он тут же спохватывался, что так невежливо — не смотреть на судей, что опущенная голова может выглядеть знаком раскаяния, — и он резко откидывался назад и снова как будто с готовным вниманием слушал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146